5. Мусульманское право в Крыму

Заповеди шариата соразмерны человеческим силам и возможностям. Они, повторяем, вполне выполнимы. Выглядят они, может быть, не столь экстравагантно, как христианские, зато осуществляются неуклонно и с куда большей обязательностью. На что, между прочим, давно уже обратили заинтересованное внимание наиболее глубокие из христианских мыслителей: глубокое замечание по этому поводу русского религиозного мыслителя и поэта В.С. Соловьёва приводилось выше (Соловьёв, 1888 «а». С. 47). Ещё более впечатляет максима французского философа, в немногих словах обрисовавшего всю глубину равно актуальной для Запада и Востока проблемы соответствия целей и средств религиозно-бытовой практики, а также наметившего её решение, явно несвойственное христианству: «Было бы желательно установить более разумное соотношение между требуемым и выполнимым; ведь цель, достигнуть которой невозможно, и поставлена, очевидно, неправильно» (Монтень, 1980. Т. III. С. 196).

Здесь малознакомый с Кораном, но мыслящий христианин рассуждает вполне по-исламски. Известный египетский религиозный деятель и крупный исламский теоретик Мухаммед Абдо (1849—1905) указывал, что при наличии двух конкурирующих норм, из которых первая предусмотрена Кораном или сунной, а вторая обоснована рациональным, присущим конкретной эпохе пониманием принципов шариата, следует предпочитать именно вторую. Ошибиться же в том, что рационально, а что — нет, трудно, тут выбор идёт непрерывно и стихийно, а результаты совершенствуются методом бессчётного количества проб и ошибок. Об этом, в частности, гласит хадис: «То, что мусульмане считают хорошим, то и для Аллаха является хорошим» (цит. по: Сюкияйнен, 1999. С. 76—77).

Тем не менее личности, прославившиеся своим последовательным, неуклонным рационализмом или подчёркнутой приверженностью к началам гуманизма, выглядели в рассматриваемую эпоху всё же не совсем обычно. Вне рассматриваемой контактной зоны (то есть не в Крыму и не на Сицилии, а в глубине средневековой Европы) такого рода индивидов практически не было и быть не могло. Важнейшая тому причина — антииндивидуализм средневекового христианства и усугубившаяся ортодоксальность фундаментального ислама. А именно реалии, нехарактерные для Крыма и Сицилии, чья непрерывно эволюционировавшая социальная, культурная и экономическая жизнь на полицентричной, урбанизированной территории стала уникальной питательной средой для развития индивидуальностей ренессансного типа. Вернёмся к упомянутым выше сицилийцу и Крыму.

Первый из них — Фридрих II Гогенштауфен. Личность, становление которой происходило в той самой пограничной ситуации на стыке трёх миров, которая способна кристаллизовать новые идейные системы, культурные неповторимости. Фридрих не только полной чашей пил из всех трёх культур (что было нормой), не только подвергал глубокой критике мировые религии (а это уже необычно для христианнейшего монарха, но и распространял свои идеи, делая их всеобщим достоянием, разрушая средневековую догму изнутри, разбивая коллективные матрицы. В этом был смысл, важность которого явно превышала для императора любые неудобства и опасности.

В Крыму схожую позицию занимал Хаджи-Гирей. Он столь же недвусмысленно отрицал идеологические догмы, но, в отличие от Фридриха, это выражалось у него демонстративным исповеданием обеих основных религий ханства. Ни императора, ни хана невозможно обвинить в безрелигиозности, т. е. плоском безбожии. Напротив, их интерес к религии был постоянен и глубок. А то, что их религиозность была суперкритичной, ничуть не умаляло её напряжённой и активной энергии (кстати, качество, сближавшее обоих с гуманистами XIV—XV вв.). Причем атеизм сицилийского властелина, как и «битеизм» Гирея, был открыт и явен всем. Это принесло достойные плоды (смешанные браки, конфессионально пёстрое потомство в крымских семьях), причем на века. К концу 39-летнего правления хана сложились те (пред-)ренессансные традиции, тот менталитет населения, что делали Крым и Сицилию похожими до близости¹. А две главные черты весьма схожих характеров Фридриха и Хаджи-Гирея — органичная терпимость и непритворное вольномыслие — обоснованно названы главными признаками грядущего человека Возрождения (Петров, 1982. С. 37—38). Эти свойства поднимают и обоих монархов, и общества, их породившие, высоко над эпохой.

Отношения индивида и общества — ядро любой культуры. Благодаря практическому отсутствию внеэкономического принуждения особая крымско-сицилийская их модель обладала устойчивостью, которая в свою очередь гарантировала сохранение типа культуры при всех структурных изменениях обществ. Обладая стабильностью биологического генотипа, парадигма этих свободных, гуманистичных культур естественно формировала не только сознание современников, но и подсознательные стереотипы. А уж им, как известно, свойственны поразительная устойчивость, способность столетиями передаваться по наследству. Вот почему тип этих культур (как и особенности национальной психологии) не исчез ни на Сицилии, ни в Крыму и после XIV в. с началом больших перемен. Заметны они и посейчас.

