Б.Я. Кокенай. «Дневник»

«Для всего есть время» сказал мудрейший из людей. Как видно, и для меня настало время взяться за перо. Давно собирался писать дневник, не для описания автобиографии — что интересного в жизни одного человека, да ещё женатого? Холостой человек переходит с места на место и, меняя постоянно лицо земли, встречается с новыми людьми. А ведь каждый человек — это новая книга. Есть книги, которые можно не читать, ознакомившись с первыми страницами, но есть люди, у которых находишь много интересного, подобно книгам, которые читаешь с увлечением и пользой, и даже перечитываешь. Взялся же я за перо, для того чтобы передать будущим поколениям то, что уходит в область прошлого нашего народа караимского и связанные с этим встречи с людьми и впечатления о местах, где я побывал. Мы живём на рубеже двух эпох, когда формы жизни быстро меняются во всём мире, особенно у нас в России. Мы, караимы, также должны дать будущим поколениям те сведения, которые своим вниманием может обойти будущий историк.

После смерти своего единственного сына — инженера Михаила, умершего 23 лет (простудился на военной службе), разбирая его книги, М.И. Пилецкий подарил мне несколько книг и эту тетрадь, благодаря чему я имею возможность вести дневник. Упомянув о М.И., надо сказать, что благодаря ему и его радушной семье, я легче прожил свои годы в Ростовской общине, среди немногочисленных членов которой было мало людей, знакомых как со своим родным языком, так и с историей своего народа. Таких было два: М. И. и Лопатто Осип Самойлович. Последнее время к ним надо причислить и И.М. Капуджи-Эринчек.

* * *

Отец мой, Кокенай, умер 23 августа 1897 г. Родился в 1835 г. в Кале (Кырк-Йер)¹ и приходился внуком учёному гахану Эль-Дуру. Он учительствовал в мидраше в Бахчисарае, затем преподавал в Феодосии в мидраше и в русской гимназии караимские науки ученикам-караимам. В Феодосии же (мне тогда было 3—4 года) он умер и похоронен. В нашем доме ещё живы были рассказы времён жизни в Кале. Во-первых, отец происходил из Кале, во-вторых, в нашей семье жила и мать моего отца, дочь Эль-Дура, хорошо знавшая время жизни наших предков в Кырк-Йере. Т. к. я плохо помнил и отца, и бабушку, то виновницей моего интереса к Кале была моя мать, которая мне рассказывала об этом городе наших предков. Она сама тоже часто бывала там и в 1878 г. жила с отцом там, так как моего отца вызвал Панпулов помогать в раскопках проф. Д. Хвольсону². Переписка моего отца с Панпуловым и с И.И. Казасом хранится у меня в библиотеке. Там же имеется черновик большого письма моего отца к гахану, в котором на запрос последнего о том, насколько соответствуют истине разговоры о фальсификаторской деятельности Фирковича и подлинности старинных памятников Кале, мой отец отвечает, что он относится отрицательно к возможности такого факта. Тем более, что и сам находил камни, обозначенные годом 4.000 от С. М.³ Быть может, это письмо я ниже приведу полностью.

Первое моё знакомство с Кале произошло тогда, когда я был во втором классе гимназии. Собрав рублей 15, я поехал в Бахчисарай из Феодосии с двумя товарищами. Впечатление было огромное, и я до сего дня остался одним из верных поклонников этого старинного гнезда крымских караимов. В следующие годы я при первой же возможности старался использовать её, чтобы побывать в Кале, и там, в доме хранителя и газзана, светлой памяти, Абрама Семёновича Дубинского я был своим человеком. В 1918 г. после освобождения от военной службы (освобождён в мае 1917 г. после революции), я начал работать в Кале с тремя сыновьями Дубинского. Тот год был очень засушлив, и всё посеянное нами осталось в земле. Судьба не благословила наших трудов и наша колония распалась. Но, тем не менее, в Кале я бывал постоянно, а переехав в голодный 1922 г. в Ростов, я поддерживал связь с обитателями Кырк-Йера и переписываюсь до сего дня.

Прежде чем привести пару рассказов, слышанных мной о Кале, хочу остановиться на родословной моей матери, которая представляет некоторый интерес. Любовь мою и интерес к наукам, к старине, к родному народу и его истории выковала моя мать, знавшая не только письмо и чтение, но и сама писавшая стихи и элегии на различные случаи на разговорном языке. ...Она умерла в 1926 г. 14.04 в 8 ч. утра в Ростове-на-Дону и похоронена на караимском кладбище...

Моя мать Бийим, дочь Я. Софера, является 15-м поколением, я — 16-м, а мой сын Яков — 17. До первого предка, записанного здесь, надо считать лет пятьсот. Мужское поколение рода, семья моего дяди И.Я. Софера, проживает ныне в Керчи и представлена двумя его сыновьями.

Страница рукописи Б.Я. Кокеная

Я ещё застал в живых двух постоянных обитателей Кале, братьев Якова-ака и Иосефа-ака Пигит (их также звали Софу), помнивших ещё то время, когда в Кале была община. В первый мой приезд Иосиф-ака принёс мне в подарок сыр от молока двух своих коров (у них был десяток коров). Он учился у моего отца. Затем я в Кале встретил старика Бурче из Екатеринослава, приехавшего в Бахчисарай на призыв своего сына в 1913 г., где мы, 13 человек, по месту приписки, призывались к воинской повинности. Из них 10 были из разных городов России. Этот старик родился и жил в молодости в Кале.

Ежегодно летом из разных концов России много людей приезжало осматривать руины Кале, и среди них можно было встретить интересных людей. Некоторые караимы приезжали жить летом в Кале, а на киппур-оруч⁴ собиралось человек 30—40—50, чтобы поститься в городе своих предков и помолиться в древнем храме. Молитву же в этот день совершал С.О. Шишман, и пользовались его гостеприимством и питанием.

Ежегодно приезжала в Кале семья Аврамака Кефели из Симферополя. Его жена покойная Стерта однажды мне рассказала следующее: пройдя шагов 30—40 на восток от кенаса по главной улице по правой руке имеются ворота, ныне заложенные камнем. Эти ворота памятны по истории, связанной с именем народного героя Алима.

Однажды Алим залез в Кале и спрятался в какой-то пещере. В этот день все мужчины и женщины молились в храме (кенаса), а потому девушки ходили по узким улицам города с открытыми лицами, не боясь встретиться с мужчинами. Алим, не замеченный никем, наблюдал за девушками. Из них одна, дочь богатых родителей Бабовичей, очень понравилась ему, и он задумал насильно забрать её с собой. С наступлением темноты Алим постучался в дом, где жила дочь Бабовичей, требуя выдать девушку, которая ему понравилась («узун карасачли гузел кыз»⁵). Оставшиеся дома, чтобы выиграть время пока придут мужчины из кенаса, говорили, что такой девушки нет в этом доме. А в это время нашу красавицу увели к соседям через маленькие дверцы в стене двора, так называемые «коншы-капу»⁶, которыми связывались все дворы Кале друг с другом. «Коншы-капу» были устроены с целью, чтобы в неспокойные времена, в случае опасности, люди могли найти убежище у соседей, а двери же высотой в половину человеческого роста, можно было заложить быстро камнями. Алим, услышав шум приближающихся шагов мужчин из кенаса, успел убежать к «Кичик-капу». Но в те времена у Больших и Малых ворот днём и ночью стояли сторожа-вратари, или, как их называли, «капуджилар». Нынешние Эринчеки, потомки тех «Капуджи» — кальских вратарей. В то время сторожем был человек небольшого роста, но крепкого сложения по имени капуджи Юсуф-ака. Увидя бегущего Алима, и зная, что такого он в тот день в Кале не пропускал, Юсуф-ака остановил Алима, говоря, что не выпустит его, пока не расследует, почему он попал в Кале и так поспешно хочет выбраться. Алим посоветовал Юсуф-ака не перечить ему, а отпустить подобру-поздорову. На Юсуф-ака слова Алима не подействовали. Он закрыл ворота и не пускал Алима. Тогда Алим выхватил висевший у него на боку нож и сказал: «Пусти, Юсуф, а не то нож войдет в твоё сердце!». Не докончил Алим эти слова, как старый Юсуф сжал, как в тисках, руку Алима с ножом в своей руке. А кальские жители были уже на верхней площадке возле ворот. Тогда Алим с силой выдернул свою руку, срезав четыре пальца правой руки «капуджи». Вскрикнул старый Юсуф от острой боли и, обливаясь кровью, упал на острые кальские камни... Алим же открыл ворота и был таков. Когда выбежали люди за ворота, Алима и след простыл, ибо как ветер в поле, так и Алим на свободе был неуловим. А Юсуф-ака с тех пор окрестили «пармаксыз Юсуф-ака» т. е. Юсуф-ака без пальцев. Вот одна из былей прошлого, услышанных мною в Кале в июне 1918 г. из уст старушки Эстер-тота Кефели, знавшей лично «пармаксыз Юсуф-ака».

Капуджи был «человек небольшого роста, но крепкого сложения». Обыкновенно капуджи бывали люди здоровые и сильные. Один из потомков этих «капуджи» — Исаак Моисеевич Капуджи привёл свою родословную: «Предки его были вратарями у Средних ворот даже после разрушения этих ворот, и, по традиции, будь то даже ханы, когда проходили через ворота, просили разрешения. Он говорил, что капуджи были люди здоровые. И он сам был таковым: высокий и здоровый. Благодаря этим их свойствам и существует про них пословица: «Под кулак капуджи не попадайся».

* * *

Второе предание о Кале я слыхал от двоюродного брата, сына историка М.И. Синани. В те времена, когда Крым находился под властью ханов, караимам не раз приходилось спасать свою жизнь в лесах и горах. Ещё недавно можно было слышать рассказы о таких налётах на поселения мирных жителей. Тревожные дни нападений, когда приходилось спасаться где только было возможно, носили специальное название «уркув», как например «Узен-Баш уркувы», «Лахы-уркувы» и др. по названиям поселений, где приходилось испытать ужас этих налётов. В смутные времена в Крыму, когда ханский престол переходил из рук в руки, люди лёгкой наживы, авантюристы и разный сброд, которые плодились в это время, как грибы после дождя, делали своё тёмное дело, ловя рыбу в мутной воде, и безнаказанно грабили поселенья мирных жителей. В последние годы царствования последнего Гирея караимам Кале не раз приходилось испытывать страх за свою жизнь и имущество, т. к. шайки бандитов бродили по окрестностям, занимаясь грабежами и убийствами. Одна из этих банд внезапно появилась в окрестностях Кале, так что её жителям не от кого было ждать помощи. Народ волновался, не зная, что делать и как избежать беды.

