1. Крым накануне вторжения

Карты в истории пересдают не один раз, но довольно редко, и козыри имеют обыкновение липнуть к одним и тем же рукам.

Фернан Бродель, французский историк

Перемены к худшему в отношениях Московского государства с Турцией и Крымом в первой половине 1730-х гг. имели свою политическую предысторию. Смысл её заключался, в частности, в переориентировке экспансии России с западного на южное направление. Это стало очевидным гораздо раньше, ещё в 1720-е гг. (Персидский поход Петра), и даже в 1711 г. (Прутский поход). Однако и упомянутые походы являлись сравнительно поздним выражением глубоких, по сути чисто экономических перемен в отношении этой части христианского и исламского миров, произошедших на протяжении гораздо более ранних и длительных исторических периодов.

Так, если в IX—XIII вв. древнерусские купцы везли в Крым и Турцию меха, кожи, зерно, воск, мёд, то позднее эта торговля стала угасать. Внешняя причина этому — расцвет ремесленной и сельскохозяйственной активности Крымского ханства, начавшего производить и поставлять на турецкий рынок те же (кроме сибирского меха) товары, что раннее поставляли русские княжества, причём дешевле и лучшего качества (Гейд В. История торговли Востока в средние века (колонии на северном побережье Черного моря) // ИТУАК. № 52. 1915. С. 91).

С другой стороны, крымских купцов, ранее поддерживавших активные торговые связи с Москвой и Львовом, в XVI в. всё более привлекает Молдавия, куда сдвинулся торговый путь из Малой Азии и ряда областей на побережье Средиземного моря в Восточную и Центральную Европу (Berindei, Veinstein, 1979. P. 389—465). Поэтому, если Россия и нуждалась в возрождении южной торговли (а в этом уверяют нас все отечественные учебники истории Нового времени), то без полного подавления крымского конкурента обойтись ей было просто немыслимо. Способ же такого подавления был традиционный — военная экспансия.

Такого рода устремления российской стороны естественно вылились в обострение политических отношений с Крымом и Турцией, ранее преобладающе мирных, за исключением практически неизбежных между соседями конфликтных периодов. Соответственно иная судьба ждала и жертвы новой агрессии. Имевшая место после правления Ивана Грозного гибкая политика в отношениях с мусульманами (собственными и соседними) перестала удовлетворять монархическую верхушку. Точнее, такая политика и раньше была вынужденной, но лишь после Петра Россия ощутила в себе силы, достаточные для перехода к форсированному подавлению и интеграции миллионов приверженцев ислама. «Движущей силой этой политики были уже не Церковь и христианство, а новая, воспринятая из Западной Европы идеология, направленная на превращение России в систематизирующее и нивелирующее государство, которое не оставляло пространства для традиционных прав нерусских народов. «Регулированное» абсолютистское государство должно было быть однородным и по вере» (Каппелер, 2003. С. 131).

Эта растянувшаяся на века геополитическая метаморфоза не могла не сказаться и на экономических связях. Торговля все более угасает: в XVI—XVII вв. из Московии в страны Чёрного моря поступают лишь меха да ловчие птицы. В обратном направлении шли шёлк, пряности, ювелирные изделия. (Санин, 1999. С. 41). Но и тот, и другой товарные потоки утрачивали значение для национальных экономик как предназначавшиеся для весьма ограниченного круга потребителей. Падало их значение и в качестве весомых экономических факторов, ранее исключавших (или, по крайней мере, тормозивших) рост напряжённости на этом внешнеполитическом поле.

Параллельно со сворачиванием разносторонних связей и контактов между Севером и Югом, по мере того как рвались нити, ранее их поддерживавшие и стабилизировавшие, войны в Северном Причерноморье становились неизбежными. Во второй пол. XVII в. целью устремлений Москвы становится Крым и весь северо-восточный «угол» Черного моря. Россией предпринимается ряд походов, последний из которых (второй Азовский, 1696 г.) оказался успешным: держава Петра получила выход в Азовское море.

Это был первый, но не последний успех российской южной политики. Отныне как при Петре, так и при его преемниках наступательный характер военно-политической активности на юге приобретает стабильный, долговременный характер. Это касалось как Крымского ханства, так и Турции. «Русская политика в отношении Османской империи на протяжении всего периода 1700—1917 гг. характеризовалась как «превентивная, направленная на аннексию»». Османы же, напротив, стремились проводить «плотную пограничную политику», то есть исключительно оборонительную, нацеленную на сохранение создавшегося положения (Зеленева, 2005. С. 102).

