Татары в годы войны

Какую же позицию по отношению к воюющим сторонам заняло основное население Крыма? Читатель, задавшийся этим вопросом, почти наверняка прежде всего обнаружит вполне недвусмысленный и четкий ответ в капитальном труде П. Надинского: «Крымские татары оказались изменниками и тысячами перебегали в лагерь врага» (I, 131), Встречаются и более развернутые откровения того же плана, например о том, что союзникам «всеми силами» помогало «местное татарское население, восторженно встретившее турок и их покровителей. Разжигаемая турецкими и английскими агентами и собственными муллами ненависть татар к русским широко разливается грабежами и насилием вокруг Евпатории, достигает Перекопа и Армянского базара, терроризирует русское население» (Горев Л., 1955, 237). Примеры можно до бесконечности множить, но нового это даст немного — в них будет все то же стремление любой ценой заклеймить народ и, увы, все та же голословность, бездоказанность подобных «убойных» выводов. Оставим их на совести авторов, писавших после апреля 1944 г., и обратимся к источникам и фактам.

В первые же дни после объявления войны таврический муфтий Сеид-Джелил-эфенди обратился к мусульманам Крыма с воззванием. Духовный владыка говорил правоверным, что они «должны быть искренне преданы царю и отечеству и для них не щадить ни крови, ни жизни» (Материалы, I, 1871). Указание муфтия, обладавшего непререкаемым авторитетом, исполнялось почти буквально. Татары с готовностью свозили на приемные пункты все необходимое для армии, прежде всего продукты питания и фураж, А городские муллы и муфтии обратились к русским властям с выражением своей готовности всячески поддерживать их в борьбе с Турцией. Очевидно, эта инициатива была связана со ставшим им известным планом правительства о депортации всех крымских татар «в одну из отдаленных губерний» (Дубровин Н.Ф., 1900, I, 285).

Впрочем, это наше предположение; возможно, заявление мулл было искренним изъявлением желания помочь тем, кто жил с ними бок о бок уже не первое поколение. К счастью, осуществлению программы высылки татар в места отдаленные помешала на этот раз десантная операция союзников, и мусульмане были оставлены в покое. Благо вскоре выяснилось, что пользы от них куда больше, чем вреда.

Впрочем, «покой» этот был весьма относительным, особенно на оккупированной врагом территории. Со стороны прибывших в обозе союзников турецких мулл начались попытки склонить татар к пособничеству, поддержанные и отдельными татарскими их коллегами. Но эта пропаганда была тут же нейтрализована выступлением местного и поэтому более авторитетного князя Мехмет бея Балатукова. Невзирая на опасность репрессий со стороны оккупантов, князь открыто «выступил защитником русских» в ряде деревень близ Евпатории, после чего зарубежные муллы просто опасались там появляться (Раков В.С., 1904, 16).

Не в пример князю Балатукову русская администрация бежала из Евпатории, оставив подопечное население без «пастыря» еще до высадки десанта. Причем некоторые чиновники оказались столь резвыми, что остановились лишь у Перекопа (Стулли Ф.С., 1894, 495). Поскольку же русская армия также отмаршировала без боя, то татары оказались брошенными на произвол оккупантов, чем те и воспользовались. Начался повальный грабеж татарских деревень и евпаторийских кварталов, причем особенно отличались французы. Бесчинства достигли таких масштабов, что о них стало известно и за рубежом. Той же осенью «Тайме» писала, что зверства союзников в евпаторийских деревнях таковы, что газета не решается привести подробности — «они слишком оскорбительны для человечества» (Материалы, II, 1871, 268). Ак-Мечеть была разграблена «дочиста, скот и овцы угнаны... людей же от старого до малого избивали и подвергали всякого рода оскорблениям» (Материалы, III, 1872, 204). Российская пресса в отличие от английской хранила по этому поводу мертвое молчание, лишь много лет спустя коснувшись такой «закрытой» темы, как страдания татар во время оккупации, да и то весьма кратко и без подробностей, очевидно решив пощадить нервы читателей, у которых в противном случае «волосы станут дыбом» (KB, 1896, № 74).

