1. Проблемы манихейства в исповедании великих религий (исторические корни геноцида)

Да, скифы мы...

А. Блок

Геноцид ныне справедливо считается «тягчайшим преступлением против человечества» (Энц. словарь. С. 291). Но так было не всегда. На заре человечества, когда человек едва начал отличать себя от зверя, геноцид являлся скорее общепринятой практикой, чем каким-то жутким нарушением межчеловеческих норм. Как утверждают специалисты, он вообще был «исходной точкой отношений между человеческими сообществами» (Назаретян, 1991. С. 112—113). Это была «потенциальная и реальная угроза взаимного истребления», которую можно рассматривать «как слабую способность взаимопроникновения смысловых полей групп, возможно, этносов, как взаимоотталкивание...» (Ахиезер, 1994. С. 79). Родоплеменные группы раннего, первобытнообщинного этапа истории видели в окружающем животном и человеческом мирах исключительно враждебное кольцо. И это было понятным, естественным и не вызывало удивления, поскольку тогда ещё не существовало понятия человечество.

Иных отношений племена не знали, так как естественная логика подсказывала, что сам себе человек не враг, значит, в острых психологических проблемах (состояние тревожности, ощущение опасности, угрозы и пр.) остается винить не себя, а «ненаших», чужаков, которые по уровню угрозы ничем не отличались от крупных хищников-зверей. Собственно, человек и был всеядным хищником. Конечно, постоянной войны всех против всех не было. Но за случайными столкновениями, за отсутствием взаимопонимания, за пароксизмами страха следовала «нормальная» реакция: попытка ликвидировать источник этой опасности, то есть её реальных или мнимых носителей.

Такая первобытная логика и основанная на ней модель поведения постепенно теряли свой тотальный характер. Этому медленному процессу содействовали начатки нового отношения к человеку как к необычной ценности, способной принести при мирных контактах не только вполне утилитарные, практические выгоды (союза, взаимопомощи, защиты), но и, не исключено, радость общения. Другими словами, общество очеловечивалось.

Однако наряду с этими новыми, становившимися всё более характерными для общества принципами, носителем которых было сознание, параллельно и независимо от них продолжали существовать старые, ещё человекозвериные, архетипические модели поведения. Эти передававшиеся по наследству сокровенные стереотипы гнездились в подсознании, которое, как известно, отличается чрезвычайными консервативностью, устойчивостью, прочностью¹. Мир комплиментарных, комфортных сущностей всё более расширялся. Но при этом отнюдь не исчезал противоположный, непознаваемый, враждебный мир зла и всяческих опасностей. Такое бинарное (двоякое), антиномичное, «плюс/минусовое» или дуально-оппозиционное восприятие объективной реальности стало важнейшей частью примитивных верований, а позже — всё более развивавшихся религиозных систем.

Многие из древних конфессий, несших в себе это тяжёлое (сейчас мы бы сказали «антигуманное») наследие доисторических эпох, исчезли. Другие получили довольно высокое развитие в древности и Средневековье; такой была религия древнего Ирана, едва ли не единственная из такого рода конфессий, принявшая форму стройной системы. Имя этому культурному реликту — маздеизм², а его модернизированному в III в. н. э. варианту — манихейство.

Религиозная философия манихейства сложилась на основе одной из древнейших мировых религий, зороастризма, с последующим влиянием буддизма и христианства. Её основатель, вавилонский философ Мани (216—276 гг.), учил, что во Вселенной извечно существуют два взаимоисключающих принципа: добра и, соответственно, зла, света и тьмы, друг с другом не соединимых и непрерывно противоборствующих. В соответствии с этой вселенской антиномией и люди делятся на «добрых, праведных, просветлённых» и «злых, порочных, исчадий ада». Третьего не дано. Столь же просто учение Мани объясняло сколь угодно сложные проблемы бытия и духа, в частности, происхождение социального зла (или несправедливости), от которых страдали и страдают любые общества. Иногда он привлекал для этого мифологические и домифологические сюжеты. Ещё в III в. манихейство быстро распространилось в культурных регионах Северной Африки, Испании, через Малую Азию проникло в Грецию, Иллирию, Италию и Галлию (Виденгрен, 2001. С. 174).

Благодаря своей системной простоте и ясности манихейство оказало мощное и длительное влияние на часть человечества, то есть на культуры ряда цивилизаций, в том числе и на другие религии. С чисто гуманистической и некоторых иных точек зрения такое влияние было безусловно пагубным, этически тупиковым, так как подвергало человека соблазну предельного упрощения действительности, замыкало в себе и, значит, чрезвычайно обедняло его духовный мир. Из всего многоцветия Земли и Неба этот духовный дальтонизм оставлял лишь две краски — черную и белую. Но это не самое страшное. Убежденные манихеи, воспринимавшие себя, естественно, в белом цвете, цвете добра и жизни, логично относили всех неманихеев, всех остальных (то есть «ненаших») однозначно к приверженцам всяческой скверны, порождению тьмы, изначального зла — с соответствующими выводами.

Поэтому в мире Мани и его последователей не было понятия «нейтральность». А известный принцип «кто не с нами — тот против нас» уже тогда получал значение абсолюта, и с ним — далеко идущие последствия и результаты. Можно не принимать во внимание его принципиальную неверность³, важнее тут другое: он обрекал на небытие, отрицание или насильственную ликвидацию все «иные», то есть смешанные или срединные культуры и мировоззрения. А отсюда уже рукой подать до восприятия всех инакомыслящих как животноподобных врагов, нелюдей, как неких зловредных тварей, подлежащих беспощадному истреблению во имя торжества «белого цвета». Ну а как именно распознавать, определять, называть этих тварей в ходе великого противоборства («язычники», «варвары», «еретики», «неверные», «бусурмане», «классовые враги» и так далее до бесконечности) — подскажет эпоха и её лексика.

Как бывало и в эру первобытного геноцида, манихейство не всегда предполагало непрерывную войну праведников с грешниками. Тем не менее из всех философских лабиринтов и практических проблем оставался лишь один выход, оставался главный ответ на все вопросы: передавалась эстафета необходимости любой ценой уничтожить «ненаших», изначально виновных во всех бедах «нашего» мира. А предлоги к обострениям и вспышкам этого тлевшего, но никогда полностью не затухавшего побоища история предоставляла чаще, чем того хотелось бы не только жертвам: иногда устает рука и самых безжалостных фанатиков идеи.

Именно идеи, — к сожалению, к геноциду человека толкали не экономические обстоятельства, а идеологические (вариант — конфессиональные, этатистские и т. д.) убеждения. Поэтому для раскрытия темы целесообразен небольшой исторический экскурс в эволюции радикального антагонизма в великих религиях.

Примечания

1. Согласно квалифицированному утверждению психолога и философа С. Ковалёва, даже в XX в. «более 90% информации человеческий мозг получает и обрабатывает помимо коры головного мозга на уровне подсознания» (ОГ. 09—15.09.1999. С. 4). Соответствующим образом идёт и процесс выработки решений, формирования поведенческих и культурных стереотипов и т. д.

2. Суть маздеизма изложена в Авесте, своде священных текстов зороастрийской религии середины I тысячелетия до н. э. Наиболее сжатое изложение дуально-оппозиционных идей Авесты в русском переводе см.: Хрест. Востока. Т. II. С. 63—64.

3. Не только борьба, но и единство противоположностей как условие сохранения жизни и её развития (изменений), их взаимообусловленность, были открыты не только до разработки Гегелем его метода, но и до Мани, которого эта плодотворная альтернатива, судя по всему, оставила равнодушным.