Установление в середине XV в. тотальной религиозно-идеологической системы заставило покинуть Сицилию мусульман и самых одарённых из христиан (итальянский Север, давно уже питавшийся сицилийскими ренессансными идеями, с удовольствием приютил теперь их носителей). После этого культура страны попадает в арьергард Флоренции и Тосканы. Утрате ведущих культурных позиций Сицилии содействовала и её оккупация «правильными» католиками: французами и испанцами. Но Сицилия успела сделать свой бесценный вклад в становящуюся культуру Нового времени. И ей, и Крыму это удалось не только по узкой причине удачного смешения рас и культур, но и оттого, что они практически не ощутили ледяного ветра «тёмных веков», погасившего в Европе VII—X вв. последние искры старой культуры.

Схожая в целом роль Крыма была несколько более узкой по направленности, зато шире типологически. Это объясняется потрясениями в его истории, Сицилию, к счастью, миновавшими. Блеск и мощь крымской культуры, редкое разнообразие её локальных типов стали одной из тех основ, на которых формировались национальные культуры соседних стран, в том числе России. В ситуации, когда товарный и тем более духовный обмен Руси с Западом был ещё бесконечно мал, она получала из Крыма всё, что была не в состоянии создать сама. Век за веком Крым оставался для своих будущих колонизаторов не только окном в мир, но и самим миром, откуда на Север мощным потоком шли «религия и обстановка, священники и мастера, монахи и ремесленники, реликвии и товары, иконы и моды, богослужебные книги и светская роскошь» (Волошин, 1990. С. 214).

И хотя Север расплачивался с Крымом лишь сырьём, односторонность такого «культурного обмена» крымчан не обедняла. Ведь сохранялась мозаичность культур, а крымские мастера беспрепятственно общались с коллегами остального Средиземноморья. Так было, пока турками в XV в. не была перерезана пуповина, соединявшая оба культурных региона одного средиземноморского бассейна, одной цивилизации.

Османы сыграли в Крыму роль унификаторов. В результате их вторжения население внешне потерь не понесло, но многоцветная культура Крыма свернула с пути, прямо ведшего её от средиземноморско-понтийского Проторенессанса в ширь общеевропейского Возрождения. Она сменилась более узкой стезёй борьбы за сохранение традиционных поликультурных ценностей в условиях внешнего (часто — кажущегося) преобладания османской монокультуры.

В этой борьбе крымские татары столкнулись с попытками турецких покровителей интегрировать крымские этические и культурные модели в османские вместе с политическими. Дело в том, что в XV и последующих веках в большинстве мусульманских стран прогрессировали некоторые новые тенденции. Эти страны уходили от классического ислама, забывая его принципы терпимости и всечеловечности, в сторону всё большего изоляционизма, национального эгоизма и нетерпимости.

Справедливости ради заметим, что христиане вполне заслужили такое настороженное отношение (одни крестовые походы чего стоили), но от упомянутой ментальной метаморфозы пострадали не столько европейцы, сколько сами мусульмане. Она стала началом глубокого сдвига к новой системе ценностей (ныне на ней стоит так называемый исламский фундаментализм). Конечно же, эта система была вызвана к жизни не мирным учением пророка, а веками национальных притеснений, колониализмом, нищетой масс, незаконными, греховными нововведениями в религию (бидаа), суевериями, обскурантизмом, а часто и невежеством духовенства, отказом от культа науки и объективного знания, стремлением самоизолироваться (подр. см.: Карабаев, 1997. С. 11). Общим результатом стал массовый слепой фанатизм, неизвестный в века классического ислама.

По ряду причин, из которых периферийное положение в исламском мире — не самая главная, Крым если и сдвинулся в этом направлении, то крайне слабо. И если мы объективно оценим ментально-психологическую ситуацию на полуострове даже в весьма поздний период (накануне аннексии), то не сможем не признать, что именно здесь, на переднем краю сопротивления северной агрессии, сохранилась, как в запечатанной амфоре, драгоценная влага классического ислама. И, очевидно, в максимальной (по сравнению с другими регионами) степени. Здесь не изменилась шкала национальных ценностей. И в то время как в большом мире шли геополитические переделы, бушевали войны (в том числе между мусульманскими странами), а учение Пророка раздиралось школами и сектами, в Крыму сохранялась основа вечных исламских идеалов.

Путешественники и учёные неоднократно и независимо друг от друга отмечали крымскотатарскую веротерпимость, высокую духовность, широкую просвещённость и развитую науку, искреннюю и глубокую верность шариату. Эта основа была настолько прочной, что её главные черты сохраняются и в наши дни, служа примером не только мусульманам, но и христианам, контактирующим с крымскими татарами. В таком служении идеалам гуманизма заключалась высокая миссия Крыма, и он её исполнил.

