ё) Смертная пелена над Россией и Крымом

Среди более или менее известных результатов 1917 г. особняком стоит уникальное возрождение культа смерти. Явление это малоизученное, хоть и ярко показательное, а главное — бросающее дополнительный свет на проблему этнического подсознания, одну из основных в данной работе.

Истоки культа смерти давно выявлены в языческих, дохристианских религиозных системах, отчего и причины его актуализации в послереволюционный период логично связать с процессом утраты народом христианства. Впрочем, внезапной эта духовная потеря не была, всё началось гораздо раньше 1917 г.: общеизвестны слова В. Белинского, с огорчением отметившего, что «русский мужик говорит о Боге, почёсывая задницу». Ну а в 1917—1918 гг. блистающая броня христианства, тысячу лет украшавшая великороссов и защищавшая их от идеологических недругов, слетела с живого народного тела в несколько месяцев. Как луковая шелуха — легко и безболезненно.

Но полного религиозно-нравственного вакуума, как известно, не бывает. Значительная масса русских, выпав из одного вероисповедного пространства, мигом очутилась в другом. Но не в атеистическом, как утверждалось советской пропагандой — атеизм предполагает не только высокую образованность, но и изощрённый ум скептического склада. А эти сомнительного вкуса плоды европейского Просвещения на крестьянских огородах не растут. И всё, что не слишком учёный мужик мог мобилизовать как суррогат потерянного русского Бога, он черпал из собственного мира суеверий (языческого происхождения), да из вечного кладезя подсознания, где в язычески-манихейских реликтах также недостатка не было. Для язычества же самых разных толков одинаково остро характерен специфический, свой собственный культ мёртвых.

Осязаемые черты он обрёл уже в первые «безбожные» месяцы, когда весной 1917 г. жертвы Февраля были захоронены не в освящённой земле христианского кладбища, а в центре тогдашней столицы, среди прогулочных дорожек Марсова поля. Через две недели над свежими могилами выступал Ленин, и в дальнейшем уделявший большое внимание этому ритуальному центру России. Время показало, что такого рода новшество — не случайный каприз победителя. Через несколько лет его собственный Мавзолей был выстроен в Москве, древней столице империи, также на центральной её площади.

Это событие нужно осмыслить: в центре величайшего государства, на скрещении разнообразных силовых линий этноса были помещены непогребённые и нетленные мощи человекобога. Более того, московскому капищу придали государственное, политическое, идеологическое значение. Здесь позднее будут проводиться главные, национального масштаба мистерии с огромными хоругвями и портретами, заменявшими парсуны, с идолами живых богов, которых будут проносить мимо мощей на специальных носилках или провозить на торжественных повозках.

Языческие корни ансамбля Красной площади очевидны. Мавзолей (как и его прототип ступенчатая пирамида) являет собой Образ мира, место прохождения axis mundi (Мировой Оси), чьё пересечение с земной поверхностью считалось в древности «пупом Земли» (Мифы, 1980. Т. I. С. 311). На эту точку и был помещён труп Ленина. Чего стоит один только транспарант 1924 г.: «Могила Ленина — колыбель человечества!» (ЛГ. 19—25.04.2000. С. 1). Да и ели у Мавзолея далеко не случайны. Это вечнозелёное дерево, также пирамидальной формы, способно напоить посвящённых «напитком жизни, небесным эликсиром, который поднимается по дереву из подземного царства» (Мифы, 1980. Т. 1. С. 391). Этот скорее духовный, чем материальный продукт предназначен лишь для московской элиты, — не оттого ли Сталин приказал вырубить не менее сакральные, но для его христианского сознания малодоступные (малопонятные?) кипарисы в далёком Крыму, где он бывал, хоть и недолго?