В этот критический момент положение спасла жена Веньямина-Ага — Гулюш-тота, женщина представительная и красивая. Она приходилась сестрой гахану и писателю И. Эль-Дур. Появилась перед волнующимся народом и сказала: «Братья! Выслушайте мой совет, и да спасёт господь наш народ. Так как враги появились так неожиданно и помощи ждать неоткуда, то пусть и стар и млад пойдут в кенаса и молятся, а мне предоставьте поступать так, как я знаю, тогда Вашими молитвами и Божьей помощью мы освободимся от врагов. Так как народ сознавал, что неоткуда ждать помощи, и других предложений не поступало для спасения Кале, а Гулюш-тота славилась своим умом, то все потянулись в стены древнего храма, чтобы в молитвах успокоить потревоженный дух свой и выпросить своё спасение.

Гулюш-тота в это время с помощью нескольких женщин деятельно готовилась к встрече врагов. Конечно, она как женщина не готовилась к бранной встрече с врагами, ибо это не женское дело. Но она воевала у себя на кухне горшками, сковородами, ухватами и лопатками. Как истинная караимка, она в совершенстве знала кулинарное искусство, и по мановению её руки, как по волшебству, из печки, шипя, выходили румяные «куветчик», разносили свой аромат «аяклачик», а жирные «пилявы»⁷ с рубленными потрохами, пахнущие на версту, аппетитным запахом способны были пощекотать и у мёртвого в носу.

В то же время за Биюк-Капу несколько человек устанавливали низенькие обеденные столы — «тырки» с холодными «язма»⁸ и шербетами и всем тем, что требуется для роскошного обеда.

Наконец, люди, посланные следить за движениями банд, объявили ей, что враг уже на виду. Тогда она приказала расставить на столах все приготовленные яства, а сама с несколькими стариками встретила врагов с хлебом и солью. Поприветствовав их с приходом, она предложила им не отказаться после дороги закусить и отдохнуть. Вид и запах кушаний, расставленных на столах, был настолько соблазнителен, что голодные бандиты не в силах были противостоять искушению и, сев за столы, начали пить и есть. Известно, что после еды человек всегда становится добрее и благодушней, а вдобавок разбойники, приняв еду, по обычаям востока сделались гостями принявших их караимов. По тому же священному обычаю ни гость, ни хозяин не должны обидеть друг друга, если у них есть хоть капля самоуважения.

Словом, после того как все наелись досыта, предводитель разбойников обратился к своим сподвижникам с речью: «Неужели после такого радушного приёма и хорошего отношения к нам у нас поднимется рука на этот город и его жителей, чтобы сделать вред? Нет, товарищи, лучше поблагодарим ханум за такое радушное гостеприимство и пожелаем ей здоровья на многие годы». Бандиты встали и, поблагодарив Гулюш-ханум и стариков, ушли дальше от Кале.

Таким образом, благодаря уму, находчивости и распорядительности Гулюш-тота гроза миновала Кале, и жители облегченно вздохнули, и в своих молитвах благословляли Гулюш-тота, жену последнего представителя караимов (у последнего хана Крыма) Веньямина Ага, который так же, как и его жена, своим умом и преданностью своему народу не раз спасал Кырк-Йер и его жителей от многих бед и неприятностей. Есть ещё разные рассказы о том, как караимы воевали с врагами, обливая последних со стен крепости горячей кашей («паста») или как бились челюстями барашек и др. животных.

Осенью готовили на зиму мясо, и каждая семья резала несколько штук барашек, и т. н. «чанга»⁹, вероятно, собиралось очень много, принимая во внимание, что там было более 300 домов. Осенняя резка животных для солки на зиму носила специальное название «согум». Но так как подробностей этих битв я не знаю, то и не привожу эти рассказы. О том, как Кырк-Йер спасли пчёлы — это изложено в книге Пигита, а перевод находится в «Караимской жизни».

* * *

Иногда во сне я вижу Кале. Но это необычный Кале, а какой-то другой. Быть может, Кале имел такой вид в древнейшие времена. Очень близки моему пониманию древнего или, скорей, прежнего понимания Крыма картины художника Богаевского¹⁰. Иногда во сне я вижу другой Крым, необычный теперешнему Крыму; я вижу древние улочки, старинные домики ушедшей ныне от нас архитектуры, и чувствую себя так необыкновенно, что во сне боюсь проснуться и, конечно, после этого просыпаюсь. Как-то я видел во сне, как Шагин-Гирей, последний хан Крыма, шёл по главной улице Бахчисарая и прощался с населением. Шангин-Гирей был босой, и народ время от времени подходил прощаться с ним. Так и сегодня, я видел необычный Кале и необычный Крым. Сначала я вижу себя на каменистой дороге, ведущей в Кале, и радуюсь тому, что я ещё вчера мечтал о Кале, а сегодня моё желание исполнилось. Чувствую себя необычно хорошо. Затем эта дорога оказывается где-то в горах (на плоскогорье), а впереди на расстоянии версты круто поднимаются горы все в лесах. Слышно, как звенят колёса арб на лесных дорогах, хотя ни дороги, ни лошадей не видно. Я весь упиваюсь этим ярким солнечным теплым днём, звуком колёс, который в тишине полудня раздается для моих ушей, как музыка. Я думаю, что это сон, но не действительность и продолжаю думать: пусть это сон, я рад и такому сну. Я падаю на землю, плачу от счастья и целую землю родного Крыма. В этот момент мне вспоминается фраза очевидца ухода татар из Крыма. Последний уход их в Турцию в 1900 г. я сам помню: «Они шли, целовали родную землю и опять шли» и думаю, что они также любили свою родину, как и я, и начинаю понимать, как им тяжело было расставаться с Крымом. Просыпаюсь я от сознания, что это сон, что так хорошо в жизни не бывает и, действительно, картина начинает тускнеть, сознание, что я сплю на «сете»¹¹ побеждает, и я просыпаюсь, чувствуя, что подушка моя мокра от слёз.

* * *

Давно, ещё когда Т.С. Леви-Бабович¹² был в Крыму газзаном в Севастополе, во время одного из его приездов в г Феодосию, я видел у него рукопись легенды «Золотая колыбель». Но теперь Т.С. в Египте, газзаном Каирской общины караимов. Сегодня из Вильно (Польша) я получил эту легенду от Шишмана А.Я., который собирает караимские легенды для издания, немного в изменённом виде. Эту легенду я переписываю здесь, под заглавием:

«Колыбель Хаджи-Мусы»

Издревле караимы не теряли духовной связи с далёким Иерусалимом и в своих молитвах с благоговением произносили «Если забуду тебя, о, Иерусалим, пусть отсохнет десница моя». Однако долгое время им не удавалось побывать в Святой Земле: банды разбойников, после падения Хазарского царства, хозяйничали в Крыму, — пираты на морях грабили и сжигали корабли, а кровавые набеги бедуинов делали непроходимыми дороги к священному городу. До XI века в Крыму никто не решался на долгий и рискованный подвиг паломника. Первым был Кыркйерский князь Муса, который за небывалый до того времени подвиг удостоился звания «Хаджи». Душа престарелого князя долго тяготела к священным местам и, наконец, после опасного путешествия, ему удалось осуществить заветную мечту.

Оросил престарелый князь Кырк-Йера слезами гробницу патриархов, посетил развалины древнего Иерусалимского храма, излил наболевшую душу у алтаря кенаса, возведённой Ананом Ганаси, и, удовлетворив мечты долгой своей жизни, собрался в обратный путь. На прощание Иерусалимский газзан навестил достойного паломника и, увидев среди его вещей выточенную из ливанского кедра колыбель, невольно подумал: «Охота же князю везти в такую даль детскую колыбель, будто в Крыму не сумеют, в случае надобности, её сделать». Хаджи-Муса догадался о мыслях газзана и как бы в своё оправдание скромно произнёс: «Везу подарок внуку, дабы в ней вырос и стал славен, как Ливанский кедр!». Тронутый до глубины души благочестивыми словами, газзан поднял глаза к небу и с вдохновеньем пожелал, чтобы в этой колыбели вырос спаситель мира, пришествие которого должно принести счастье и мир на земле. Престарелому князю, однако, не суждено было привезти дар внуку. Умер он близ Александрии (4762 г. от С.М. — 1002 г. по Р.Х.). С тех пор колыбель стала переходить от поколения к поколению как родовое благословение первого паломника караимов Крыма. Потомки князя пользовались у населения Кырк-Йера заслуженным почётом, а один из них — Исаак, за мудрость получил титул «Мераве — утолителя Жаждущих», которое перешло к его потомству (Первая после упадка Хазарского царства караимская княжеская династия, которая дала народу несколько известных своей деятельностью лиц, впоследствии была известна под именем Узунов, из этого рода происходит гетман украинский Ильяш Караимович). Сын его Овадья с достоинством продолжал носить это звание, а внук, князь Ильягу (1261), находясь во главе защитников Кырк-Йера, погиб в день субботний смертью героя при отражении генуэзцев от стен родного города. На надгробном камне князя была выбита надпись: «крепкою стеною служил он для своего народа внутри крепости и вне её». Имя князя Кырк-Йера сохранилось среди караимов, окружённое ореолом легенд. Народ поныне верит, что славен стал Ильягу, ибо вырос в заветной колыбели, которая в ночь после гибели князя невидимой силой была перенесена в соседнюю гору и исчезла в её недрах. С тех пор двугорбая гора, хранительница колыбели Хаджи-Мусы, стала называться «Бешик-Тау»¹³.

Но, продолжает народная молва: как Масличная гора в Иерусалиме раскроется и выдаст Ковчег Завета, укрытый там Пророком Еремией, так Бешик-Тау разверзнет в своё время недра, колыбель же Хаджи-Мусы пронесётся по воздушному пространству и опустится в дом, где раздастся впервые плач новорождённого спасителя мира.

* * *

Воспоминания: отца своего я едва-едва помню, т. к. когда он умер мне было 4—5 лет, но отдельные моменты вспоминаются... Помню, как я сопровождал отца в школу, где он преподавал. Через руку у него была перекинута какая-то часть его костюма: не то летнее пальто, не то пиджак... Помню, как мы перебирались из дома Мурза-Стертота (против балкона кенаса) в дом, оставшийся со времён ханов, Альянака, после перешедший в руки наследников С. Мангуби, тоже недалеко от кенаса, немного выше к западу, на караимской слободе... Школа наша в Феодосии находилась против «турецких» бань Шебетей-ака. Здание школы было подарено владельцем миндаллы Шебетей-ака и находилось как раз против его жилища с прекрасным садом. «Миндаллы» его звали потому что у него на шее висела большая золотая медаль, а Хаджи — у караимов и татар — почётное звание людей, побывавших в святых местах.

Школа представляла одноэтажное здание с тремя большими комнатами, двери которых выходили в коридор. В моё время, после смерти отца, здесь преподавали в средней, самой большой комнате и по-русски, по программе тогдашних приходских школ.

