Выводы из Пролога (и не только из него)

1. После переселения части населения Киевской Руси на север началось формирование будущего великорусского ядра России. По причине оседлости этих земледельцев процесс этногенеза шёл в условиях жёсткой зависимости складывавшейся этнической психологии русских от длительного (практически не прерывавшегося до XX в.), стабильного и неизменно активного функционирования сельской земельной общины закрытого типа. В свою очередь, уникальные особенности этой общины во многом (хоть и не во всём) сложились под воздействием крайне своеобразной, отличной и от европейской, и от азиатской вмещающей среды.

2. Культурный ареал такой общины представлял собой высокопитательную среду для активации и возрождения древних скифо-славянских традиций маздеизма в его сравнительно чистом виде. Своё дальнейшее развитие это мировоззрение получило после его слияния на русской почве с генетически аналогичными реликтовыми манихейскими идеями, распространявшимися на Руси через библейские тексты и влияние византийского сектантства.

3. Сельская община как консервативно-архаичный, герметично самоизолированный и устойчиво статичный социокультурный организм с ранней истории своего существования вплоть до её распада характеризовалась высоким уровнем группового эгоизма, истинно манихейскими нетерпимостью и двойными этическими стандартами (то есть внутри- и внеобщинными). Сельский «мир» стал источником и первичной ячейкой дуального антагонизма в мировоззрении, мировосприятии, практике бытовых и духовных контактов с «чужими».

4. Система двойных стандартов, подхода к любым явлениям и фактам объективной реальности с исключительно и жёстко бинарной оценочной меркой (наше — ненаше, Добро — Зло, Божье — Сатанинское и т. д.) со временем стала наиболее характерной чертой великорусской этнической психологии и менталитета, неотъемлемой частью православия.

5. Обладая комплементарными для самосознания общинного типа качествами, эта двойная система представлений и идей надёжно законсервировала ряд архаичных подсознательных и сознательных психологических реликтов. Объективно являющиеся пережитками первобытнообщинного строя, они донесли до Нового и Новейшего времени такие рудименты древних поведенческих и культурных стереотипов, как дуальная этика, национальный эгоизм, ксенофобия, отторжение объективных, но инокультурных ценностей, неприятие плюрализма мнений (культурная монологичность), дискомфорт при отсутствии тотемического лидера (идола), стойкая уверенность в своей монополии на высшую правду (мессианизм), общая мифологизированность сознания. Столь же древними являются источники веками не менявшихся хозяйственных и общественных моделей сельского микросоциума, в которых имеет место идеализация коллективистских и уравнительных принципов в качестве универсальной доминанты в масштабах сельского мира и т. п.

6. Нетрадиционалистская (европеизированная) часть этноса количественно была ничтожна, но, обладая монополией на политическую власть, средства массовой информации, на манипуляции в области культурной, экономической и социальной жизни, она могла осуществлять попытки либерализации России, направления её развития по европейской модели. Однако эта инициатива, не успев полностью осуществиться, привела к конденсации в основной этнической массе (чей менталитет был несовместим с либерализацией) заряда социальной энергии огромной разрушительной силы. Русская крестьянская война 1902—1922 гг., не поднявшаяся даже в 1905—1907 гг. до уровня общенациональной, носила до 1917 г. пульсирующий, локально-эстафетный характер и не могла поэтому ни снять, ни хотя бы уменьшить социальное напряжение.

7. Февральская «революция» не только не разрядила этот взрывной потенциал, но и увеличила его до критического уровня своими дальнейшими либерально-демократическими акциями. На этот вызов основная масса этноса реагировала вакханалией насилия в предоктябрьский и особенно «революционный» период. Это явление можно характеризовать как «социальный протест» лишь со значительными оговорками уже потому, что насилие было обращено в первую очередь против наименее защищённых социальных меньшинств в Центральной части России. При этом в абсолютном большинстве случаев личная вина жертв роли не играла. То есть и тогда, и впоследствии, после 1922 г., народно-большевистская политика сохраняла форму дискриминации, а практически — физического уничтожения целых групп населения по признаку происхождения (принцип «чистоты пролетарской крови»). Это был расизм, ставший в России государственной идеологией раньше, чем в нацистской Германии, что особенно ярко проявилось на окраинах советской империи, где геноциду подвергались не только социальные, но и национально-конфессиональные меньшинства.

8. Переворот 1917 г. был разрывом с прошлым лишь в одном смысле — политическом, да и то, по сути, временным. Он разрушил создававшуюся с эпохи Александра II структуру духовных и социальных ценностей европейского цивилизационного типа, отбросив Россию назад, в нормальную для великорусской духовной, ментальной и культурной традиции ситуацию. А именно — в глубокую архаику. Страна и люди вернулись на старый виток той же объективно деформированной (сплющенной) спирали, начавшийся с уже пройденных реалий: авторитаризма (в форме тоталитарной власти деспотов), возрождения в расширенном объёме общинных ценностей (коллективизм) и самих общин (колхозы), принципов монологичности и уравнительности. Началась замена либеральных начал доминантой большинства, всё пошло к окончательной самоизоляции и закрытости общества (железный занавес), к торжеству мессианизма (Коммунистический интернационал) и прочих преемственных элементов.

9. В области национальной политики этот катаклизм также означал возврат к средневековым (иногда и первобытным) методам решения межэтнических проблем. Как следствие средневекового отождествления идеи и её проводников, отмечено стремление не столько к цивилизованным поискам истины или компромисса путём переговоров или открытых дискуссий, сколько к физической ликвидации идеологических противников. Из практики первобытного общества всплыл принцип биологической неполноценности и потенциальной враждебности всех «ненаших» по ряду признаков: классовому, племенному, идеологическому, культурному, социальному и пр.