Сталин обычно лишь начинал свой отдых на южном берегу Крыма. Вскоре (чаще — в октябре) он отправлялся на одном из крейсеров Черноморского флота на Кавказ. Что же касается кипариса, то в упомянутой символике это дерево превосходит по значимости даже ель. Благодаря своей вечнозелёной игольчатой листве и химически инертной смоле он в глубочайшей древности стал на Востоке символом воскресения, возрождения, жизни за порогом смерти. Считалось, что достаточно несколько раз поесть зёрен кипариса, чтобы обрести неслыханное долголетие, поскольку они богаты субстанцией ян (мужское начало). В этом же символическом смысле истолковывались фаллическая форма кроны кипариса и её необычная плотность. Впрочем, не исключено, что откровенное неприятие физически хилым вождём именно этого дерева было подсознательным¹.

Само непогребение вождя вполне отвечало языческим представлениям о лишь внешне почившем, но бессмертном боге (чего стоит один лозунг «Ленин жив!»), о постоянной перекачке его жизненной эманации в бога-сына («Сталин — это Ленин сегодня!»), о необходимости регулярных жертв, приносимых всесильному божеству. Для непосвящённых самыми безобидными из этих приношений были цветы. На самом же деле сорванные, то есть мёртвые цветы являются одним из важнейших элементов сакральной (точнее, инфернальной, адской) символики. Уж не потому ли цветы у Мавзолея неиссякаемы и обильны? Столь же глубокий сакральный смысл имеет обычай поклонения священной могиле. Оно всегда являлось частью двух важнейших ритуалов в земной жизни язычника: инициации (у нас — приёма в пионеры) и брачной церемонии (многолюдные свадьбы до сих пор заезжают к Мавзолею или, в Петербурге, к могилам Марсова поля).

Естественно, языческий комплекс Красной площади, его идеологическая радиация не предназначались исключительно хозяевам Кремля. В стране хронических очередей главной стала очередь у Мавзолея. Да и своими истоками комплекс этот имел совсем иные сферы, а именно, мощные, хотя и неявные импульсы всенародного языческого подсознания. Если бы оно отсутствовало, то политическое значение этого величественного комплекса было бы равно нулю. По этой же причине Мавзолей был не единственным объектом такого рода. Соответствующие комплексы росли как грибы на территории всей страны. Показательно здесь то, что по большей части они поразительно напоминали друг друга. Причём даже те, что возникли в первые недели и месяцы советской власти, когда единого образца священного захоронения по большевистскому обряду ещё просто не было. И повсюду — от столицы до глухой провинции — народ воспринимал их без удивления: если не как должное, то как хорошо забытое старое. Довольно быстро возникло даже какое-то соревнование за лучший мемориальный комплекс между соседними городами или губерниями — явление не более дикое, чем сам предмет такого соперничества.

Здесь возникает естественный вопрос. Ведь абсолютное большинство кремлёвских жильцов, в отличие от великорусской массы, получило правильное христианское воспитание, а некоторые из них (Сталин, Микоян и др.) — даже духовное образование. Неужели у них не появлялось соблазна возродить в религии большевизма более близкие и знакомые, то есть христианские символы и знаки? История свидетельствует, что имело место и это явление — оно стало неизбежным уже в первые месяцы прихода верных ленинцев к власти. Нужна была новая знаковая система этой власти, а иной символики, кроме христианской, они, не будучи людьми шибко грамотными, просто не знали. Создать же оригинальную, собственную (как, к примеру, это сделали фашисты) — не умели. Для этого нужен художественный талант, который в Кремле был в ещё большем дефиците, чем культура. Поэтому не оставалось ничего, кроме плагиата, — и у христианства стали красть его символику.

Перечислю лишь самые основные из христианских символов такого рода: пятиконечная звезда (символ Света Преображения Господня, на иконах решается в красном цвете), серп (символ Второго пришествия как знак великой Жатвы), молот (реминисценция революции Иуды Маккавея, чьё имя в переводе с арамейского и означает «молот»), красный цвет стягов и гробов (денотация Пасхи) и так далее. Бальзамирование трупов имело, кроме языческого, и христианский подтекст. В будущем нетленные мощи вождя подлежали оживлению с помощью науки (об этом постоянно твердил в своих популярных лекциях-проповедях нарком Л.Б. Красин). Здесь речь шла о великом апофеозе — втором пришествии, воскресении богочеловека из мертвых. А поэты вообще считали вождя вполне ещё живым:

А Ленин жив! Душа и ум народа,
Он, как народ, вовеки не умрёт:
Как раз в апреле нынешнего года
Ему пошёл уже сто первый год!