* * *

Другая картина детства, что я запомнил: Отец объяснял азбуку. Один ученик никак не мог запомнить название букв. Чтобы его пристыдить, отец спрашивал меня, а мне не трудно было ответить, т. к. отец много раз повторял название букв. Система преподавания была следующей: в каждой из групп один из лучших учеников проверял уроки нижестоящей группы, после чего уже эти ученики урок отвечали перед учителем. В моё время ежегодно весной в день смерти миндаллы Шебтяка Хаджи, оставившего капитал для нашей школы (и на средства его, и другого жертвователя Кайки мы учились), устраивалась в школе панихида. Затем мы шли в сад Хаджи Шебетая, где гуляли, и нам давали по букету сирени и мешочек со сладостями, после чего мы расходились домой, т. к. в этот день у нас уроков не бывало. Против нашей школы (Турецкая ул.) была «турецкая баня», принадлежавшая тому же Хаджи. Арендовал эту баню другой караим — Хаджи Барох-ака Ходжаш. Он очень любил меня, и каждый раз, как я бывал у отца в школе, он брал меня к себе и купал в бане. Красивую и строгую архитектуру этой восточной постройки в мавританском стиле я мог оценить только зимой 1921 г., когда население карантинной слободки разобрало на топливо деревянные строения, примыкавшие к бане и служившие раздевальней.

В мужском отделении, при входе налево, у восточной стены, шли широкие нары, покрытые циновками («хасыр»), где посетители раздевались, а после бани лежали, отдыхая. Стена напротив была занята отдельными кабинками. Отсюда около самого входа в каменное здание бани была кабинка налево, составляющая одно целое с основным зданием бани. Здесь было прохладнее, чем в первой комнате. Пол здесь был каменный, а свет проникал сверху через круглые оконца в куполе. Вход в баню закрывала пара деревянных дверей, на первой из которых висел т. н. «Токмак» — колотушка, которая своей тяжестью автоматически закрывала дверь. За ней шла другая дверь, открыв которую заходили в помещение, где купались. Тут пахло сыростью (или паром), мылом и раздавались, как эхо, изменённые голоса купающихся, слышен был звон металлических шаек. Три стены занимали каменные лавки, прерываемые на южной стене двумя мраморными раковинами и кранами («хурна») горячей и холодной воды. Большой купол, имевшийся в комнате, пропускал через несколько круглых оконцев, дневной свет. Почти весь пол был занят квадратным камнем — «кобек-таш» («камень-пупок»), на котором люди лежали, а банщик («далляк») купал и массировал их. Под полом этой комнаты находилась т.н. «гуль-ханэ» («комната роз»), т. е. помещение, отапливающее всю баню.

Поэтому «кобек-таш» и вся комната всегда хорошо нагревались. В южной стене был большой вырез, через тёмное отверстие которого слышно было клокотанье кипящей воды. В детстве это тёмное отверстие всегда пугало меня.

Женское отделение было построено по такому же плану. Для женщин приход в баню был целым событием. Здесь они встречались со знакомыми и проводили время. Иногда они собирались целыми группами со своими соседками, приходили сюда с закусками, и для них бани служили тем же, что для мужчин клубы или кофейни. Если же сюда перед венцом приводили невесту, то были слышны звуки музыки, песен. Шёл обряд купания и одевания невесты (или жениха). Этот обряд относится не только к караимам, но и другим народам-аборигенам Крыма.

В Феодосии мы жили против караимского храма, и южная стена двора была как раз против храма. Прежде мы жили на нижнем этаже этого дома, принадлежавшем Мурза Стертота, а после — на верхнем этаже. В нижнем помещении (против фонтана) родился и я. В жаркий летний день, когда закрывали ставни, мы видели на стенке изображение турок-водоносов в перевернутом виде, т. к. на одной из ставень была дырочка, сквозь которую проходил солнечный луч.

На караимскую слободку, как говорили мне, долго не могли провести водопровод, из-за того, что место для фонтана было выбрано на высоком месте против кенаса. Этот фонтан был общего пользования, построен на средства Хаджи Бикенеш-тота, урожденной Аппак, жены М.С. Хаджи в 1890 г. инженером караимом Эрак¹⁴.

Другой интересный фонтан — где родился художник Айвазовский. Этот фонтан также назывался караимским, но это неправильно, т. к. наверху фонтана (с правой стороны) была мраморная доска с надписью на армянском языке от 1586 года. Этот фонтан мы называли «Эски-Чешме», т. е. древний фонтан. Этот старинный фонтан представлял собой четырёхугольное каменное здание с плоской крышей. Кроме железного крана, по которому шла вода, по бокам были ещё два каменных желоба, по которым, при высоком уровне воды в хранилище, особенно после дождей, также струилась вода. Так как краны ничем не закрывались, то вода текла целые сутки беспрерывно, и стекала по улице. Полукругом были вбиты довольно толстые сваи или столбы перед фонтаном, чтобы, поставив на них бочонки с водой, было бы удобнее надевать их на себя. Водоносами и водовозами были у нас турки. У каждого из них были два бочонка в 2—2,5 ведра вместимостью. Один из них надевался на спину, а другой бочонок ставился на первый плашмя. Турки разносили по домам эту воду по 5 коп. за бочонок, а где-нибудь на притолоке над дверьми каждый бочонок отмечался мелом в виде палочки. Когда собирались десять палочек, они стирались и вместо них ставили один кружок. Когда эта бухгалтерия указывала сумму в несколько рублей (3—5 руб.), хозяева расплачивались с водоносом. Честность с обеих сторон, конечно, была абсолютная. Через несколько лет, накопив таким путём денег, турок уезжал к себе в Турцию, но предварительно приводил взамен себя другого турка, который на несколько лет заменял первого. Второй поступал точно таким же образом. Турки всегда были весьма вежливые, честные, хорошие и простые люди, воспитанные в правилах восточной вежливости и уважения к старшим себя и старикам.

Были ещё турки водовозы, жившие во дворе Бараш Ананья-ака, ниже Эски-Чешме. Они возили лошадьми воду в других менее гористых районах города. Вода к этому фонтану Эски-Чешме была проведена по глиняным трубам, по-видимому, ещё со времен генуэзцев, т. е. лет 500—600 назад. На востоке добывание воды считалось благочестивым и благородным делом, среди феодосийских караимов некто Аги Юсуф-ака с сыновьями ухаживал за этим древним фонтаном, благо их 2-этажный домик стоял, да и теперь стоит на пригорке против фонтана. Эта семья во главе со стариком Юсуф-ака после ливней всегда очищала водохранилища от грязи, наносимой по трубам после дождей. Если вода переставала поступать в хранилище, они, следуя по трубам, выкапывали канавы и, найдя повреждение, устраняли. Затем всю грязь, собравшуюся в водохранилище, вычищали. Я сам не раз видел эти древние глиняные трубы, шедшие к фонтану по т. н. «Таймаз-кыры», т. е. гора Таймаза от имени двух семей Таймазов, имевших выше фонтана на горе свои домики. После сильных ливней около «Таймаз-кыры» и выше по горе Митридат эти трубы в некоторых местах обнажались. Семья же Аги устраняла эти повреждения. Пока был жив старик Юсуф-ака, вода в фонтане не иссякала, но после его смерти, уже, кажется, в первые годы революции фонтаном перестали пользоваться, воды уже не стало.

В моё время ещё были целы здания нескольких древних фонтанов в городе, как, например, на углу Гаевской и Греческой ул., во дворе собора на южной стороне, во дворе Георгиевского монастыря, во дворе Шебетея возле турецких бань, на карантине с армянской надписью от 1491 г. и др. У меня имеются два снимка фонтана в саду Хаджи Шебетея. На одном снимке наверху фонтана видны грифы, а на другом, сфотографированном в 1927 году, их уже нет. На лицевой стороне этого фонтана имеются изображения рыб, розеток и весы, а наверху, на вделанной мраморной дощечке, надпись на библейском языке о принадлежности фонтана караиму Хаджи с датой 1840 г.: по-русски: «Ara-Шебетей владелец 1840 г.». На библейском языке: «Источник живой воды, принадлежащий Шебетею сыну почётного Симха, побывавшего в Иерусалиме, уполномоченному общины год от сотворения мира по малому летоисчислению 5600» (1840 г.). Т. к. надпись от половины XIX века, а фонтан явно древнего происхождения, ясно, что надпись сделана гораздо позже основания фонтана. Кроме того, ни один караим половины XIX века не позволил бы себе поставить изображение животных, так же, как не позволил бы это и мусульманин¹⁵. Следовательно, фонтан не был построен ни караимом, ни татарином, а какой-либо христианской народностью, тем более, что изображение рыб — эмблема первых христиан. Да вообще это — единственный фонтан в Феодосии с изображением животных.

Фонтаны в некоторых старинных караимских домах существуют и доныне. Прекрасный миниатюрный, облицованный мрамором фонтан, я видел во дворе старинного дома Борю Синан-ака в Бахчисарае. Дом его был на берегу Чурюк-Су. Есть такие фонтаны во дворах и других караимов, а в Евпатории уже в наше время караимы построили несколько фонтанов или, как говорят, артезианских колодцев для общего пользования населения, т. к. Евпатория всегда страдала отсутствием хорошей пресной воды для питья. Между прочим, в этом доме Синан-ака в Бахчисарае я обратил внимание на форму ручки ключа к старинному внутреннему замку на 2-м этаже. Она повторяла форму ключа из кенаса в Кале, а последняя повторяла тот таинственный рисунок над «Биюк-капу» (Большие ворота) в Кале, который выбит там, на мраморной доске. Караимы эти знаки называют «Сенак ве калкан тамгасы», т. е. «знак вилы и щита». И этот знак был, как видно, эмблемой этой крепости. В 1932 г. в одной из пещер Кале нашли такой же формы подковку на каблучке дамской старой обуви ещё времён жизни в Кале. Караимы, жители древней крепости, использовали этот знак также и на вещах домашнего обихода. В евпаторийском караимском национальном музее, как мне сообщили, повторялся на какой-то вещи домашнего обихода из Кале этот знак. Об этом же мне писал гахан Хаджи Серайя. Вернёмся опять к феодосийским воспоминаниям.

Товия Симович Леви-Бабович

В Феодосии мы перебрались из старинного домика Мурза Стерта в другой старинный дом, принадлежавший наследникам Мангуби, под Митридатом выше кенаса на запад. Этот двухэтажный дом сохранился со времён ханов крымских. Фотоснимок этого дома я сделал в 1935 г. В кухне дома ещё сохранился т. н. «куп», т. е. большой глиняный кувшин (или амфора), вделанный в пол кухни, где хранилась вода для питья. В кухне также был сток для воды. Во дворе крошечная уборная. Я упоминаю об этом потому, что европейские города, а в частности европейская часть города Феодосии не везде имела канализацию, а караимская слободка, т. е. часть города времён ханов имела её ещё до перехода Крыма под власть русских.