10. Таким образом, политику дискриминации и сегрегации некоторых этносов, вынужденно контактировавших с великороссами или колонизованных ими, следует рассматривать не как извращение коммунистическими лидерами России принципов её традиционной национальной политики, но как рабское подчинение диктату идеологического, социального, этического комплекса манихейских идей, характерного для великоросских масс, для их коллективного подсознания.

11. Таким образом, и советский геноцид коренных народов ряда областей, некогда колонизованных Россией, следует расценивать как всего лишь очередной всплеск на протяжении многовекового этносоциального конфликта великорусской культуры (в расширительном понимании термина) с инокультурными соседями и порабощёнными иноплеменниками. Такие взрывы античеловеческой, губительной, преступной активности сотрясали нашу часть света и до, и после депортации народов в 1940-х. Они закономерно отражали моменты обострения экономических, социальных, политических и иных противоречий в самой России. Национальная психология масс (и, значит, царей, вождей и др. национальных лидеров) никогда не допускала решения подобных проблем иным, более человечным, с точки зрения Запада или Востока, способом.

12. Поскольку речь в Прологе шла главным образом о России, то надо бы коснуться перспектив, дальнейших путей её исторической судьбы. Но автор — не пророк и не решается на даже приблизительные гипотезы футурологического плана. Наиболее вероятной из уже существующих гипотез (им нет числа) представляется одна из довольно известных. Забыв Бога, святотатственно поименовав саму себя «Святой» и, главное, придерживаясь этого заблуждения многие века (и не отрекшись от него сегодня), страна «богоносцев» добровольно и сознательно вошла в некую роковую спираль, витки которой, похоже, сужаются. Что в конце её, что может выпасть на долю несчастной страны в награду за столь длительное и массовое святотатство? Не стоит бояться высшего проклятия — Господь не проклинает свои создания. Но он может наказать племя, лишив его божественного разума и смысла. После чего страна и люди обречены служить постоянным напоминанием о неизбежности духовной гибели вследствие упорного и нераскаянного кощунства. К этой гипотезе ещё в мае 1920 г. (до начала Красного террора с его дымящимися реками крымской крови) склонился великий мудрец и провидец Максимилиан Волошин. Свидетель запредельных мук своих крымских соседей в Феодосии и Судаке, он сначала дал определение великорусскому недугу: «Русская Революция — это исключительно нервно-религиозное заболевание» (Волошин, 1920. С. 29), прямо указав перед этим на многовековое массовое помрачение разума, явно паранойяльного типа. А затем пророчески изрек, обратившись к родине этих маньяков: «Темны и неисповедимы / Твои последние пути. / И не позволят с них сойти / Сторожевые серафимы». Тут остаётся добавить единственное: России и серафимов-то никаких не нужно. Она и так никуда со своего исторического пути пока сворачивать не собирается — чем Чечня 1990—2000-х гг. отличается от Крыма 1920-х?

13. Этническая история, любая национальная история не могут существовать изолированно. История отдельно взятого народа — часть общей истории человечества. Она складывается и под внешним влиянием. Но под влиянием отнюдь не всего человечества. Лишь немногие (соседние) племена, народы, страны в силах оказать — и оказывали — такое влияние. А бывает и так, что роль базового внешнеполитического фактора такого рода играют всего-то 1—2 ближайших соседа. Для крымскотатарского народа таким фактором поначалу стали турки-османы. Потом, века через два, их место заняли русские, и уже надолго. Что мог принести такой вот сосед — зло или благо? По ряду этнопсихологических особенностей великороссов, скорее — первое. Подчёркиваю — дело было не в количественном превосходстве русских над крымскими татарами. Оно ни о чём здесь не говорит, как и экономический или военный перевес империи над ханством. Крошечная Дания, старейшее королевство в Европе, просуществовала в окружении могучих Англии, Швеции и Германии доброе тысячелетие, сохранив историческое своё ядро — землю древних данов (Ютландия с Зеландией). Поэтому имеет смысл вглядеться не столько в количественные, сколько в качественные особенности северных соседей Крыма, в их этнопсихологические черты, что автор и попытался сделать в Прологе. И лишь после этого можно прийти к куда более обоснованному выводу. А именно: волей истории получив в качестве соседа великорусский этнос, крымские татары, в отличие от датчан, практически утратили шанс на выживание в качестве независимого народа.

И дело не в особом «хищничестве», которым крымцы якобы превосходили или раздражали русичей, отчего и стали жертвой последних. И не в стратегическом положении полуострова: абсолютно мирные и безответные зыряне или меря, безвестно существовавшие век за веком вдали от великих морей или торговых путей, были поглощены великороссами с неменьшим аппетитом. Крымское ханство было обречено на аннексию и колонизацию самим фактом роковой близости к ярко экспансионистским, патологически агрессивным наследникам мародёра и храмового грабителя Владимира Святого (см. очерк III первого тома). Поэтому захват ими Крыма, как и последующее ограбление, свирепая дискриминация и даже геноцид коренного населения полуострова стали неизбежными. Уже в XVI в. было ясно, что процессы такого рода для Крыма — вопрос времени. Это не гипотеза автора Пролога. Не о кавказской, не о валашской или польской, не о турецкой, а именно о русской угрозе как самой гибельной неустанно говорили и писали все более или менее толковые крымские ханы и улемы.

К сожалению, они оказались правы, хотя полностью их правота подтвердилась лишь через полтора века после того, как Россия растерзала независимое ханство.

Для этого мир должен был дождаться 18 мая 1944 г. — дня депортации крымских татар.