М. Исаковский. 101-й год

Так был стёрт более или менее чёткий водораздел между языческим и христианским образными строями, утилизированными большевизмом. Первый стал основой для второго, будучи куда более органичным, «своим» для широких масс. Второй был подан народу в форме государственной символики, регламентированной Основным законом, Конституцией советской империи, то есть будучи спущенным сверху в виде категорического императива. Правда, хотя и навязанный, он почему-то тут же ставшего привычным (попробуйте навязать эту дикость тем же датчанам или швейцарцам!)

Благоговейное и искреннее почтение к мёртвым было невозможно внушить таким методом жёсткого диктата. Тут ведь требовалось иное: должны были зазвучать самые тонкие струны народной души, нужное чувство должно было зародиться в сокровенной глубине народной психики. И коммунисты блестяще решили эту задачу, воззвав к самым исконным и мощным архетипическим блокам этнопсихологии — к подсознательному язычеству великороссов. В столь ритуализированном обществе, как русское, большевикам было достаточно заменить одни ритуалы другими. Это был именно тот язык, который понимала масса. Тактика оказалась безошибочной, созидательный огонь творчества масс вспыхнул жарко и повсеместно. Новый культ рождался буквально на глазах. Приведу в заключение затянувшегося Пролога рядовой пример такого ритуального созидания.

В 1923 г., когда ещё не было ни Мавзолея, ни связанного с ним мемориала, в «Красном Крыму» (тогда так называлась сегодняшняя «Крымская правда») выступил один из самых толковых репортёров автономии, П. Новицкий. Его статья носила примечательное название: «О культе мёртвых». Вчитаемся в её строки: «Нельзя думать, что мы признаём только культ живых..., что мы не имеем своих мертвецов. Нет, мы должны чувствовать живую связь с погибшими. Мы не отвергаем древнего культа мёртвых, который стремится подольше сохранить в сердцах и сознании живущих память об умерших». Далее автор мечтает о новом обществе, которое найдёт средства для того, чтобы «строить дома-музеи, памятники, мавзолеи, гигантские пантеоны во славу и память умерших...» (КК. 13.09.1923).

В эти несколько строк вместились как актуальные для советского человека тех лет поучения, так и откровения, ценные для историка. Они (редкий случай!) не требуют источниковедческой обработки, расшифровки, открытым текстом освещая как уже сформировавшийся культ вождей, так и подсознательную связь живых с миром мёртвых, а также обыденное смакование дохристианских некрофильских культов². Столь же примечательны перспективы, предлагаемые такому вот обществу: будущее, в котором и творческое вдохновение, и духовное развитие потребителей культуры будут направлены в одно русло — в русло языческого поклонения мертвецам. Как известно, такое поклонение находит зеркальное своё отражение в языческом же обожествлении живых вождей. А также в Манихейском чувстве превосходства над всеми теми, кто не имеет «гигантских пантеонов», кто не посвящён в некромантию и мистику советской идеологии.

Конечно, статья провинциального журналиста в рядовой газете не стала событием в общественной жизни страны. Но в том-то и её значимость для науки, что она озвучила идеи, которые не навязывались обывателю (для этого существовали директивные передовицы центральной прессы), а уже являлись мыслями массы: именно они были первичны, а не идея статьи. И это доказывают события, произошедшие там же, но несколько ранее.