С воцарением Анны Иоанновны (1730), хронологически совпавшим с новой вспышкой активизации южной политики России, начало очередной наступательной войны на юге стало лить вопросом времени. К ней готовились обе стороны, по возможности привлекая на свою сторону союзников из числа держав, которых можно было заинтересовать политическим сотрудничеством в грядущем конфликте. Для России такими союзниками могли стать Персия и Австрия; для Турции — Франция и Польша. Именно по этой причине в Петербурге созрело решение установить нормальные и даже дружеские отношения с естественным врагом Османской империи — Персией, которая как нельзя лучше подходила для достижения стратегической цели — ослабления турецкого срединного пространства.

Ещё в 1711—1712 гг., когда после катастрофы на Пруте шли переговоры о новом русско-турецком мирном трактате (действие Прутского договора оказалось недолгим, он был аннулирован турками), крымский хан Девлет-Гирей II всячески этот диалог тормозил. Тем не менее в 1712 г. был подписан трактат, согласно которому в течение 25 лет (срок действия договора) Азов по-прежнему оставался во владении турок в прежнем качестве центра самостоятельного эялета; Каменный Затон и другие российские крепости у татарских границ восстанавливать после разрушения запрещалось. Вопрос о возобновлении московской дани поднимался, но изменившееся соотношение сил России и Крыма, стремление Бахчисарая если не гарантировать себе полную безопасность, то хотя бы отодвинуть конфликт с Санкт-Петербургом, подвигли ханство на путь компромисса. В дальнейшем этот вопрос никогда на переговорах не ставился.

В 1712—1714 гг. Турцией были заключены иные договоры, отразившие совершенно изменившуюся её ориентацию, теперь направленную на мирное сосуществование с Россией и Польшей. Вообще во втором-третьем десятилетиях XVIII в. в истории Турции начался новый период. «Он характеризовался не только как период остановки агрессии в Европе, но и значительными изменениями во внутренней жизни страны... появились новые люди и новые надежды», связанные с мирным развитием культуры и искусства (Орешкова, 2003. С. 117). Однако теперь с новой силой началась экспансия европейских стран (прежде всего Австрии и Венеции) на балканские территории слабевшей Османской империи. Сказалась эта перемена и на внешней политике Крыма.

За десятилетие с 1710 по 1720 гг. не отмечено ни одного большого похода крымских татар на север (мы не принимаем во внимание несколько мелких набегов в 1717—1718 гг., совершённых одним из ханских сыновей Бахты-Гиреем с небольшой шайкой удальцов, вопреки воле отца, за что он и был прозван Дели-султаном, то есть Сумасшедшим ханычом). И дело здесь было не только в запретах Турции. Набеги больше не могли решать основную задачу крымских татар, а именно ослабление южных территорий России с целью предотвращения агрессии против Крыма. Экономическая и военная мощь царской империи, накопленная именно в расчёте на экспансию в сторону пограничных земель, стала, кроме того, несопоставимой с потенциалом ханской армии и человеческими ресурсами Крыма¹.

Все перечисленные и ряд иных, менее важных факторов, говорят об одном: к первой половине XVIII в. длительное время существовавшее равновесие в крымско-российских отношениях было нарушено. Увеличивавшееся превосходство России могло бы, в общем, остаться и без внешнеполитических последствий, чему в истории есть масса примеров. Но в данном конкретном случае ни этнопсихологические задатки великороссов, ни агрессивность их наиболее ярких представителей — российских царей — не позволяли надеяться на мирный исход в сложившейся ситуации. Более многочисленный, мощный и «динамичный» народ не устоял перед искушением агрессии в сторону соседа. Именно поэтому, а не из-за каких-то объективно непреодолимых причин или субъективной «царской воли» история Причерноморья на протяжении XVIII в. всё более заметно окрашивается в кровавые тона.

Были и другие факторы, делавшие продолжение старой, но действенной оборонительной политики ханов невозможным. За полвека, прошедшие с эпохи больших набегов совместно с Б. Хмельницким и другими казацкими лидерами, в Крыму многое изменилось. Полностью исчезли остатки кочевого скотоводства, среди крымцев едва ли не преобладающим стал удельный вес земледельцев, ремесленников, рыбаков, а именно слоёв, и ранее не помышлявших о неверной и опасной прибыли от продажи угнанного «полона». Впрочем, как говорит московский историк, эта перемена свершилась ещё в XVII в. Тогда, в противоположность нескольким очагам агрессии региона (турецкому, австрийскому, польскому, шведскому, затем московскому), «...бахчисарайский занял оборонительное положение» (Артамонов В.А. Очаги агрессии в Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европе в XVII—XVIII вв. // Славяне и кочевой мир. Средние века — раннее Новое время. М., 1998. С. 80). С тех пор в Крыму уже были безвозвратно утрачены сложные навыки многодневных конных походов. Абсолютное большинство крымцев свыклось с мирным трудом, а заперекопские ногайские орды, главная опора ханов в набегах, практически вышли из подчинения Бахчисараю.