В кухне этого дома был ещё «раф», т. е. под потолком была прибита доска-полка для посуды. Была ещё печь, где по пятницам варили обед и пекли хлеб и «куваты» т. е. пироги из сырого мяса. На стенке висел также круглый столик на низеньких ножках, за которым мы, сидя на полу по восточному обычаю, обедали. В комнате, где мы жили, был «долап» т. е. шкаф, вделанный в стену дома. Дом делился по старинной традиции на две половины маленькой передней: мужское отделение с окнами на улицу (на 2-м этаже) и женское, примыкавшее к кухне, с окнами во двор. Перед домом шла галерея-балкон — «софа». В конце этого балкона было круглое, без стекла, отверстие — окошко на улицу. Европейская мебель нашей квартиры мирно уживалась с предметами домашнего обихода Востока. Вся наша жизнь была — смесь Европы и Востока, отцы наши жили в обстановке чистого Востока, а дети уже живут по-европейски.

Отец мой недолго прожил в этом доме: всего несколько дней и, проболев три дня, умер. Дело было, как видно, в конце лета, т. к. я помню, мне, чтобы я перестал плакать, давали какие-то капли, а я отказывался пить. Тогда мне принесли кусочек дыни, но, почуяв запах лекарства, я отказался кушать и дыню и продолжал плакать. Эти моменты ещё сохранились в моей памяти, но дальше похороны отца и поминки я не помню, тогда я ещё был слишком мал.

До поступления в школу я всё своё время проводил на «мавалле» — улице, играясь с мальчиками в мяч, «чилик», «ашики» и др. игры. Заходил я домой только, чтобы поесть чего-либо и получить порцию нотации, а иногда сдобренной поркой за испорченный или загрязнённый костюм. Несмотря на то, что я был малышом, а детей на слободке было много, меня никто не смел обижать: дети постарше возрастом, бывшие ученики моего отца, из уважения к его памяти, а также потому, что я был «саби», т. е. сирота, меня не давали в обиду. Вечером перед заходом солнца, если мы играли ниже караимского фонтана, игры наши часто прерывались, т. к. в это время народ собирался в кенаса на вечернюю службу. Вдруг раздавался, бывало, крик какого-нибудь малыша: «Эрби кела» (учитель идет) или «Джамат эр-бисы кела» (идет священник). Тогда мы все рассыпались по закоулкам, и на улице наставала мёртвая тимина. В наше время уважение к учителю, старикам и вообще к старшим было привито нам воспитанием в кровь и плоть.

Перед началом вечерней службы прихожане собирались во дворе храма или в его преддверии, называемом «Азара». Здесь вдоль стен шли лавочки-сиденья. Внизу сиденья были разделены перегородками, куда ставили обувь молящиеся, т. к. вход в обуви в кенаса допускался до определённой части храма, а дальше должны были снимать обувь, памятуя фразу Библии: «Сними свою обувь — место это священно!». ...В ожидании наступления момента, когда можно будет начать вечернюю службу, старики рассказывали друг другу последние события, новости дня и политики, а мы, сидя в отдалении, прислушивались к этим разговорам, не смея принять в них участие, чтобы не прослыть невежей и невоспитанным мальчиком. Мы могли отвечать только на вопросы. Сейчас же после захода солнца священник поднимался, разговоры прекращались и все заходили в храм.

Не всегда службу совершал официальный служитель культа — священник. По канонам караимской церкви это мог совершить каждый грамотный и хорошо знакомый с обрядностями прихожанин. Если тут присутствовал кто-либо из приезжих, то ему оказывали честь, предлагая совершить службу. Он подходил к аналою лицом к «кыбла», т. е. к югу, так же, как и у мусульман, а не к востоку, как у христиан и евреев. На аналое лежало белое, как снег, облачение. Совершавший молитву делал земной поклон, затем поднимался и, читая молитву облачения, набрасывал на себя это белое покрывало. Затем начиналась вечерняя служба, продолжавшаяся 25—30 минут. К концу службы перед последней молитвой наступала мёртвая тишина, т. к. эта молитва совершалась молча, и каждый мог к словам молитвы прибавить и свои слова и желанья. После этой молчаливой молитвы священник поднимался на ноги и, отступив шаг назад от аналоя, поворачивался налево и говорил общине: «Да будет Ваша молитва принята с благоволением!». Затем поворачивался направо и повторял ту же фразу, на что прихожане каждый раз отвечали: «Амен!».

Если кто-либо умирал, то в продолжение 7 дней после вечерней и утренней службы читали заупокойную об умершем. Ближайшие же родственники обязательно присутствовали эти дни на службе, подпоясанные чёрными поясами из материи. Сидели они на самой задней скамейке. Перед уходом они снимали эти пояса и оставляли в храме. Если кто-либо болел, то читали после службы молитву о выздоровлении. Если у кого-либо в семье происходили трудные роды, грозившие смертью роженицы, то открывали двери «Святая святых», которые соответствовали в православных церквах — «царским воротам». После всего этого народ выходил вновь в «Азара»¹⁶ или же во двор кенаса, где, повернувшись лицом к дверям храма, ждали стоя выхода священника или того, кто совершал службу. Он вновь благословлял народ словами: «Да будет принята Ваша молитва с благоволением!». Иногда к этой фразе прибавлялись другие тексты из Библии, после чего народ расходился по домам. Если это был седьмой день по смерти кого-либо, то община приглашалась в этот день для поминок на «эт-ашы», т. е. на «мясную пищу». В продолжение недели в доме умершего не употребляли в пищу мясного. Такое приглашение повторялось и на 40-й день. В первый и седьмой день по умершим совершался обряд «аяк-ичмек» — обряд бокала с вином и хлебом («аяг» или «аяк» по старо-караимски «бокал»). Ближайшие родственники покойного садились на полу на ковёер или войлок. На ковре ставили бокал с вином и кусок хлеба. Священник, или тот, кто совершал этот обряд, также садился на пол на колени и читал соответствующую молитву, после чего он давал каждому из присутствующих отпить из бокала глоток вина, а последний доканчивал, не оставляя ничего в бокале. Затем разламывался хлеб и совершающие обряд съедали этот ломтик хлеба. Прочтя заупокойную об усопшем, все поднимались и обряд на этом заканчивался. То же происходило и на седьмой день перед заходом солнца. После вечерней службы прихожане приглашались в дом умершего на «эт-ашы». К приходу народа накрывался стол, на который подавались мясные блюда больше частью: плов из риса, мясной пирог «куветы», суп из турецкого гороха «нохут» с мясом, а также подавалась халва, — «одыр-халвасы», которую готовили из жареной муки, меда, сахара, горького перца и гвоздики. По традиции всё подавалось в нечётном виде на стол. На 40-й день, если умирали старики, подавалась белая халва, т. н. «ак-халва». После пищи читали заупокойную и, пожелав благополучия хозяевам, а также сказав несколько утешительных фраз, прихожане расходились по домам.

В субботу и другие дни прихожане приглашались и по случаю рождения или «суннэта» (обрезание), или бракосочетания, или ещё по какой причине, и тогда после краткой молитвы джамаат (община) радостно проводил время. Иногда появлялись и татары-музыканты, и тогда не обходилось без «конушма».

Пишу я эти воспоминания детства в городе Ростове-на-Дону и здесь, в этот момент, т. е. 10.04.42 г. бьют зенитки по немецким аэропланам, строчат пулеметы, рвутся авиабомбы, сотрясая наше убежище «МПВО», а я не знаю, цела ли моя семья и цел ли мой дом, и буду ли жив через минуту. Обстановка не располагающая к работе, но я спешу всё это занести на бумагу, т. к. знаю, что я последний из могикан караимов старой школы, а посему писать необходимо, чтобы хоть следующие за нами поколения знали бы о своих предках по нашим воспоминаниям. Я собрал библиотеку о Крыме и караимах, собрал вещи, рукописи, фотографии и т. д. Если сумею сохранить всю мою коллекцию от ужасов войны — это будет одна из немногих коллекций о караимах, т. к. в Крыму едва ли что осталось или останется после войны.

Единственно, что я не смог сделать — это сохранить религиозные мотивы в нотах, хотя я и предпринимал шаги в этом направлении, но они не увенчались успехом. А в наших религиозных песнях имеются очень древние мотивы. Они не похожи на мотивы окружающих нас народностей. Только с начала XIX в. вы услышите общекрымские напевы в т. н. религиозных песнопениях «земер». Собственно об этом говорят и надписи над этими песнями, в которых говорится, что такой-то «земер» поётся на мотив такой-то крымской песни. Бывает, что в меджуме — сборнике народного фольклора — встречаются ссылки на то, что такая-то народная песня на мотив такого-то религиозного песнопения из караимских молитвенников.

* * *

Выше я упоминал, что по канонам караимской церкви службу в храмах имели право совершать не только официальные представители религии, но и всякий грамотный караим, знакомый с канонами и обрядностями. Но всё же в каждой общине имелся официальный представитель культа, а иногда даже двое — старший и младший священник. Насколько я помню, эти газзаны (священники) в большинстве были люди довольно развитые, хорошо знакомые с языком религии, языком Библии. Они знали часто и другие языки. Мой прадед И.Ш. Эль-Дур гахан в Кале жил во времена ханов и в начале XIX в. знал, кроме языка Библии, также турецкий, татарский, арабский и русский. Арабский настолько хорошо, что муллы советовались с ним по вопросам того или иного текста Корана. После перехода Крыма под власть России, мы видим в его записях рапорты, написанные им по-русски. Газзан в Кале и писатель начала XIX в. Султанский М. знал русский, польский и татарский языки. Газзан Бейм¹⁷ в Кале в половине XIX в. знал русский, татарский и турецкий, а также языки европейские — французский, немецкий и итальянский. Про него писал писатель и поэт гр. Ал. Толстой Жемчужникову, что Бейм один «из образованнейших и приятнейших людей нашего времени». Последний газзан и смотритель Кале А.С. Дубинский, умерший там в 1927 г., знал русский, татарский, турецкий и польский языки. В Феодосии, в моём родном городе, я помню в детские и юношеские годы газзана Баба Джана Бабая (Бабаев), человека с европейским образованием и широкими взглядами. Он знал русский, французский, татарский и турецкий языки.

После него газзаном был мой учитель Т.С. Леви-Бабович, знавший русский, немецкий, арабский и турецко-татарский языки. Затем был газзаном А.И. Катык¹⁸ (филологическое образование), знал русский, немецкий, французский, латинский и татарско-турецкий языки. После него был газзаном И.Я. Круглевич (Нейман) тоже с высшим образованием, знал русский, турецкий и татарский языки. Гахан караимов Хаджи Серайя Шапшал¹⁹ знает русский, французский, арабский, персидский, турецкий и татарский языки. Абен Яшар в Евпатории (середина XIX в.) знал русский, турецкий, татарский, арабский, халдейский, греческий, итальянский, испанский и др. языки. Все они были люди развитые и, кроме знания языков, большинство из них было писателями.