Некоторые села послали гонцов в Симферополь, прося защиты от мародеров. И через несколько месяцев (!) здесь появились летучие уральские и донские казачьи сотни, отчего татары, что называется, попали из огня да в полымя. Теперь стали мародерствовать казаки, причем в селах на периферии и даже вне оккупированной врагом территории — очевидно, для безопасности от противника. Справедливости ради заметим, что в грабежах лихих рубак отнюдь не было ничего «антитатарского» — с тем же успехом они угоняли коней и у русских помещиков (Стулли Ф.С., 1894, 515). Но если пропажа десятка коней мало что значила для богатого скотовода, то татарская беднота была поставлена уральцами и донцами на грань голодной смерти: они не только забирали скот, но и «беззастенчиво опустошали, если удавалось отыскать, хлебные ямы» (там же, 507). Угнанный скот казаки сбывали своим же интендантам как «отбитый у неприятеля».

Со временем местное население стало больше, чем «западных иноплеменников», опасаться появления в деревне «наших казаков и даже солдат» (Марков Е.Л., 1902, 95). И немудрено, так как последние «на весь Крым смотрели как на изменников. Под этой фирмою они угоняли стада овец, выжигали целые деревни... они врывались в дома как завоеватели; били зеркала, кололи перины, мебель, отыскивая сокровища; татары бежали от них то в лес, то к неприятелю. Если собиралась где кучка татар человек в 20, в нее стреляли. Это была тоже измена» (там же, 106).

Казачий террор действительно принуждал татар искать защиты в местах дислокации противника, за городскими стенами. «Опасаясь более всего преследования казаков, татары целыми селениями переселялись в Евпаторию и в ближайшие ее окрестности и гибли там во множестве от голода и недостатка помещения» (Дубровин Н.Ф., I, 1900, 287). Помещики же, опасаясь бросить имущество, отправились к губернатору. Не осмеливаясь гневать начальство, они указали, что ночные грабители — татары и турки. Но тот, знавший, в чем дело, прогнал их, в бешенстве заявив: «Татары не грабят и не бунтуют и бунтовать не будут — бунтуете вы!»¹ (Раков В.С., 1904, 24).

Не легче было татарам и в неоккупированной части полуострова. Деревни здесь, в основном животноводческие, были практически лишены властями корма. Хотя сена в первый военный год было накошено «очень много», но его «стало ненадолго, так как проходившие полки истребляли его самым немилосердным образом — лошадей пускали прямо к стогам, без привязи, и они в одну ночь вытаптывали и портили больше, чем съели бы в неделю. Но этого мало — сено служило топливом» (Стулли Ф.С., 1894, 515), и это в Крыму, где топлива всегда в избытке; даже в степи татары никогда не покупали дров, топя кизяком и кураем!

Страдали и постройки, причем не от огня артиллерии, а в тылу: «Истребительная сила наших солдат проявилась не на одном селе; стоило какому-нибудь отряду переночевать в деревне, и наутро большая часть изб, оставленных хозяевами, оказывалась без дверей и без крыш: и то и другое шло на костры, и все в присутствии того же обычно растущего кустарника. Разрушения вызывались даже не какою бы то ни было потребностью, а производились часто от скуки». После месяца такого постоя обычно «деревня была опустошена, не оставалось ни одной овцы, ни одного вола, ни зерна хлеба, ни клока сена или соломы» (там же, 516, 517).

Весьма тяжкой была подводная повинность, отвлекавшая массу рабочей силы и скота из разоренной деревни. Нехватка фуража вела к массовому падежу скота. Очевидец подсчитал, что вдоль дороги Бахчисарай — Джанкой в среднем на 1 версту приходилось 120 трупов татарских волов и лошадей (Дубровин Н.Ф., II, 1900, 358). Для уборки этой падали также использовались татары, согнанные в особые «команды».

Современники утверждают, что уже к весне 1855 г. «край был совершенно истощен, и в особенности пространство между Севастополем, Симферополем и Евпаторией». Кстати, именно по этой причине — хищнического разорения Крыма и непосильных повинностей с татар, создававших экономическую основу тыла, — «Севастополь должен был пасть сам собой» (там же, II, 360; III, 25) — это теперь был вопрос времени.