Повторяю, Сицилия и Крым — единственные регионы, где, строго говоря, не требовалось возрождения всей культуры древних. Во многом было достаточно ее поддержания. А это, во-первых, легче уже потому, что соответствующую традицию не надо было заново создавать (она, как видно на примере традиционной музыки, работала спонтанно и беспрерывно с тех самых античных времен). Во-вторых, это более благодарная задача, так как приходилось иметь дело с подлинными, оригинальными ценностями, а не с их реставрацией в процессе создания псевдоэллинизма, неоклассики и т. п.

А когда европейская цивилизация созрела для восприятия этого подлинного наследия великой культуры, когда ощутила в нем нужду, Крым и Сицилия стали щедро делиться с ней сбережёнными и умноженными здесь древними сокровищами. Как и собственными культурными достижениями более поздних эпох. В этом заключалось их участие в подготовке Ренессанса, немыслимого без Предвозрождения.

Известно, что главная черта самобытности Проторенессанса — переходность. Но в Крыму и на Сицилии предренессансная переходная эпоха приобрела в результате катастроф середины XV в. несвойственное ей постоянство; она превратилась в промежуточную и надолго осталась ею. Оба очага Проторенессанса отнюдь при этом не угасли: и Сицилия шла в ногу с Возрождением, и в Крыму работали не просто мастера-новаторы, а великие ренессансные художники. Назовем лишь двух из них — Ходжу Синана и Алоизо дель Нуово (в Европе более известного как Алоизио Ламберти ди Монтаньяна). Но Сицилия и Крым утратили свою культурно-историческую роль. Их свет, столь яркий и притягательный в былом мраке, не исчез, но поблек для нового мира, озаренного мощными лучами итальянского Ренессанса.

Во вступительной части этого очерка автор сомневался в правомерности тезиса о некой общей крымско-сицилийской культуре, ведь контакты крымцев и сицилийцев были нечасты и культурно неглубоки. Однако сделать соответствующее типологическое обобщение позволяет цивилизационный подход к проблеме. Не отрицая важности для исторической культурологии социально-экономических факторов, мы должны признать, что при всей их универсальности (для любой эпохи), именно в Крыму и в Сицилии они, во-первых, крайне специфично преломились, а во-вторых, угол этого преломления одинаков.

Этот вывод позволяет фиксировать внимание на глубоком внутреннем духовном сходстве, на системном единстве этих двух культурно-исторических общностей. Мы имеем дело с системно целостным объектом исторического познания, который неминуемо «рассыпался» бы, ускользнул из поля культурологического исследования при традиционном линейном стадиально-формационном подходе.

В этом очерке, чрезмерно теоретичном (больше это не повторится — уж тема такая!), была сделана попытка найти общие черты в индивидуальном своеобразии двух не столь уж соседних культур. В результате оказалось, что при всей их неповторимости, ни-на-кого-непохожести, они являли собой если не зеркальное отражение друг друга, то весьма близкие аналогии практически во всех планах культурной, духовной и этнопсихологической сфер жизни обществ. Эти два общества обладали аналогичной «телесной оболочкой» (параллельно и однонаправленно развивавшиеся наука, техника, экономика) и столь же аналогичной «душой» этого тела — одинаковыми религиозными системами, стилями жизни, уникальной островной психологией, крайне близкими (в отдельных аспектах — родственными) литературой, музыкой, искусством и т. п. И даже сходной антропологической основой.

Последнее, кстати, совсем необязательно при выводе о реальности некогда существовавшей крымско-сицилийской локальной цивилизации.

Этот вывод подкрепляется и историей её заката. Сложная система, чьи несущие конструкции работали благодаря множеству напряжённых нитей внутренних связей, были в состоянии достаточно жёстко сопротивляться любым внешним невзгодам политического, экономического или любого другого характера. Но когда часть этих нитей была разорвана (ограничение межкультурных контактов, внутрикультурные раскол и дискриминация по национально-конфессиональным признакам и др.), то система, как и следовало ожидать, деградировала, хотя и успев исполнить свою главную миссию, миссию подготовки и «запуска» великого Возрождения².

Сделаем некоторые выводы, пока предварительные.

Примечания

1. Показательно, что уже сына Хаджи-Гирея, хана Менгли, современные исследования характеризуют как «высоко образованного человека поистине ренессансной (выделено мною. — В.В.) культуры» (Червонная, 1994. С. 125).

2. Здесь я вынужден опустить сюжет о мусульманском Возрождении в Крыму ханского периода. Эта проблема пока недостаточно изучена и по своему огромному объёму и чрезвычайной важности для истории культуры требует отдельного глубокого и комплексного изучения силами специалистов в различных отраслях знания. Тем не менее современные исследователи уже подходят к предварительным выводам, касающимся отдельных областей истории культуры и искусства коренного народа Крыма. Так, художник Мамут Чурлу в своём небольшом по объёму, но многоплановом труде об истории крымского вышивального искусства считает, что «Крымскотатарская вышивка — яркое свидетельство мусульманского... ренессанса (выделено мной. — В.В.), культуры коренных народов полуострова, получившей новые стимулы в период Крымского ханства» (Чурлу М. Яркий стиль крымских вышивок // ГК. 28.10.2005. С. 7).