Куда девались древние рукописи феодосийского кенаса (начиная с 1271 г.) я так и не мог добиться, хотя, предвидя это разграбление, я заранее писал в Ленинград в Академию Наук СССР, Академию материальной культуры и в Публичную государственную библиотеку, а также и в Феодосийский музей, но так как я не смог поехать в Крым последние годы, а теперь Крым находится у немцев, то, конечно, все караимские исторические ценности, наверное, погибли. О большой личной библиотеке Т.С. Леви-Бабовича я имел последние сведения перед взятием Севастополя немцами от его брата М.С. что библиотека ещё цела. Письмо было датировано 6 мая 1942 г., а после этого были жестокие бои и бомбардировки, и теперь я сильно опасаюсь за судьбу этой библиотеки, где особенно были замечательные старые рукописи караимских учёных.

* * *

...конушма с его обильным угощением не были так чувствительны устроителям, тем более, что молодежь часто устраивала пирушки вскладчину. У кого же была возможность, собирали за свой счёт. Кроме живности: кур, гусей, индюшек и баранины, настал готовили и много сладостей: ак-алва, баклава, сарычик, каймак с розовым вареньем, сладкие пирожки, пирожные и т. п. и т. д.

Караимки были большими специалистками в изготовлении всяких сладостей. Столы, что называется, ломились под тяжестью различных кушаний и деликатесов, а вина доставлялись из собственных садов, оттуда же получали и водку «чапра-ракысы» — водку вроде коньяка, из виноградных выжимок, настоянных на фруктах.

Повод для устройства конушма был различный: если кто женился, то устраивал пирушку и до и после женитьбы, какое-либо торжество было в семье — устраивали конушма. Кто переехал в свой новоприобретённый дом или к нему приехал дорогой гость, или дети окончили учебное заведение, или же двое поспорили и кто-нибудь выиграл и т. д. И, наконец, устраивали конушма и без причины. Но самой, так сказать, законной причиной для устройства конушма был призыв молодежи в армию. Ежегодно, задолго до призыва, месяца за два, в тиши ночи по караимской слободке были слышны глухие раскаты турецкого большого барабана «давула». Ему где-нибудь далеко с татарской слободки отзывался с какой-нибудь свадьбы такой же, но более приглушённый расстоянием и тишиной ночи, и потому более приятный гул барабана или резкий звук зурны. В конушма иногда участвовали и женщины, и девушки, в отличие от татар, где женщины не участвовали. Но никогда я не помню, чтобы перешли границу приличия, несмотря на изобилие спиртных напитков. Большею частью караимская мужская молодёжь участвовала сама, а женщин, кроме тех, которые были в тех домах, где на сегодняшний день устраивалась конушма, не было.

Музыка на пирушках бывала обязательно туземная: человек 5—8, а иногда и 10 татар и отатарившихся крымских цыган составляли оркестр из зурны, бубна-дарэ, скрипки, иногда одного медного духового инструмента, флейты и обязательного давула. Играли без нот. Но никто из участников этих конушма будь он караим, татарин, грек, крымчак или армянин, не променял бы звуков этого дикого оркестра на звуки симфонического или другого европейского оркестра, в том числе и я, грешный участник этих пирушек и пишущий эти строки о милом прошлом моей молодости.

Песни заказывали участники, а оркестр играл заказ, или один из музыкантов выступал соло и пел, а вместо рефрена (припев или «байит-баглама») играл оркестр. Песни были исключительно крымские на тюркском языке. Иногда музыканты тут же импровизировали обращение к тому или другому участнику конушма. Танцевали соло, но чаще вдвоём — один против другого, держа в руках бокалы с вином. После танца играли туш, и участники танца выпивали вино, а деньги, которые были наклеены на лоб, смоченные вином, шли музыкантам («шабаш»). Меня всегда удивляла эта ненужная расточительность: музыканты, таким образом, за одну ночь собирали несколько сот рублей (довоенных). Когда же раздавались звуки «хайтарма», то куда девалась усталость? Все приходили в движение и с неподдельным интересом следили за всеми деталями танца. «Хайтарма» же были различны: «йигит-хайтармасы» (хайтарма молодёжи), «агыр-хайтарма» (степенная), «гозлув-хайтарма» (евпаторийская) и т. д.

При наблюдательном отношении к песням конушма, можно было заметить, что в начале вечера играли одни песни, позже другие мотивы, а к утру совсем особые, более мягкие тона. А иногда лёжа дома в постели под открытым окном так приятно было спать, слыша сквозь сон, смягченные расстоянием, приятные звуки утренних песен конушма...

Надо сказать, что эти пирушки не всегда происходили в четырёх стенах дома или во дворе, иногда участники с музыкой переходили из дома в дом, или просто ходили по улицам. Есть несколько страниц у писателя Елпатьевского в его очерках Крыма, посвящённых караимской конушма в деревне Отузе, в саду.

Одна хорошая черта крымских жителей запомнилась мне с детства. В этом выражалось уважение к чужим верованиям, в противовес фанатичной непримиримости средневековья.

Когда конушма приходилось по пути проходить мимо кенаса (храма), то шагов за 40—50 по мановению руки кого-нибудь из участников моментально прекращались песни, пляски и музыка, и эта, часто полупьяная, толпа в абсолютном молчании и глубокой тишине проходила на такое же расстояние мимо храма, после чего конушма продолжалась.

Конушма, с его безудержными звуками песен и кутежами, любовь молодежи к лошадям, которую отмечали и путешественники XIX в., побывавшие в Крыму, мне представляется как атавизм у молодого поколения буйного прошлого караимского народа. Если вспомнить общее мнение о современных караимах как о миролюбивейшем народе, трудно представить себе, что те же караимы до XVI в. были таким же разбойным народом, как и крымские татары, которые всю свою историческую жизнь занимались налётами на Украину, на Русь, Польшу и Литву²⁰. В этих налётах участвовали и караимы.

* * *

Численность феодосийской караимской общины до войны 1914 г. равнялась 1200 душ обоего пола. Соответственно этой цифре и площадь, занимаемая караимскими домами, была довольно обширна. Линия эта шла с горы Митридат, где были домики Майрам-та Майтопа, Ионака, Байрактара и Чомакова. Отсюда линия спускалась к востоку возле дома Бияната Шпаковской (выше кенаса и ул. Япрак-маллясы) к дому Майкапара, Катыка (все угловые дома) к большому двору Топал Мошака и далее к саду Миндаллы Хаджи Шебетей-ака и по Турецкой ул. шла до Екатерининской ул., откуда заворачивала на запад до Греческой и Дворянской ул. На последней тоже было много караимских домов. Затем поднималась на юг по Греческой улице до генуэзского рва возле Татарской слободки и выше на восток до Таймаз-Кыры под Митридатом, где были дома двух Таймазов, а также Язияка Коген и Аврамака Мерасиди. Против дома Узичка через улицу жили мы в старинном доме Мангуби (бывшем Альянаки). Здесь жила основная масса караимов.

О том, что численность общины и раньше была велика, говорит предание, что когда-то возле кенаса были скамьи, где вечерами перед началом молебна собирались старики, численность которых определялась 70 старцами, опирающимися на посох. В моё время их количество было гораздо меньше. Как во всех караимских поселениях, в центре стояли храм и школа, а караимские дома окружали их кольцом. Ещё задолго до моего поступления в караимскую школу, последняя была перенесена из занимаемого им дома возле кенаса в более благоустроенное помещение по Турецкой ул. против сада и дома Миндаллы Хаджи Шебетей-ака. Здание школы было подарено упомянутым Хаджи-ага.

В указанных границах караимская слободка, конечно, не сплошь была заселена исключительно караимами, хотя дома все принадлежали караимам. Тут были и крымчаки, но гораздо реже евреи и русские. От генуэзского рва и выше к Митридату, от древней церкви архангелов Гавриила и Михаила до фонтана Эски-Чешме были дома русских и татар, но ведь много караимских домов были и по всему городу, не говоря уже о главной улице — Итальянской и, особенно, на улице дворцов — Екатерининском проспекте на берегу, который начинался от музея Айвазовского, каждый 2-й или 3-й дом-дворец принадлежал караимским фамилиям Крым, Хаджи и Стамболи.

Насколько сильно были заселены эти улицы слободки караимскими семьями и как они себя чувствовали автономно можно заключить из следующего: перед постом «киппур-оручы» за 10 дней каждую ночь служитель кенаса Бабай-ака Стамболлы (стамбулский) бывало глубокой ночью часа в 3—4 ходил по улочкам слободки и речитативом пел: «селиха! селиха!», созывая народ на молитву, подобно тому, как муззин созывал народ в мечеть. Это было в порядке вещей, и никто из некараимских семей не жаловался, что будят их глубокой ночью.

В детстве мне было интересно ходить на ночное бдение и слушать печальные мотивы покаянных молитв глубокой старины из уст стариков. Бывало, идёшь ночью и в глубокой тишине и темноте южной ночи видишь одну свечу, поставленную на стеклянной веранде кенаса в знак того, что храм уже открыт и ждёт прихожан, а где-нибудь в узеньких и кривых улочках слободки раздается приятный голос Бабай-ака, который своим пением будит прихожан. В тишине проскрипит и хлопнет калитка, и невидимое лицо, ударяя палкой по камням, движется по направлению свечки в храм. Так как ночью женское отделение кенаса не открывали, помню, несколько женщин, бывало, сидят во дворе под окнами кенаса и слушают древние мотивы, которые, кроме старшего поколения, мало кто помнит, а не записанные на ноты, они, просуществовав сотни лет, бесследно исчезнут в наш безумный век войн и убийств.

Рядом с кенаса был европейского вида дом моих двоюродных братьев, сыновей Эрби-Яков-ака Ага. Они происходили из рода феодосийских Ага, а во дворе у них был ещё старинный домик, имевший одну стену с двориком женского отделения кенаса. Этот домик, где они сами жили, был остатком того Тарап-ханэ (монетный двор), которым заведовали их предки ещё до русского владычества. Наверху этого домика в чердаке, который мы и называли Тарап-хане, и вход в который был с обширной кухни этого маленького домика, хранился всякий хлам, а также кинжалы в оправах, ярлыки с печатями и много чего интересного, которому я (мне было тогда 4—5 лет) не придавал значения. Мать же моих братьев Ага, боясь, что дети, играясь кинжалами, поранят друг друга, продала их цыгану. Когда я вошёл в возраст и стал понимать, то к этому времени там ничего не осталось. Так бессмысленно пропали эти вещи и бумаги большой исторической ценности.

