Введение

Relata refera

Геродот

Слова эти, прозвучавшие в V в. до н. э., перевести на современный русский язык довольно трудно. Буквальный перевод прост: «Рассказываю рассказанное». То есть «передаю услышанное», не отвечая за содержание и смысл моего пересказа. Но произнёс простую эту фразу Геродот, человек сложной судьбы и великого дарования. И уж он-то никак не вписывается в нарисованный им скромный образ некоего писца, бесстрастно и бездарно, буквально переносящего на пергамент звучащее слово. Так что имеет смысл разобраться с приведённой выше мыслью признанного Отца Истории поподробнее. А когда ставишь перед собой такую задачу, то открываются вещи совсем неожиданные. Во-первых, relata — это информация точная и объективная, недаром от неё идёт старое воинское понятие «реляция». Во-вторых, refera — это не просто «пересказываю». Ведь и реферат — не пересказ, а изложение информации, неизбежно прошедшее сквозь мозг референта, а уж во что она при этом превращается — зависит скорее от автора, чем от исторического факта.

Поэтому смысл обвинения одной из предыдущих моих работ на заданную тему¹ теряется, превращаясь если не в комплимент, то, во всяком случае, в одобрение методики, которой я по мере сил старался придерживаться и в новой, ныне предлагаемой читателю работе. А суть её была вполне понятна и современникам Геродота в V в. до рождества Христова: отбирай точную информацию и излагай её по возможности нелживо и совестливо, а иначе какой смысл вообще браться за перо? Через много столетий эту же мысль, но несколько по-иному высказал крупный немецкий историк XIX в. Леопольд фон Ранке (чьё наследие, между прочим, неоднократно подвергалось нападкам советской историографии именно за стремление учёного к объективности). В своей Истории романских и германских народов с 1494 до 1514 гг. Л. фон Ранке так объяснил свою позицию, свой метод: «История возложила на себя задачу судить о провалом и давать уроки настоящему на благо грядущих веков. На эти высокие цели моя работа не претендует. Её задача — лишь показать, как всё происходило на самом деле». Вот такую простую, но трудновыполнимую задачу поставил перед собой и автор настоящего четырёхтомника.

Кстати, о смысле или цели, с которыми была написана эта работа, с которыми я вообще взялся за громоздкую её постройку. Они просты и прозрачны: вложить в руки народа его историю. Это определение не так самонадеянно и нескромно, как может показаться. Дело в том, что записанной истории с древнейших времён до XX в. у крымских татар попросту нет. Думаю, не стоит доказывать эту истину, известную не только в Крыму, но и далеко за его пределами. А то, что имеется, — это лишь подходы, отдельные фрагменты (в том числе крупные по объёму, а по содержанию просто великолепные) истории народа. Но это — в лучшем случае.

В худшем же — это просто не история. Я имею в виду работы, справедливо отрицаемые самим народом как негодные, то есть недобросовестные. Обычно такие книги и статьи называют фальсификацией истории крымских татар. Я не совсем с этим определением согласен. Крымским людям не нужно объяснять, что такое фальсификация, скажем, нашего южнобережного вина. Это изготовление некоего напитка с использованием дешёвых суррогатов, фальшивого продукта. То есть похожего на подлинный, на истинный, и, по возможности, от него не отличающегося. В нашем же случае «продукт» не просто отличается от истинного, но вообще не имеет с ним ничего общего. И задача его изготовления прямо противоположна: он фабрикуется осознанно иным, чем был (или мог быть) оригинал.

Причины этого психического отклонения от задач созидательного труда касаться не стоит, тем более, что они были опознаны ещё полтора столетия тому назад. Причем не крымскотатарским и не русским мыслителем, которых можно было бы заподозрить в предвзятости, а человеком совершенно посторонним, приехавшим в Крым из-за трёх морей, из Англии.

