и) Фальсификация национальной истории крымских татар

Понятие Родина складывается, как известно, из двух составных частей — родной земли и рассказа о ней, о её людях. Землю крымских татар северная империя успешно поганила не первое столетие. Но с царских времён оставалась нерешённой вторая часть задачи разрушения крымско-татарской культуры — нужно было точно так же испачкать, извратить до неузнаваемости и рассказ о Крыме, то есть историю его народа. Лишь тогда, не раньше, можно было бы считать дело сделанным, — народ утратил бы самосознание, а с ним — и понятие об исторической Родине.

По-настоящему плотно власти взялись за решение этой второй части двуединой задачи лишь в 1929—1931 гг., — говорилось уже выше о разгроме в эти годы крымоведения вообще и историков Крыма в частности. С тех самых пор для науки (и тем более популярных её изложений) как бы перестали существовать все эпохи, кроме «революционного» (начиная приблизительно с 1902 г.), советского, да отчасти античного и «капиталистического» периодов истории края. Исследование всех остальных не возбранялось, конечно, но при одном условии — что это будет всё-таки история не крымцев. То есть не Крыма как такового (и, упаси Бог, не его народа!), а России в её войнах с Крымом, или же русских в Крыму после аннексии.

Эта негласная мера обрекала молодое поколение (впрочем, и зрелое — тоже) на кормление их с ложечки протёртой жижей псевдоистории. А она регулярно поступала из центральных академических институтов в виде учебников по истории партии (на официальном жаргоне — «Истпарт») и более популярных исторических опусов широкой тематики, сработанных проверенными авторами. Остальное было делом времени, необходимого, чтобы забыть старые знания, чтобы завершилась их полная замена унифицированной, усреднённой, единой советской историей.

Однако прошло совсем немного времени, и выяснилось, что вроде бы безотказная эта система манкуртизации даёт сбои. Простое замалчивание истории не давало эффекта, — народ терять память не торопился. Запретный плод всегда сладок; как только пересохли источники, к примеру, о крымском Средневековье, тут же в массах стали ходить какие-то старые книжки о ханском периоде, переписанные от руки статьи и т. п. По новой и новейшей истории имелись также старые книги, да и устное предание здесь были живей. Не в меру любознательные студенты и просто интересующиеся граждане были вполне в состоянии составить собственное мнение о вдруг появившихся белых пятнах в истории Крыма. И они не только восстанавливали запретные знания, но и делились ими с окружающими.

Что же касается устной традиции, то она была особенно живучей в крымскотатарской среде. И вот, благодаря ей, наряду с легендами и сказками, от поколения к поколению и при советской власти исправно передавались правдивые предания о деяниях старых дней и людях, становившихся примером для массы. А часто даже идеалом силы духа, чести, нравственности совсем не коммунистического типа.

В то же время подобные мнения и настроения, ширившиеся в народе, не причиняли слишком уж невыносимых беспокойств ни идеологическим, ни политическим институтам автономной республики. В середине тридцатых здесь уже сложилось общество, вполне лояльное к коммунистической власти и даже в массе своей её поддерживающее, — по крайней мере внешне. Но большевистские идеологи были убеждены в том, что внешние проявления убеждений, каждодневные поступки должны быть подкреплены глубокой внутренней, по сути, религиозной верой в правоту сталинизма. А такого накала веры пока не было (и не могло быть) у первого поколения советских людей, часть которого ещё была в состоянии сравнить дореволюционный «застой» с ревкомовским террором, а абсолютное большинство — сопоставить годы отката в нэп со сменившими его кровью и грязью коллективизации.

Кляп, забитый в рот Истории, в этом смысле не помогал. Для объяснения немыслимых, непонятных большевистских жестокостей в Крыму нужна была совершенно новая история, не просто отмывающая палачей, а возвеличивающая их. Это была первая, самая неотложная, как выяснилось, цель. Лишь вторая касалась коренного народа.

Дело было в том, что коммунисты уже в первой половине 1930-х гг. заметно изменились. Точнее, это старое обобщающее понятие означало теперь совершенно иных людей. Большевиков-ветеранов сменили сталинисты, мало интересовавшиеся марксизмом-ленинизмом. Эта преступная каста давно рассматривала себя в России «как особую высшую расу, как класс завоевателей, пришедших в чужую страну, обитаемую низшей расой» (Милюков, 1927. С. 156).