Вспоминаю рассказы моего детства, слышанные в доме моих братьев Ага про одного из этих заведовавших монетным двором. Двери или калитка этого дома выходили на улицу, так называемую Япрак-маллесы (улица листьев), выше кенаса. Каждое утро в условленное время к этим дверям приходили музыканты и будили Ага. Когда последний, выпив свой утренний кофе, выходил, то ему один из его охраны подводил осёдланного коня. Лошадь преклоняла колени перед Ага, и он садился верхом и ехал во дворец хана, но т. к. Кафа подчинялась непосредственно турецкому падишаху, то, по-видимому, Ага ехал во дворец ставленника султана. В доме Ага, как передавали, было богатое убранство, а потолок был инкрустирован перламутром, и когда зажигали свечи, то потолок переливался всеми цветами радуги при свете огней. Фрагменты этого инструктированного потолка я видел ещё в 1932 г. после разрушения этого домика у живших в этом дворе Мересиди Яков-Ака. В детстве на топчанный пол этого домика мои братья настилали деревянный пол. Во время этих работ там был обнаружен в полу древний очаг караимских старинных домов так называемый «тан-дур». Зимой здесь грелись, опустив в тандур ноги. Всё это прошло и быльём заросло, а я один из последних могикан вспоминаю о делах давно минувших дней на память будущим поколениям.

В этот же дворик каждой осенью привозили деревянный уголь и дрова для раздачи бедным. Так, одна из моих теток Хороз-Саратта привозила несколько подвод деревянного угля и здесь их раздавала бедным жителям караимской слободы. Тут бывали также и крымчаки, жившие на этой слободке, которым также не отказывали в угле.

Осенью после так называемой «баг-бузумы», т. е. уборки урожая в садах и виноградниках, я и мой двоюродный брат Иосиф Ага несли на слободку глубокую большую ивовую корзину «сала», наполненную виноградом и фруктами, и раздавали их тем, кто не имел своего собственного сада или по бедности редко могли себе позволить покупать виноград. Раздача также шла из садов Хороз Саратта. Другие владельцы садов также раздавали фрукты и виноград, а также «шыра» т. е. сусло виноградное, который разносили ученики-родственники этих лиц.

В дни моего детства патриархальность обычаев ещё хорошо сохранялась, и эти славные черты, как раздача угля, фруктов, денег, а на пасху муки, передавались из поколения в поколение до наших дней.

На патриархальность указывали ещё следующие черты людей старого поколения, т. к. они довольствовались малым: так, какой-нибудь старый караим в своей лавчонке, если зарабатывал чистой прибыли в день один рубль или два и это удовлетворяло потребности его семьи, и если случайно в какой-нибудь день эту сумму зарабатывал ещё задолго до конца дня, то он закрывал свою лавчонку и уходил домой, рассуждая: «Господь послал моё дневное пропитание на сегодня, а завтра он также позаботится обо мне. Пусть же сегодня зарабатывают другие, которые ещё не заработали своё дневное пропитание». Если такой «купец» делал «почин» утром, а его сосед ещё не сделал почина, то он второго покупателя не отпускал сам, а приводил к соседу, который ещё не сделал «почина».

В самое жаркое время лета (в конце июля — начале августа) перед постом Недава за 10 дней начинали ходить на кладбище на могилки. Караимское кладбище в Феодосии помещалось за городом на горе. Кладбище было древнее, и покойный археолог А. Фиркович находил здесь могилы с датой от 1076 г. Вид отсюда на город, бухту и море был замечательный. Мы, южане, склонные, как и люди Востока, к созерцанию, долгие часы проводили, любуясь морем, и следя за парусами проходящих судов, а разбросанные вокруг нас могилы памятники прошедших поколений говорили нам о тленности нашей жизни, а зелень на них — о вечно юной и прекрасной природе, и в такие минуты мир и покой охватывали наши души, и все молча лежали на траве между могилами и надгробными камнями, каждый живя в своих мыслях и мечтах. В эти моменты бег времени прекращался, и время останавливалось...

Рано утром с рассветом мы, ученики караимской школы, и несколько стариков собирались на кладбище, куда с утра начинал стекаться народ, особенно женщины. Стариков приглашали читать заупокойную, а мы — ученики составляли хор и в чистом утреннем воздухе звонко отзывались в разных местах наши юные голоса. За это каждому из нас платили кто пятак, а кто 20 копеек и больше, так что за день мы собирали рубль и больше, а в начале XX века на один рубль могла прожить целая семья. Таким образом, за 10 дней мы собирали немного денег и покупали обувь или ещё что-либо для своих нужд. К тому же ежегодно осенью нам — ученикам в доме Сарибан Аврамака, который жил ниже дома, где родился художник-маринист Айвазовский, каждому на общинные средства шили по костюму, так что среди нас не было таких, которые ходили бы оборванные и грязные.

Уже к полудню хождение на кладбище почти прекращалось, т. к. в это время бывало очень жарко, а на кладбище принято было ходить только в чёрном или в одежде тёмных цветов. Вечером, когда уже удлинялись тени, опять усиливался приход на кладбище. Это продолжалось почти до захода солнца, когда мы все оставляли кладбище до следующего дня. Кушать мы приносили с собой, а по дороге в пекарне покупали у турок турецкие бублики (по копейке) штук 40—50 для всех.

Кладбище имело очень опрятный и весёлый вид: зелень, трава, яркое солнце, чистый воздух, даль моря — всё это располагало к хорошему настроению, и вид опрятных могил на этом фоне не портил нашего аппетита. Воду мы, дети, приносили недалеко от кладбища из источника. В день поста, который продолжался только до полудня, после конца молитвы в храме, на кладбище приходили исключительно мужчины. В это время, до выхода прихожан из храма, на площадке перед кенаса, возле фонтана готовились к «корбану» т. е. жертвоприношению, этому остатку древних времён. Состоятельные люди по желанию или обету посылали одну или несколько овец для корбана, и их собиралось штук 20—25. Так как эти десять дней не разрешалось есть мясной пищи в знак печали о разрушении первого храма Соломона, и это время называли «пычак котарылган», т. е. нож поднят, ибо в течение этих 10 дней запрещалось резать скотину, то некоторые семьи посылали резать для себя также и птицу. Эти животные и птицы лежали в ожидании конца молитвы в храме. Джамаат выходил из кенаса и собирался тут же на площади. Тогда священник подходил к животным, ему давали особый нож, и он резал одну овцу или несколько и отходил. Затем эту операцию продолжали другие лица, имевшие «эрбии»²¹.

Не помню, чтобы мой учитель и газзан Товья Леви-Бабович когда-либо резал животных. Как видно, этот старинный обычай, отзывавшийся эпохой ещё идолопоклонства, не был в согласии с его взглядами на жизнь. После свежевали мясо барашек и тут же раздавали бедным семьям, дети которых относили домой это жертвенное мясо. Не отказывали в мясе и разным беднякам других национальностей, жившим на караимской слободке. Несмотря на разность религий и ритуальные предубеждения того времени, всё же бедняки не придерживались на этот день строгих правил и не отказывали позволить себе есть мясо овец, резанных не по ритуальным правилам своей религии. В ожидании начала «корбана», мясники, кое-кто из слобожан и мы — малыши лежали в тени дома Ага, возле кенаса, перебрасываясь плодами «узерлик» (гармала), который к этому времени созревал вполне. Мы ходили на гору Митридат, где этот «узерлик» рос в большом количестве, так что, наполнив свои карманы, мы ловко попадали в голые места — руки и лицо — и больно били друг друга. Нам, малышам, всегда хватало работы везде, где было какое-либо сборище. После всего этого джамаат расходился по домам и разговлялся.

В Крыму, как и везде по России, когда наступала засуха, люди, шли крестным ходом в поле, за город, на кладбище молить о прекращении засухи и ниспослании дождя. Была такая засуха во время моего детства в первые годы XX столетия. В нашем городке русские, греки, татары к др. национальности выходили за город, служили молебны. Почему-то только караимы не выходили, хотя в ритуале караимского богослужения есть специальные молитвы о ниспослании дождя. Уже караимам начали говорить об этом и другие национальности. Но вот настало время, когда был назначен день для молебствия о ниспослании дождя. Народ собрался и во главе со священником Баба-Джан-Бабаевым двинулся на кладбище со свитками Св. Писания. День был жаркий, на небе ни облачка и солнце палило вовсю. Газзан Бабаев пришел с зонтиком в руках. Прихожане, подталкивая друг друга, указывали на зонтик в руках священника: «Смотри, мол, какая самоуверенность!».

Как бы ни было, народ двинулся с чтением псалмов по горной дороге на кладбище. Что там происходило я не знаю, т. к. на кладбище я не ходил, но когда братья пришли домой, все они были мокры до нитки от проливного дождя, молодёжь, сняв с себя пиджаки, укрыли свитки Св. Писания, а сами как следует выкупались под ливнем. После этого случая долгое время в городе в общинах разных национальностей не утихали разговоры об этом случае, и о том, как газзан Баба-Джан Бабаев шёл на молебствие с зонтиком...

* * *

В литературе очень мало есть указаний на жизнь караимов в садах и виноградниках в долинах крымских речек. Я давно мечтал передать эту сторону жизни на бумагу. В Ростове живёт семья Шапшала М.А., который жил до переезда сюда в садах в Крыму, также его жена и её сестры, урождённые Фуки — дочери Сияка Фуки из Гулюм-бея²². Одна из сестёр с дочерью только на днях вернулась из колхоза в этой деревне жить здесь в Ростове, т. к. благодаря засухе этого года там жить оказалось очень тяжело. Пользуясь любезностью этой семьи, из уст их — тружеников земли, я записал о жизни караимов в садах и виноградниках Крыма.

В долинах крымских речек Качи, Бельбека, Альмы и Карасу сотни лет существовали образцовые караимские сады, переходившие наследственно из рода в род ещё со времён ханов крымских. Так, пишущий эти строки, будучи правнуком Гахана в Кале И.Ш. Эль-Тура, помнит, как в детстве ездил в дер. Алма-Тархан, где находился сад упомянутого Гахана, которым по наследству владела наша семья, и который пришлось продать нам ещё в дни моего детства, чтобы лечить больную сестру. Подобно нам, многие караимы наследственно владели садами своих предков. Караимские сады в долинах всех упомянутых речек были образцовыми не только в наше время, но ещё до перехода Крыма под власть России.

...до самого последнего времени немало караимских семейств жили в своих наследственных садах в долинах Качи, Алмы и Бельбека. Насколько и раньше было велико число таких хозяйств видно из того, что один из караимских писателей (Яшар), сообщая об ответственном моменте в жизни нашего народа в 1828 г., указывает на то обстоятельство, что в момент, когда надо было собраться и обсудить вопрос о привлечении караимов на военную службу, благодаря тому, что это событие происходило во время уборки урожая, и в городе очень мало оставалось караимов, не с кем было советоваться. Поэтому «срочно были высланы верховые», говорит этот историк, «из общины в общину, из сада в сад», «ибо кто находился в своем винограднике, кто в саду, а кто в деревне собирал зерно своё, и не было человека, который защищал бы интересы народа».