В апреле 1921 г. в Симферополе было устроено торжественное погребение «жертв белого террора». Вначале имелись в виду 10 террористов-подпольщиков, осуждённых полевым судом ген. Слащова, чьи трупы были той весной обнаружены. Но десятка гробов было мало не то что для мемориального пантеона, но и для средней руки «красного кладбища». Стали искать других мучеников, но не нашли. Тогда Ревком мобилизовал для такого святого дела «...первых попавшихся покойников из госпиталей (то есть отдавших Богу душу через полгода после ухода Врангеля. — В.В.), и, таким образом, набралось вместе с повешенными 52 гроба, которые на пышных погребальных дрогах, сопровождаемые оркестром музыки, полком пехоты, кавалерией и двумя батареями, между расставленными по улицам шпалерами войск, были торжественно перевезены в сквер около здания духовной семинарии и здесь, после торжественных речей и проклятий «палачам-белым», были погребены в общей могиле» (Данилов, 1993. С. 169).

Комментарий к этому эпизоду предельно прост: чтобы воздвигать упомянутые Новицким «мавзолеи и гигантские пантеоны» (на которые у молодой советской власти пока не было денег), нужно было иметь какой-то запас погребений простых мертвецов, из которых время вылепит богов и титанов. Вот одним из таких мест и стал скромный Семинарский сквер на углу улиц Пушкинской и Торговой (ныне Самокиша), зелёная территория за старой трансформаторной будкой, где заготовленная впрок братская могила грозила превратиться в грядущем в грандиозное капище.

Здесь всё логично и понятно, кроме одного: как могли симферопольцы предугадать в 1921-м (то есть повторяю, до Мавзолея и даже до статьи П. Новицкого) направление дальнейшего развития культа мёртвых в Стране Советов, если он, этот культ, не сидел глубоко в массовом подсознании великороссов?

А вообще эта, оставшаяся незаметной, банальная в общем-то история так же несравнима с историей СССР, как капля воды несоизмерима с океаном. Если забыть, что капля как раз и представляет океан лучше тысяч томов искусственных описаний морской стихии. Чем-то вроде этой капли и является упомянутый эпизод (и сотни последующих в нашем четырёхтомнике), малый сколок фундамента советской власти, повсюду, от Кремля до Крыма, отлитого из лживой утопии, замешанной на нечеловечески мрачной архаике.

Прошу прощения у читателя за приведённые выше длинные и многочисленные цитаты из произведений российских политиков, историков, писателей и мыслителей. Их не меньше меня беспокоили исторические судьбы русского народа, они видели его недуги и пытались если не излечить их (они — не врачи), то хотя бы поставить диагноз — для будущих целителей.

Примечания

1. Ещё при жизни Сталина параллельно с вырубкой кипарисов шла посадка иных, северных деревьев. Дошло до того, что знаменитой «русской берёзкой» засадили большие участки ай-петринской яйлы. Очень похоже на израильскую действительность тех же лет, когда после 1948 г. прибывшие из Европы евреи стали не только выселять коренное население, палестинцев, но и вырубать их маслиновые рощи, засаживая освободившиеся площади более привычной европейской сосной (Шамир, 2010. С. 310—311). Правда, сосны на израильских нагорьях прижились. А в Крыму такому экологическому и эстетическому насилию воспротивился не коренной народ (он тогда уже был далеко на востоке), а сама крымская природа. Дикий верховой ветер уже через пару лет смял, скрутил в немыслимые узлы, вырвал с корнями и сгубил эти рощи чуждых полуострову берёз. Яйла же обрела свой древний, первозданный вид.

2. Трудно удержаться от ещё одной, уже современной цитаты: «Русский народ обожает покойников, рассматривая их, вероятно, как проводников, провожатых, в тот чистый и пустой, вакуумный, высокоэнергетический мир, куда мы все рано или поздно попадём, где материя «разрушена до основания, а затем», где все равны, свободны и лишены обременяющего нас имущества, искажающего и замутняющего прозрачную картину беспредельной, чистой пустоты. С этой точки зрения революция есть, конечно, органический, естественный для нашего народа акт...» (Толстая Т.Н. Главный труп).