Приведённые здесь слова о родине большевизма вдвойне справедливы по отношению к сталинистам в стране крымских татар. Здесь большевики не просто отменяли старую веру народа, а пытались заменить её на новую — об этом уже говорилось. А «низшей расе» теперь нужно было навязать Священное предание нового, сталинского образца.

И это была первая причина и первая цель сталинской фабрикации фальшивой истории.

Вторая — не столь явна и, к сожалению, требует некоторого погружения в теорию нации и этноса, а конкретно — в суть различия между ними¹.

Начнём с того, что этнос — понятие антропологическое. Оно обозначает человеческое сообщество, объединённое природными, биологическими свойствами и признаками. Это — древний социальный организм, выросший непосредственно из племенных союзов (или крупных племён) и во многом сохранивший их характерные особенности. Так, для культуры этносов характерна племенная идеология в форме локальной исключительности, оборотной стороной которой является расизм, острый групповой эгоизм, антигуманность и тому подобные свойства. Такие нормы не обязательно довлеют каждому дню истории этноса, поскольку они обычно, вроде айсберга, в основной своей части скрыты в глубинах подсознания, закамуфлированы сознательным поведением, вольно или невольно выстраиваемым в согласии с нормами цивилизованного человеческого общежития.

Тем не менее время от времени из-под этой маски выглядывает истинная суть этноса в виде архаичного антигуманизма, древней ненависти к «не нашим», стремления к бесконечному и бессмысленному укреплению собственной мощи, прежде всего силовой, военной. Именно в эти моменты и наблюдаются вспышки слепой и яростной агрессии. Прежде всего — против соседних стран, но не только.

Культура этноса, несущая архаичные, племенные нормы в современный мир, становится пагубной для него самого. Будучи нацелена на самоочищение, на исторжение из себя чуждого или кажущегося нездоровым элемента (что было объяснимо и даже полезно в племенной период), теперь она ведёт к этническим чисткам, но на этом процесс не заканчивается. Самоочищение переключается на «не наших» (то есть не наших для большинства этноса), и в социальном отношении, и в культурном, и в идеологическом, и так далее. И чем относительно крупнее становится «вычищаемая» часть населения такого сообщества (ныне — государства), тем более пагубной своей стороной оборачивается этот процесс для самого этноса. Когда же эта преследуемая часть приближается по размерам к 50% населения, то чистка превращается в гражданскую войну, в откровенное самоистребление этноса.

Другое дело, что идеологи этноса объясняют такие катастрофы происками всё тех же «не наших». Это логично, так как вполне соответствует коренным, племенным подсознательным установкам этноса и ещё более укрепляет его членов в их массовой ненависти к «чужакам». Которая, кстати, определяет, укрепляет и стабилизирует характер государственной жизни.

История, напомню, движется по пути гуманизации человечества — хоть и с перерывами, и с временными откатами назад. В этот процесс входит и превращение этноса в нацию. Её отличие от этноса — в полной утрате архаичной системы ценностей последнего. Определяющими государственную и общественную жизнь факторами становятся личность, право, гражданское общество. Они — не только самоценны, но и способны, в частности, даже в условиях империи ликвидировать межэтнические конфликты. Причём достаточно просто: путём обеспечения реального равенства гражданам, принадлежащим к различным этническим группам.

Составляли ли подданные русских великих князей, потом царей, этнос или нацию? Ответ здесь однозначно звучит в пользу первого предположения. Причём сразу по двум причинам.

Во-первых, русские сами не ощущали себя единым национальным сообществом, одним телом в государственных границах. Национальное самосознание у них было в стадии становления, — конечно, здесь имеется в виду не тончайший слой духовной, административной или творческой элиты, а основная масса, 98% населения, крестьянские и городские низы. Как племена не знали понятия «человечество», так же вятичи, новгородцы, казаки Дона, поморы и т. д. не ощущали себя единым русским народом. И не понимали, что тут аморального — поссорившись с соседями, пригласить на их землю иноземного врага?