Эта черта сохранилась ещё со времен хазар, т. к. последние также с тёплыми днями уходили из городов в сады и поля. В большинстве случаев сады по размерам были небольшие — 1—2—3 десятины, которые обрабатывали владельцы трудом членов своей семьи. Несмотря на небольшую площадь этих садов, благодаря культурной обработке, которая у караимов стояла на высоком уровне, сады обеспечивали прожиточный минимум такой трудовой семьи. В деревне Гулюм-бей на р. Каче я помню трудовые семьи Фуки Сияка, Сарибана, Чорефа, Кефели (две семьи). В Чот-Кара семьи Зенгин, Безекович, Сапак, Танагоз, Прик. Последний на выставке в Париже за фрукты имел золотую медаль, несколько серебряных и похвальные листы. В деревне Колантай — семьи Бурназ, Койчу, Пенбек, Калиф и др., а также немало их было и в других деревнях, как например: Ханыш-Кой, Алма-Тархан, Дуван-Кой, Эфенди-кой, Шурю, Топчи-Кой, Ак-Шейх, Татар-Кой, Тос-Топе, Кош-Кермен, Би-Эли, Азек, Ай-Сунки. Кроме постоянных семейств, были ещё семьи, которые переезжали в деревню с начала садовых работ и по окончании уборки урожая опять разъезжались по городам Крыма.

В деревне Гулюм-бей был хороший фруктовый питомник в десять десятин. Владел им большой специалист агроном Сарибан, который разводил там же и пчёл. В Симферополе был большой и известный всему Крыму питомник Пастака. Долины этих крымских речек пышно цвели садами и виноградниками под трудовыми руками татар и караимов и радовали взор каждого, кто бывал в этих местах.

Мне кажется, что в тех садах, которые переходили по наследству, основными были виноградники, а фруктовый сад имел второстепенное значение. Новые же владельцы разводили сады фруктовые, считая их более рентабельными, но уже ближе к годам революции и эти последние также начали разводить при фруктовых садах и виноградники. Кое-кто из караимов занимался также хлебопашеством и огородничеством (семья Н.И. Фуки в Гулюм-бее), табаководством и пчеловодством.

Как только начинались тёплые весенние дни, население этих долин выходило в сады и виноградники, и начинало околку, а затем и обрезку. Обрезку производили осенью. Кто думал разводить новые сады, тот готовил плантаж, чтобы сажать молодые саженцы. В долинах Качи — это называлось «петин басмак», а в Феодосии говорили «катавлак» — «катавлачить», т. е. готовить ямы для посадки виноградников. Табаководством и пчеловодством занимались не все, а огородничеством обязательно все садоводы.

В дни моей ранней юности старухи обязательно занимались и ткачеством, производили так называемые «крым-петен», т. е. ткали крымские полотна. Из них делали простыни, полотенца и бельё. Кроме этого, топили воск и делали свечи в зимнее время.

После появления листьев на деревьях, несколько раз за лето опрыскивали купоросом и известью виноградники и фруктовые деревья. За лето, в зависимости от сухости, поливали несколько раз. После поливки окапывали круги под деревьями. В урожайный год ставили «чаталы» (развилки) под ветки деревьев, отягощённых плодами, чтобы не ломались под тяжестью фруктов, а также, чтобы ветки имели достаточно солнца и чтобы подвергались в достаточной степени проветриванию. Когда начиналась сборка урожая («баг-бузумы») — начиналась весёлая пора: с песнями, хохотом и шутками молодёжь и старики начинали сбор фруктов. В садах чатальщики снимали чаталы, подводили 3—4-х саженные «Мердвен» — лестницы, или же, где опасно было подставить лестницу, чтобы не испортить плоды, то подводили лестницу — треножку («уч-аяк») под требуемое место. С фруктом обращались весьма бережно: для этого брали корзины — «сепет», которые на крючьях подвешивались на ветки, чтобы можно было, не передвигаясь, класть под руками в корзину, чтобы не испортить фрукт.

* * *

На некоторых старых деревьях сборщик подымался на высоту 4-х сажен, откуда спускал корзины с фруктами на верёвках. Бывали случаи, что один сборщик, не слезая с дерева, спускал до 40 корзин яблок или груш, т. е. до 30 пудов. Для яблок тару брали: двухпудовые ящики крымского образца; для груш — пудовые (для летних) и двухпудовые для зимних, а для косточковых — 15-ти фунтовые, а чтобы перевозить в мешках, как теперь делают и портят фрукты, никому и во сне не снилось.

Фрукты снимались с плодоножкой и обкладывались бумагой, а также и листьями: ягода к ягоде одного размера, это придавало красивый вид. Возили на двуконных рессорных линейках. Выезжали вечером после ужина часов в 9 вечера, ко времени ятсы — время вечернего азана, когда муэззин последний раз созывает на молитву за этот день, с тем, чтобы к утреннему азану в 5 час. утра быть уже на базаре, кто в Симферополе, а кто в Севастополе. Фруктовщики-купцы из татар уже по упаковке знали из каких караимских садов прибыли фрукты и копеек на 50 на пуде оценивали дороже.

Во время сборки урожая фруктов и винограда ничего не пропадало не использованным. Часть высших сортов шли на отправку в крупные города — центры: Ленинград, Москва, Одесса, Харьков, и т. д. Затем некоторые хозяева в специальной упаковке оставляли на зиму на хранение, когда цены стояли выше, чем во время сборки урожая фруктов. Часть высших сортов, конечно, шла и на мировой рынок, но в очень ограниченном количестве. В основном местный рынок поглощал, можно сказать, исключительно вторые и третьи сорта. Падалица и червивые шли на сушку, бекмез и повидло, а из гнилых делали уксус. Выжимки же из-под повидла шли на корм скота. Кроме того, уже с начала XX в. некоторые хозяева использовали высшие сорта яблок, груш, слив и особенно абрикосы на производство цукат. Далее листья некоторых сортов роз шли в дело: из них варили розовое варенье, оно особенно ценилось в семьях крымских старожилов.

Варенье делали из зелёных воложских орехов, из лилии, из длинных крымских (осма кабак) кабаков в 1—1,5 метра длиной (далма-кабак, сэры кабак, сакыз кабак), из белых черешен, слив, абрикосов, персиков (сорт «бурса»), райских яблок, кизила, айвы и даже белой редьки. Из ягод: крыжовник, малина, ежевика, клубника. Из помидор варили томат, засаливали и мариновали.

Для домашнего обихода варили бекмез, куда к концу варки клали или апельсиновые корки, или кизил, или айву. Бекмез варили и из виноградного сока (особенно из розовых сортов). При варке бочки и вёдра употребляли исключительно деревянные. Бекмез из винограда был слаще и лучше, чем из фруктов. Из виноградного же сока делали особый сорт бекмеза, куда клали жареную муку с пряностями (гвоздика, корица). Это клали тогда, когда бекмез наполовину уже сваривался. Получалась густая масса тёмно-желтого или коричневого цвета, который по местному назывался «хап». Выжимки шли на корм скота. Известные сорта винограда шли на продажу, а из винных сортов делали вино. Выжимки, оставшиеся из-под пресса, шли на выработку водки коньячного сорта, по-местному — «чопра-ракысы». Крепость водки была настолько высока, что её можно было зажигать как спирт. Водка готовилась так: в большие высокие бочки, открытые с одной стороны (с открытым дном), закладывались выжимки, затем они накрывались виноградными листьями, а сверху, чтобы не проходил воздух, засыпались землёй. Эта масса лежала в бочках и бродила до зимы, когда их открывали и начинали выгонять водку. Последняя шла для слабых сортов вина, а большею частью употреблялась в домашнем быту, как обыкновенная водка. Часто называли эту водку «песах ракысы», т. е. пасхальной водкой, т. к. в дни пасхи употребляли у караимов только такую водку, а не казённую.

Сушка. Фруктовую сушку готовили, высушивая или в печке, или на солнце.

Наливки готовили большей частью из вишен, затем из кизила, абрикос и слив. Фрукты клали в стеклянную посуду, засыпали сахаром, а затем выставляли на солнце, на брожение. Зимой же наливали водкой, и получалась хорошая наливка.

Виноградные листья в свежем виде шли на голубцы (сарма). Молодые листья винограда собирали весной, клали в бочку и сверху прикрывали вишнёвыми листьями. Затем заливали рассолом. Накрытые досочками и под «гнётом» засоленные листья лежали до зимы, когда их и пускали в продажу для приготовления голубцов.

Компоты. Из фруктов: абрикосы, персики, груши, вишня, из слив «ренглод» делали компоты в сахаре. Клали фрукты с ванилью и сахаром в жестяные банки и в течение часа кипятили (пастеризация), после чего компот считался готовым.

Консервы готовили из овощей: баклажан, перец, помидор и кабачков. Из баклажан и кабачков делали также икру. Кроме того, готовили местный вкусный соус под названием «имам байилды» из всех этих овощей и картофеля, залив их растительным маслом. Название «имам байилды» т. е. «имам (духовный наставник) упал в обморок». Когда впервые приготовили это кушанье, дали попробовать имаму, и настолько было вкусно, что имам не выдержал и упал в обморок, откуда и пошло это название.

Сыр. Из овечьего молока делали брынзу «пеныр», а также особый сорт сыра «кашкавал». Приготовляли также «каймак» и «катык» (кислое молоко), а из последнего «сузмэ».

Мыло — «сабун». Летом собирали из дубовых дров золу, она в осеннее время шла на приготовление мыла. Летом также собирали выжарки из курдюков при приготовлении бараньего жира для зимы. Выжарки эти шли также на приготовление мыла. Варили хозяйственные сорта мыла, а также особый сорт, т. н. «кара-сабун» (чёрное мыло), которое готовилось из щелочной воды и выжарок (без каустической соды). (Рецепт: 2 ведра воды, 10 фунтов выжарок, 2 фунта каустической соды, мыло «сабун», 1/2 фунта соли, 1/2 фунта канифоли, 1/8 фунта простой соды).

Сбор ореха. Особую красоту крымские садам придают деревья грецких орехов. Их ветви расстилались на очень большое пространство. Помню в дер. Алма-Тархан (лет 50 назад) широкая долина вся была под ветвями этих деревьев, а по краям улицы шли стены садов, омываемые «арыками» (канава для орошения). В день сборки урожая орехов вся семья шла на их сбор. В этот день даже не принято было готовить обед, а кушали всухомятку и только вечером, уставшие за день работы, возвращались домой, где их ждал уже горячий ужин.