Социально-экономическая по своей сути, эта эволюция неуклонно меняла и внешнюю политику ханства. Ни один из Гиреев, сменивших Девлета II, не помышлял более о том, чтобы вести диалог с Санкт-Петербургом на равных. Да и опасными были новые конфликты, так что хан ни разу более не идет в поход даже на Украину, не заручившись поддержкой Польши, придунайских ногайцев и т. д. И в Петербурге 1720-х гг. Крым рассматривают уже не как постоянную угрозу, но как обычное соседнее государство, представляющее не субъект, а, скорее, объект агрессии². И чем более грозной становилась мощь России для её северных и западных соседей, чем обеспеченнее её граница с Австрией, Польшей, Литвой и Скандинавией, тем чаще взоры Петербурга останавливались на бескрайних просторах цветущего Юга.

Намерение России продолжать наступление по направлению к Крыму не было секретом ни для Запада, ни тем более для бахчисарайских политиков. «Готовясь к предстоящей войне, Россия в 1731—1733 гг. возводит южнее Изюмской Украинскую линию» (Санин, 1994, 155). То есть возобновились работы стратегической важности: совершенствовалась уникальная, насчитывавшая уже не одно столетие наступательно-фортификационная система. Эта цепь крепостей и засек, созданная как опора для продвижения полевой армии на юг, протянулась теперь от устья р. Орели вдоль по её течению до притока р. Берестовой и далее по р. Береке (приток Сев. Донца) до самого её устья. Кстати, это огромное сооружение, протянувшееся на 1000 вёрст, стоившее огромного труда и денег, объявленное в качестве оборонительного, именно защитную задачу и не могло решить. Как мы увидим, во времена грядущих войн крымские татары прорывали её когда хотели и где хотели (Китченко Ф. Украинская линия. Чернигов, 1850. С. 7, 16).

В качестве второй причины малопригодности засечных черт в решении оборонительных задач можно назвать человеческий фактор. Сидящие в засечных городках и крепостцах воеводы несли службу не лучше, чем до Петра, то есть из рук вон плохо. Гарнизонный сонный быт разлагал и командиров, и солдат. Наказания именно за «оспалость и нерадение» сыпались из Москвы одно за другим, но помогали мало. Как поляки с запорожцами, приходившие к засекам с запада, так и крымские татары относились к пограничной «москве» как к единообразно-аморфной массе, «оплошливой и неосторожной», то есть не умевшей хоть какое-то время быть настороже (цит. по: Артамонов, 1990. С. 71). Указанный автор отыскал даже крымскотатарскую пословицу, отразившую ситуацию той эпохи: «Ты спишь, Иван, а я должен трудиться, вязать тебя» (там же).

Возможно, именно по обеим вышеприведённым причинам российские стратеги 1730-х гг. искали способ нейтрализовать этот порок российской военной инфраструктуры на юге. И нашли его в привлечении к военным действиям против крымских татар третьей силы — калмыцкой орды.

Примечания

1. Речь идёт о воинской силе, которой обладали и первая, и вторая державы, а не об абсолютной численности крымскотатарского войска. Как раз по количеству воинов сравнивать русскую и крымскую армии ещё можно было. Так, в 1717 г., то есть уже при Саадет-Гирее III, для участия Порты в войне с немцами ханство смогло послать корпус (далеко не всю армию, а какую-то её часть) численностью около 70 000 сабель. При необходимости же хан мог выставить в поле и сто тысяч. Но русская армия превосходила крымскотатарскую в смысле современного вооружения и обусловленной им модернизированной тактики и даже стратегии кампаний.

2. Здесь рассматривается лишь чисто военная сторона политики Крыма. Что же касается дипломатии, то ханы и в первой четверти XVIII в. делали всё от них зависящее, чтобы ослабить продвижение России на юг. Так, в 1722 г., когда началась российская агрессия вдоль западного берега Каспия в направлении Персии, то Саадет-Гирей IV выступил на стороне Дауд-бека, лидера подвергшихся разорению лезгин. Хан буквально «оказал давление на султана» (Bagger, 1974. S. 52), отчего тот и выступил на стороне жертв петровского похода. Этот шаг, сделанный под влиянием крымской дипломатии, оказался первым в близившемся очередном русско-турецком вооружённом конфликте.