Обычно практику массового коллаборационизма относят на период собирания земли русской (эпоха Ивана III, вторая половина XV в.). Но дело в том, что явление это не исчезло и в едином государстве, и в царской, и в большевистской империях. Известно, что в Первой мировой большевики («пораженцы») желали победы кайзеру, и это встречало поддержку в народной массе, желавшей «порядка». Да и в 1941 г. вермахту сдалось в плен неслыханное в истории число пленных, а часть региональных частей (казаки) целиком перешла на службу к противнику (об этом подробнее см. в I очерке IV тома).

Установка памятника на могиле крымского поэта Мемета Ниязи. Добруджа, г. Меджидие, 1935. Из коллекции издательства «Тезис»

Во-вторых, отрицание элитой такой ценности, как универсальная личность (то есть стоящая выше сословных, национальных и прочих различий), эхом отзывалось в отсутствии гражданского достоинства, правовом нигилизме, рабской психологии плебса. А общинное мировоззрение видело в окружающем мире не братьев по разуму, а чужаков, врагов, нелюдей². Поэтому ни в 1917 г., ни после него никто всерьёз не верил в равноправие всех подданных обеих империй. Подтверждение тому — незатухающие межэтнические конфликты и неуёмная агрессивность Кремля, превратившаяся в последние десятилетия XX в. в откровенную жажду крови (Афганистан, Чечня).

А об уважении к частной собственности, правопорядку и честному труду, то есть ко всем остальным признакам государственной жизни нации (а не этноса), не стоит и упоминать. Они начали было зарождаться в закатные часы старого режима, но большевики снова поставили всё на свои места тем, что разорвали социальные, культурные, экономические, даже родственные нити, связывавшие население в общность, в единый народ. Русским осталось одно — чувствовать родство по крови, и только. Это и есть биологическая связь, о которой шла речь выше, цементирующая этнос, но не нацию.

Вот по этим-то двум заключениям (они не единственные, но достаточные) можно резюмировать: русские (россияне) — не нация, но этнос, а точнее — группа одноязычных этносов, носителей соответствующих субкультур.

Если Россия была слишком велика и разнообразна, чтобы её население стало в соответствующий исторический период нацией, то в Крыму того же периода соотношение площади обитаемой территории и численности населения сложилось в пропорции, оптимальный для образования нации. Конечно, этому процессу не могло не мешать обстоятельство, известное и России, а именно, многокультурность (в отдельные периоды — и многоязычие). И всё же генезис крымско-татарской нации успешно завершился где-то на исходе Средневековья, то есть раньше, чем во многих европейских и неевропейских регионах (население Нидерландов, Великобритании, Испании, Канады и некоторых других стран до сих пор не в состоянии слиться в единую нацию). И этому явлению в истории Крыма можно дать два объяснения.

Во-первых, напомню, у крымцев довольно рано сложилась упомянутая в Прологе «островная психология», ощущение «всех в одной лодке». Отчего стало немыслимым, скажем, для италоязычных феодосийцев призывать помощь из Генуи против соседей-джанкойцев. Или для греков Балаклавы опираться на афинский военно-морской флот в распрях с ялтинскими полутурками. Что же касается этнических чисток (то есть самоочищения этноса от чуждых или получуждых, смешанных по культуре или крови элементов), то начнись они здесь — и через несколько лет (не десятилетий!) на полуострове вообще не осталось бы (к тихой радости империи) коренного населения, так как крымский человек по определению существо со смешанной кровью. Та же судьба, к слову, постигла бы и представителей явно «чужих», то есть ещё не аккультуровшихся, национальных диаспор.

Во-вторых, (об этом тоже говорилось в I томе), средневековое крымскотатарское общество было открытым, основанным на праве, а не феодально-внеэкономическом принуждении. И ни тогда, ни позже здесь не воздвигались герметические, затруднявшие складывание наций этнокультурные, религиозные, социальные и прочие перегородки.

Крымские татары остались нацией и после аннексии.

Это различие в российской и крымской этнических истории и ситуации вряд ли даже в общих чертах было доступно малообразованным и неинтеллигентным властителям России и их симферопольским исполнителям. Но они не могли его не ощущать. Они интуитивно чувствовали стадиально-историческое превосходство беспредельно задавленной нищетой и бесправием, интеллектуально истощённой эмиграциями и разгромами духовных очагов небольшой крымскотатарской нации над поработившим её огромным российским этносом. И это была вторая причина, по которой крымскую историю необходимо было переписать, исказив чем больше — тем лучше.