Один из молодых мужчин лез на дерево и начинал трясти ветви, т. к. деревья были очень высокие и развесистые, то для этого существовали особые длинные жерди, которыми били по дальним веткам, что бы осыпать орехи. Внизу вся семья собирала орехи и ссыпала в чувалы — мешки. Придя домой, на день — на два рассыпали на полу в сарае. Тогда было легче снимать зелёную кожуру. Затем орех в скорлупе вымывался в нескольких водах, а после сушился на солнце. После орех вновь ссыпали в мешки, зашивали и оставляли до нужного момента.

Резка винограда. В середине августа начинал уже поспевать виноград, и только в конце сентября начинали валовую сборку урожая винограда. Один или двое мужчин называемые «тарпыджи» (от названия «тарпы» — нечто вроде бочонка с открытым верхом, который надевался на спину т. н. «тарпи») находились в разных частях виноградника, куда собиравшие виноград носили и вытряхивали свои вёдра. На сборку винограда брали большей частью женщин и детей, которые приходили с вёдрами и ножами (10 человек в 2 дня на одну десятину). Ведро ставили под куст винограда, куда падала отрезанная кисть. Полное ведро относили и высыпали в «тарп», а когда он пополнялся, то «тарпыджи» нёс в «магаза», т. е. в сарай, где находились два каменных ящика — «трапан» (давильня), куда высыпалось содержимое тарпы. Посередине между этими ящиками вырывалась яма, куда ставили бочку — перерез для отекания виноградного сусла «шира».

Человек с деревянным молотом «Токмак» в руках колотил по винограду, чтобы лучше вытекал его сок, а затем и сам с голыми ногами, предварительно вымыв их, лез туда в ящик в эту жижу и начинал топтать ногами виноград. Затем эти выжимки переносились в пресс — «скендже», где сок выжимался до предельной возможности. После, когда разбирали пресс, оттуда вытаскивали куски выжимок, вроде прессованного чая, и раскладывали на брезенте, где их начинали размельчать, После этого их кладут в сорокавёдерные бочки (без одного дна) и хранят до зимы для выгонки водки. Зимой приезжал акцизный чиновник, который распечатывал прибор для выгонки водки и давал разрешение ее приготовление. Когда заканчивалась процедура производства водки, чиновник вновь запечатывал прибор и уезжал. Виноградный сок наливали в дубовые бочки, где он бродил. После брожения вновь переливали в другие бочки, а из отстоя («мирт») делали уксус.

В караимских садах ничего не пропадало: всё шло на переработку. Ко всему этому надо добавить, что во время уборки урожая «баг-бузума» все работы сопровождались песнями. С ранней зари до позднего вечера слышались песни, смех, шутки и работа весело спорилась в этих благодатных местах под руками трудолюбивых людей. Проводя всю весну и лето, и осень в труде, караимы не прочь были и повеселиться. Бывало за лето несколько раз ездили к морю (в Мамашай — 8 км и Улу-Кула — 12 км). Там готовили обед, ставили самовар и целый день проводили в песнях и веселье.

Перед праздниками рано кончали работы, а хозяйки готовили лучшие кушанья и, главное, сладости. У каждого на праздник был открыт стол в ожидании гостей. С приходом визитёров начинались беседы, песни и танцы. У кого имелся музыкальный инструмент, тот выступал со своей музыкой. Конечно, песни и мотивы были почти исключительно крымские, а разговор шёл большей частью по-тюркски. День этот проходил в веселье и общении не только между семьями своей деревни, но ездили и в другие деревни по гостям.

В день поста — «Буюк оруч» (на киппур) караимы собирались со всей Качинской долины в дер. Гулюм-бей, где у Бурназа О.Д. в его доме устраивали кенаса (храм), а службу в храме нёс Фуки И.Н. В долинах Бельбека и Альмы собирались также у кого-либо из караимов. В Гулюм-бее после вечерней молитвы все караимы этой деревни, а также приехавшие из других мест в этот день на молитву, приглашались на разговение в дом Бурназа О.Д., где за общим столом встречались друзья и знакомые. После ужина устраивалась вечеринка — конушма, и только утром, отблагодарив радушных и хлебосольных хозяев, гости разъезжались по домам. Так из года в год этот щедрый хозяин угощал своих гостей, а их собиралось от 30 до 50 чел., на свой счёт. Этот Бурназ был большой благотворитель: так, когда было освящение караимского храма в Севастополе в 1910 или 1911 г. все присутствовавшие на этом торжестве — от адмирала до служащего были приглашены к нему на дом, где он за свой счёт, так же, как и в Гулюм-бее устроил торжественный обед, продолжавшийся целые сутки. Гости разошлись только на следующий день. Он также ежегодно выдавал замуж одну девушку из бедной семьи, которой давал полное приданное, а свадьбу устраивал за свой счёт. Этот староватый хозяин не сидел, подобно многим богачам, на мешках с деньгами без пользы себе и другим. Он, получая сам от жизни, в то же время давал возможность жить и другим, помогая им своими деньгами, а главным образом, человеческим отношением.

После сборки урожая некоторые семьи оставались в своих садах на всю зиму, а другие, у которых дети учились, переезжали в город.

Вернувшиеся в город, посылали знакомым родственникам и тем лицам, кто не имел своих садов, плоды своих трудов: виноград, яблоки, груши, орехи и пр., а также виноградное сусло — «шира». Так жили и проводили время караимы в своих наследственных садах и виноградниках в долинах Альмы, Бельбека и Качи.

Здоровый труд и нормальный образ, жизни давал нашим предкам здоровый дух и здоровое тело. Поэтому неудивительно было встретить в наших общинах большое количество людей старого поколения, которые достигали весьма преклонных годов. Недаром в феодосийской общине передавалось, что в кенаса приходили 70 стариков, опирающихся на посох. Честный и здоровый труд на лоне природы вырабатывал из них здоровых духом людей и честнейших граждан того государства, где им приходилось жить. Однажды гахан Серайя Хаджи Шапшал сообщил мне, что его дед за 2 недели до своей смерти ехал верхом из Бахчисарая в дер. Ойсунки в свой сад, а ему в это в это время было уже 90 лет.

Во время немецко-фашистских оккупантов мы, здесь в Ростове, не знали о жизни своих собратьев в Крыму, Польше и Литве, не смотря на то, что эти области тоже были заняты немцами. Только после их постепенного изгнания из пределов СССР мало-помалу начали получать отрывочные сведения из разных мест.

История же переживаний караимов Трок и Вильно видна из письма Гахана караимов Хаджи Серайя Шапшала ко мне от 29/XI-1944 года из Вильно. Вот некоторые выдержки из этого письма: «...Как хорошо было бы нам встретиться здесь или в Крыму, куда меня очень уж тянет. Как-то всё чаще и чаще приходят на мысль слова из «Стансы» Пушкина:

И где мне смерть пошлет судьбина?...
И хоть бесчувственному телу равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу мне всё-б хотелось почивать!

Тут, конечно, играют роль и годы, а мне ведь уже идёт 72-й год — пора, конечно, думать и о смерти. Большего счастья не желал, как быть погребённым в Кале, где лежат и мой отец, и дед, и все мои предки! Но всё — в руках Божиих. Да хранит Вас Господь и воздаст Вам по заслугам! Искренне уважающий и преданный. Хаджи С. Шапшал».

Отец мой Я.М. Кокенай умер 23 августа с./ст. 1897 г., в Феодосии, родился в 1835 г. в Кале.

25 мая 1948 г. исполняется 75 лет со дня рождения Гахана Хаджи Серая-ага Шапшала.

21 августа 1949 г., в воскресенье, умерла моя жена Анна Ильинична из рода Софер, 57 лет, и похоронена 22.08 в Ростове на братском кладбище, где имеется отдельное кладбище для караимов.

Мой учитель Товья Семёнович Леви-Бобович умер в Каире 83 лет 25 июня 1956 г. и похоронен там 26 июня при огромном стечении народа народа и множества духовенства различных народов. Он занимал пост духовного главы караимов Египта — гахан-Баши. Один из последних представителей караимских ученых старой школы. Мир тебе, дорогой мой учитель!

Примечания

1. Кале — другое название Джуфт-Кале. Кырк Йер (Кырк-Йер) — буквально земля кырков; историческая территория в междуречьи рек Альма и Кача, точнее — в пределах источников Юсуф Чокрак, Кемаль Чокрак, Палас Чокрак, Сары-Бий, горы Бешик Тау, Качи-Кальена, долины р. Чурук Су (Салачика), северной стороны реки Качи, подъема к Кыз-Кермену, урочища Рамазан-сала, южного склона Тепе-Кермена (по ярлыкам крымских ханов). В границах Кырк-Йера находится крепость Кале.

2. Даниил Авраамович Хвольсон (1819—1911) — востоковед, историк, лингвист; исследователь эпитафий кладбища Балта Тиймэз.

3. От сотворения мира.

4. Религиозный пост.

5. Красавица брюнетка.

6. Буквально — сосед-ворота.

7. Пироги, пирожки, плов.

8. Прохладительный напиток из кисломолочного катыка, воды и специй.

9. Челюсть.

10. Константин Фёдорович Богаевский (1872—1943) — крымский художник-пейзажист. Он писал: «Этот пейзаж, насыщенный большим историческим прошлым, со своеобразным ритмом гор, напряженными складками холмов, носящий несколько суровый характер, служит для меня неисчерпаемым источником...».

11. Диван.

12. Товия Симович Леви-Бабович (1879—1956) — педагог, писатель, учёный, богослов; старший газзан в Севастополе; с 1934 г. — глава караимов Египта (арабов).

13. Буквально — колыбель-гора; находится у Бахчисарая, её видно из Кале.

14. Илья Осипович Эрак (1862—1934) — инженер-строитель, архитектор, организатор строительной фирмы, благотворитель.

15. В Бахчисарайском ханском дворце встречаются зооморфные изображения рыб и цапли на фонтанах.

16. Азара — привходовая часть кенаса.

17. Соломон Абрамович Бейм (1819—1867) — педагог, общественный деятель, газзан, писатель.

18. Арон Ильич Катык (1883—1942) — газзан, педагог, писатель, драматург, поэт, автор комедий.

19. Хаджи Серайя Маркович Шапшал (1873—1961) — гахан, ориенталист-тюрколог, дипломат, педагог, создатель караимского музея (г. Тракай).

20. Военные набеги и борьба за территории были характерны в то время для многих этносов и государств: известны военный поход великого князя литовского Витовта к Чёрному морю, набеги казаков на Крым, московский поход польского короля Владислава IV и пр.

21. Специально обученные мужчины, знающие правила резки животных для употребления в пищу, и имевшие звание «эрби».

22. Сейчас с. Некрасовка, Бахчисарайский р-н.