Геродот. Мрамор. Неаполитанская Глиптотека

И вряд ли можно отказать в рассудительности этому иностранцу, предупреждавшему, что, знакомясь с существующей литературой об истории крымских татар, «нельзя забывать, что её авторами являлись враги этого (и турецкого) народа. Они, неизменно клевеща (with persistent malignity) в сугубо политических целях, распространяли всевозможные извращённые, искажённые Свидетельства для того, чтобы охладить сочувствие, симпатию, которую питает к татарам весь цивилизованный мир. А немногие их друзья (в России), принимавшие близко к сердцу их судьбу, уже подавлены; кроме того враждебные эмоции гораздо более активны, чем дружеские; они гораздо более беспринципны и в выборе оружия. Кинжалы нравственных ассасинов («assassin» фр. «наёмный убийца». — В.В.), отравленная злоба высокопоставленных подлецов и смертоносные дубины убийц — всё это было использовано по мере надобности. Низкий обман и коварство, гнусные инсинуации или искажение основных понятий, молниеносно сменяющие друг друга, почти убедили общество Европы в том, что этот глубоко оскорблённый, задавленный насилием народ является тем, за кого его выдают. Но драпировка постепенно сползает. Острая, обнажённая правда, пусть она пока и скрыта, в конечном счёте победит» (Scott, 1854. P. 307—308).

Остаётся сказать, что в начале 1980-х гг., когда я принимался за работу о судьбах многих поколений крымских татар, сама постановка цели создать книгу об истории целого народа на протяжении многих веков выглядела затеей вполне утопической. Работы такого хронологического и тематического охвата обычно пишутся крупным авторским коллективом, где каждый — специалист по «своему» периоду или теме. Помощников не было, какого-то иного выхода — тоже, приходилось начинать в одиночку. С тех пор прошла треть века, но ситуация не изменилась; по-прежнему этот неподъёмный воз приходится тащить самолично. Я не жалуюсь на свою творческую судьбу и хочу здесь сказать о другом. Исходя из всего изложенного, вряд ли я удивлю читателя, предположив, что, как и в Исторических судьбах крымских татар, так и в четырёхтомнике просто-таки неизбежны отдельные неточности, непростительные для большой группы соавторов.

Скажу больше: мне с самого начала было понятно, что этот проект, сам замысел такой работы был слишком высок для моих слабых сил. Я решился осуществить его, догадываясь о грядущем неуспехе. Лишь гораздо позже, когда труд был близок к завершению, прозвучали некие слова, отчасти оправдавшие это решение. Это была мысль современного русского автора-эмигранта, оказавшегося в той же ситуации, но подошедшего к проблеме такого выбора (обратиться к грандиозной, сомнительной в выполнении теме или же ограничить себя чем-то менее масштабным, но стопроцентно выигрышным) с иной стороны: «Чем замысел ничтожнее, тем легче достичь совершенства. Соответственно — наоборот» (Соловьев, 2006. С. 301). То есть он заранее обрекал себя на неудачу. Важнее был сам замысел..

После этого признания самого Владимира Соловьёва не так уж стыдно объяснить мой окончательный и безнадёжный выбор словами великого американского романиста Уильяма Фолкнера, который назвал свою великую эпопею Шум и ярость «самым прекрасным, самым блистательным моим поражением» именно потому, что он попытался поднять непосильную для него ношу. Но ведь попытался же! Он просто не мог не попытаться.

Излишне говорить, что я буду глубоко благодарен каждому читателю, который удостоит меня письменного послания с указанием на погрешности моей работы, — это и так понятно. Тогда они не повторятся в последующих изданиях, если в них возникнет необходимость.

Примечания

1. Имеется в виду монография «Исторические судьбы крымских татар», первоначально вышедшая в Самиздате в 1980-х гг. тиражом в 30 экземпляров. Тогда, в советское время, приходилось размножать её на ксероксе (точнее — на громоздком аппарате, носившем имя Эра), поскольку изучение истории коренного крымского народа всё ещё считалось преступлением. Причина этих издательских сложностей проста, — ведь и сам народ был объявлен несуществующим, небывалым, чуть ли не плодом фантазии. В 1992 г. книга была издана уже легально, и на неё обрушилась повальная критика специалистов по крымскотатарской проблеме — российских и крымских. Не хотелось бы об этом вспоминать, но не столь давно эта моя книжка, и без того достаточно скромного объёма (менее 500 страниц), была обозвана в одном из ведущих органов российской историографии вообще «рефератом» (Отечественная история, 1999, № 2, с. 48). Думаю, понятно, отчего тут же и всплыла параллель с приведённой выше фразой Геродота...