Как это делалось? Для начала в 1930 г. была подвергнута фальсификации совсем недавняя, но тем более важная актуальная история. Группа слушателей Института красной профессуры и аспирантов Коммунистической академии, очевидно, в качестве пробы перьев, избрала мишенью сочинение Бочагова «Милли Фирка». Книга эта, как нетрудно убедиться и сейчас, — абсолютно правоверно-коммунистическая, тем интереснее для подрастающих цепных псов ВКП(б) была задача её разгрома.

Коллектив этот рекомендовал тем, кто будет продолжать разработку темы бочаговской книги, «усилить роль татар» в большевистской борьбе с Врангелем и Деникиным. Задача сложная — усилить то, чего не было. Игнорируя такие исторические факты, как преследование царскими жандармами И. Гаспринского, питомцы Комакадемии вполне в духе своего вуза обличали Исмаил-бея в «классовом сотрудничестве с самодержавием». В заключение было предложено книгу Бочагова изъять как «правооппортунистическую, с уклоном к местному национализму» (КК. 14.09.1930). С годами таких нападок на историков Крыма становилось всё больше, но носили они какой-то незапланированный, кавалерийский характер наскока то на одну, то на другую жертву. Кампания упорядочилась, обрела собственный стержень только в 1935 г.

В этом году были опубликованы и широко обсуждены известные «Записки» Сталина об учебнике истории. Они касались прежде всего такого вопроса, как отношение России с нерусскими её подданными и соседями. Целью «Записок» было обосновать законность властвования России над колонизованными нациями, а значит, и конкретно власти Сталина и его партии над всеми «советскими народами».

В том же году были спущены первые указания насчёт истории Крыма, то есть его населения. Как нередко бывало, их оформили в виде не инструкции, а статьи некоего А. Максимовича «За большевистское изучение истории». Автор, а точнее, те, кто стоял за этим именем, совершенно логично начали с основ науки о Крыме. А именно, с классических трудов старых историков ханства. Огонь критики был направлен против великой научной школы XIX в., до уровня которой, кстати, уже целый век не может подняться ни отечественное, ни зарубежное крымоведение: «Глубокая научная критика установок и положений буржуазных историков Крыма (Смирнов, Лашков, Маркевич и др.) с позиций марксистско-ленинской науки, с позиций большевистской партийности — является обязательным условием создания марксистско-ленинской истории Крыма». И далее: «Ряд вопросов истории Крыма настолько ещё недостаточно исследован и освещён, что научное изучение их приходится организовывать по существу впервые. Важнейшей политической задачей является научное раскрытие формирования и исторического развития ряда национальностей Крыма и прежде всего создание истории татарского народа» (КК. 08.04.1935).

В этих немногих словах были заложены практически все основы дальнейшей фальсификации истории крымских татар: и полный отказ от высоких достижений объективной науки прошлого, и прокручивание живой ткани истории через мясорубку «исторического материализма», и изобретение новых «вопросов» (намёк — явно насчёт классовой борьбы, якобы бушевавшей в тени Гиреевского престола), и умножение трёх коренных народов Крыма до понятия «ряд». И, наконец, указание на направление и конечную цель главного удара — создание (именно создание, а не «отражение», не «воспроизведение», «собирание» и тому подобное) истории крымско-татарского народа в её новом, угодном Москве, то есть марксистско-ленинском переложении.

На этот призыв первым откликнулся П. Надинский, член бюро обкома, секретарь Симферопольского горкома и будущий «главный историк» Крыма. Незадолго перед этим он едва удержался на своих постах: в ходе чистки симферопольского аппарата его обоснованно раскритиковала коммунистка Фатьма Абла, за его никуда не годную работу среди татарских женщин (КК. 16.07.1934). Поэтому «историческая» статья теперь лишь подогрела его тёплые чувства к крымско-татарскому народу. И Надинский, засучив рукава, принялся за обновление истории народа. Он начал с наиболее актуального периода — Гражданской войны, и вёл работу, судя по небольшим (газетным) публикациям, весьма упорно, лишь изредка отвлекаясь на доносы (см., например, КК. 22.03.1937), — но не мог же он пропустить великий 1937 год! В результате уже в 1938 г. была готова некая стройная концепция, обширные выдержки из текста которой начали публиковаться в партийной прессе (КК. 07.11.1938).