Итак, мы рассмотрели экономическую сторону жизни татарских масс в годы войны; обратимся к политической. Попробуем узнать, не было ли среди них, как уверяет нас П.Н. Надинский, «измены» трону и отечеству. Начнем с того, что сама постановка вопроса об измене угнетенных аборигенов своим колонизаторам весьма проблематична, идет ли речь о русско-крымских или, скажем, англо-индийских отношениях в прошлом веке. Во всяком случае, автор не решился бы выдвигать столь серьезное обвинение, не снабдив его понятными оговорками. Впрочем, полемика на эту тему увела бы нас в сторону от основной темы. Поэтому ограничимся той самой истиной, что познается в сравнении. Выше мы видели, как сильна была настроенность против войны российского населения, в том числе и крестьянства, как откровенно выражались там даже не пацифистские, но явно пораженческие настроения. Приведем еще один пример, последний. В одном из писем Н. Чернышевский говорит: «Я жил во время войны в глухой провинции, жил и таскался среди народа и смело скажу вам вот что: когда англо-французы высадились в Крым, то народ ждал от них освобождения: крепостные от помещичьей неволи, раскольники... свободы вероисповедания...» (VII, 1950, 1002). Поразительное свидетельство для наших ультрапатриотичных авторов: народ предпочитал свободу победе в войне, падение крепостничества — захвату новых земель и племен!

Увы, столь прогрессивным мышлением население Крыма не обладало. Татары не выразили, по словам свидетеля войны, «ничем своего недовольства против наших властей», «они были кротки и умеренны» и «во весь период Крымской войны не заслуживают ни малейшего упрека» (Раков В.С., 1904, 22, 39). Может быть, они боялись единственно жестоких законов военного времени? Отнюдь. Когда однажды при изменении обстановки на фронте русская администрация сбежала во главе с губернатором в том числе и из столицы края, «уступив свою власть татарам», то... ничего не произошло. Разве что сумятица среди татар, не знавших, кому теперь оставлять подать: «Никто ничего не знал, большинство городов лишилось своих чиновников» (Дубровин Н.О., I, 1900, 294—300); татары же, оставшись без власти, по сути в межфронтовой полосе, как и ранее, «по обыкновению отбывали без малейшего побуждения все земские повинности...» (Раков В.С., 1904, 39).

Впрочем, одно «политическое» выступление татар все же было: один крымский землевладелец сообщает, что они «сильно избили» помещика Веснинского, который жестоко их притеснял в довоенное время (Стулли Ф.С., 1894, 497, 499). Но это не было национальным выступлением. «Едва ли была бы на их месте какая-нибудь другая народность столь незлопамятна, имея такие возможности к мести», — раздумчиво завершает свой пассаж наш автор-аграрий.

Так говорили те, кто всю войну провел в Крыму. Петербургские же публицисты подняли в эти годы шумную клеветническую кампанию против «изменников-татар», подхваченную шовинистическими кругами российской провинции. Однако верить этим измышлениям могли лишь там, где не знали крымских татар. И если в России, как замечает Е.Л. Марков, сам факт «измены» был «вне всякого сомнения», то в Крыму, продолжает он, «...я не встречал ни одного старожила, который не презирал бы от всей души этих гнусных нареканий на татарина, сделавших несчастие целого края. В один голос говорят, что без татар мы проиграли бы Крымскую войну: все перевязочные средства и все припасы были в их руках» (1902, 103).

Но даже авторы «гнусных нареканий» середины прошлого века не приводили каких-либо конкретных фактов широкой «измены народа» (если только в науке есть такое понятие). Очевидно, они опасались немедленного позорного разоблачения: Россия была полна уцелевшими ветеранами Крыма. Ныне этого можно не опасаться — и в 1950-х гг. появляются все новые подробности этой «великой измены». Такая, к примеру: «В Евпатории, находившейся в руках противника, формировались военные отряды из добровольцев-татар» (Надинский П.Н., I, 1955, 131). Снова серьезное обвинение, даже чем-то перекликающееся с более поздними... Что же произошло в Евпатории, ведь дыма без огня не бывает? Выясняется, что действительно татары организовали отряд милиции в 800 человек (запомним эту цифру!) для защиты от пришлых и собственных, казачьих мародеров («для разъездов вблизи города»). Но когда их стали притеснять муштрой и т. п., «то большая половина татар разбежалась» (Дубровин Н.Ф., I, 1900, 289). Итак, огонь в самом деле был, но какие же тучи дыма ухитрился извлечь из него Надинский! «Со стороны Евпатории постоянно существовала угроза тыловым коммуникациям русской армии, сконцентрированной под Севастополем» (I, 1951, 131) — заметим, что о столь важном стратегическом факторе не упоминает ни один специалист по Крымской войне. Очевидно, они не располагали цифрой этого «татарского соединения»: 10 тыс. — понятно, приводимой Надинским без ссылки на источник.