Из этих публикаций крымский читатель узнал для себя много нового. Например, тот «факт», что октябрьский переворот в Петербурге был встречен населением Крыма «с огромной радостью», что на полуострове прошли по этому поводу «грандиозные демонстрации»³. Не менее любопытно и освещение Надинским проблемы тайного сотрудничества большевиков с Германией. Факты подобной антироссийской деятельности Ленина документально подтвердились лишь в 1990-х гг. Но на уровне обоснованных, веских подозрений они существовали и были общеизвестны с самого начала деятельности большевиков в пользу германского противника России в Первой мировой войне. Не оттого ли большевик Надинский валил теперь с больной головы на здоровую, обвиняя в своём исследовании партию Милли Фирка, среди прочего, и в шпионаже, характеризуя её «бандой наёмных германских шпионов, вредителей, диверсантов и убийц, трижды презренных торговцев татарским народом»? То есть фактически приписывая ей самые чёрные грехи большевизма.

Эти первые опыты фальсификации крымско-татарской истории прошли вполне гладко, никакой критики не последовало. Тогда ободрённый собственной безнаказанностью автор дерзает на новые «открытия», причём масштаб лжи возрастает на глазах. Например, в сентябре 1940 г. он пишет о том, что с Врангелем вели вооружённую борьбу многие крымские татары, отчего борьба она приобрела массовый характер. А через два месяца изумлённое коренное население могло прочесть, что в «ожесточённой борьбе» против Врангеля уже участвовал весь «татарский народ» (КК. 06.09.1940; КК. 02.11.1940).

Некоторое время П. Надинский в одиночку пожинал лавры первооткрывателя «настоящей» истории Крыма и его народа. Потом у него появились последователи вроде Вуля, Шульца и прочих, и дело пошло. Опустим ряд страниц крымской советской историографии, — она известна и не слишком аппетитна. Вместо этого отвлечёмся лучше ненадолго от хронологии нашего повествования для того чтобы коснуться завершения темы переписывания истории Крыма.

Эта кампания, начавшись в 1935 г. с работ П. Надинского, то есть с практической фальсификации науки, долгое время не имела теоретического фундамента. И лишь через несколько лет после изгнания с исторической родины самого объекта этой истории, то есть депортации крымско-татарского народа, кремлёвские идеологи решили, что наступил, наконец, момент, когда нужно и можно лишить, наконец, народ и рассказа об утерянной родине. Речь идёт об уже упоминавшейся и более или менее известной читателю политике полной ликвидации истории крымско-татарского народа...

Примечания

1. Замечу, что поскольку эта теория не имеет прямого отношения к предмету этого тома, то последующие две-три страницы читатель может без всякого для себя ущерба опустить — при желании, конечно.

2. Такая точка зрения была характерна и для части элиты, ратовавшей за чистоту русского этноса. Это движение в интеллигентных кругах принимало различные формы и направления — от борьбы за самоценность, самобытность русской культуры (славянофилы), до движения за расовую чистоту (черносотенцы Пуришкевича и многие другие). Этому пёстрому, но однонаправленному (к самоочищению) ходу русской мысли противостояли «западники», сторонники обогащения культур через всесторонние мирные контакты. Ныне принято ставить конфликт самобытных славянофилов с «подражателями»-западниками в пример политикам как образец рыцарской по характеру и плодотворной по результатам дискуссии. При этом не берутся во внимание некоторые аспекты той «культурной встречи», отразившиеся в словах одного из самых тонких историков и мыслителей прошлого, поражённого самой возможностью такого противостояния, немыслимого для нации, относящей себя к цивилизованным. «Борьба самобытников с подражателями, ксенофобов с ксеноманами, есть только примитивная форма национального сознания, свойственного начальным ступеням процесса в малокультурной среде» (Милюков, 1925. С. 48).

3. Мало того, что этого не было, но и быть не могло, так как в ту пору все городские советы Крыма (кроме Севастополя) были меньшевистскими, эсеровскими, миллифирковскими, и не собирались устраивать ничего «грандиозного» по поводу октябрьских событий, единодушно и однозначно ими осуждённых.