Кстати, об источниках. Как известно, бывают заблуждения добросовестные — когда автор не располагает закрытыми архивными данными. Но здесь случай иной — Надинский располагал тем же кругом источников, что и более поздние авторы, сделавшие тем не менее совершенно противоположный вывод: когда «татар пытались организовать в Евпатории в вооруженные отряды», то инициаторы «потерпели неудачу» (Крым, 1988, 41). Поистине, слеп тот, кто видеть не хочет! Ведь даже неспециалисты по Крыму говорят мимоходом как о факте общеизвестном, что когда в Евпатории высадились союзники, «то татары не поддержали их» (Гумилев Л.Н., 1988, 6).

Впрочем, теперь нам более интересен не сам этот факт, но причины пассивности татар в судьбоносные для нации годы войны. То, что для народа предпочтительнее был бы во всех отношениях возврат к османскому протекторату, — бесспорно, ибо с приходом русских, по словам В.О. Ключевского, «легкая зависимость татар от турок сменилась тяжелой от освободителя». Выше упоминалось, что и правительство настолько было уверено в неизбежном выступлении крымчан против колониального ига в любой подходящий момент, что планировало накануне войны их выслать. И после войны еще много лет русская общественность не могла опомниться от удивления, почему «после вопиющих жестокостей и преследований, в самых широких размерах практиковавшихся в дореформенное время, татары... не воспитали в своих сердцах самую непримиримую ненависть к нам, русским» (KB, 1896, № 74).

Тем не менее восстания не последовало. В то самое время, как оно могло быть поддержано всей мощью союзников, среди которых были и единоверцы-турки. В то время, как на Кавказе армия Шамиля вела отчаянную войну, «принесшую жителям гор наибольшую славу» (МЭ, XII, 119). И турки, гарантировавшие великому имаму предоставление свободы и независимости для края с северными границами по Тереку и Кубани, свое слово держали. Почему же столь соблазнительный пример никак не подействовал на крымских татар? Чем объяснить их непоколебимую лояльность по отношению к царизму?

Причин здесь несколько, и все они лежат на поверхности. Во-первых, это вековая ограниченность, изолированность сельского по преимуществу населения. Причем не только от «большого мира», но и гор от предгорья, предгорья от степи. Изолированы были друг от друга и отдельные деревни. Разделенные диалектами, вряд ли осознающие себя как единую нацию, несхожие друг с другом даже антропологически, татары не могли и не хотели объединиться политически перед лицом общего угнетателя.

Во-вторых, за десятилетия российского владычества неизбежно должен был угаснуть былой воинственный дух татар, по крайней мере степняков (горцы всегда были мирными тружениками-садоводами). Духовные силы этих бедняков, «молча голодающих и молча вымирающих» (KB, 1896, № 74), по необходимости до конца исчерпывались в аннексированном Крыму борьбой за выживание на оставленных им клочках земли. Сил не хватало ни на культурное, ни на духовное, ни на национально-патриотическое развитие — в то время как кавказцы сохранили в почти беспрерывной вооруженной борьбе и высокое чувство воинствующего патриотизма, и сознание межнациональной общности, и сливавшее племена воедино чувство ненависти к страшному врагу, несшему на своих штыках порабощение из века свободным и вольнолюбивым народам. Война нанесла жестокий удар татарскому народу. Но не нужно было быть пророком, чтобы предвидеть новые и новые акции царизма, грозившие физической деградацией и вымиранием не только отдельным семьям, но и всему этносу. Народ это предвидел, осознал и вновь после долгого перерыва проявил непокорность судьбе, неотвратимо влекшей его в пропасть забвения. Однако сопротивление это было своеобразным.

Примечания

1. Очевидно, старый служака употребил этот термин в старинном смысле (т. е. «бунтуете татар»), имея в виду отношение помещиков к своим крестьянам — полукрепостным и в мирное время.