б) Использовался ли в Крыму рабский труд?

Известно, что при сбыте любого товара (а «живой» не представляет здесь никакого исключения), вначале появляется спрос, а уж потом, и часто весьма нескоро, он вызывает предложение. Но отнюдь не наоборот. Конечно, спрос на рабов возник не в самом Крыму, где рабский труд практически не практиковался с I—II вв. н. э. Поэтому встречающиеся во вполне солидных трудах беглые замечания о том, что при походе казаков или (позже) царских солдат на Крым было освобождено столько-то тысяч гнувших на татар спину рабов-христиан — не более чем вымысел от первого до последнего слова. Вот почему ни одно из таких свидетельств нигде, буквально ни разу, не основано на более или менее надёжных источниках.

Что также понятно: как точно заметил один из немногих специалистов по близким проблемам, на научном уровне «этот вопрос не только не рассматривался, но и не ставился (курсив мой. — В.В.)» (Еманов, 1995. С. 134). Между прочим, это замечание, сохраняющее свою справедливость доныне, не мешало и не мешает основной массе историков, прикасающихся к крымской теме, упорно утверждать, что рабовладение в ханский период не только, что называется, имело место, но ещё и играло значительную роль в государственной экономике и в частном хозяйстве.

Приведу одно из последних утверждений такого рода, естественно, голословных, то есть абсолютно ничем не подкреплённых и выдвинутых, как аксиоматичная, не требующая доказательств истина: «Крымское ханство — типичное химерное (?!) образование, то есть живущие в нём правящие этнические группы (татары и ногайцы) существовали не за счёт ландшафта (национальной экономики), а за счёт других народов (грабительских походов на сопредельные страны, использования рабского труда, налогообложения немусульманского населения страны и так далее)» (Дейников, 2000. С. 184). Для такого рода авторов в качестве примера для подражания (когда ответственные утверждения действительно правомерны) приведу добытые нелёгким трудом французских исследователей данные: среди мальтийцев с 1590 по 1620 гг. доля рабов составляла до 6%, в Неаполе в 1640 г. — из 250 000 человек населения рабами были 10 000, в испанском Кадисе в 1616 г. — 15%; в Малаге в 1581 г. — до 12%; в Алжире — до 30% и так далее (Ланда, 1999. С. 627—628).

Пока таких, или пусть даже менее точных, но доказанных данных по Крыму не выведено. Они наверняка не появятся и в будущем: как можно доказать то, чего не было?

Между тем исследователи, специализирующиеся именно на этой теме и оттого знакомые с ней не в пример лучше Р.Т. Дейникова, подвергают эту не вполне научную, но устоявшуюся точку зрения критике, указывая, что единственный базовый источник, который мог бы пролить свет на проблему — записи в кадиаскерских книгах — пока введён в научный оборот в крайне незначительной своей части (Ivanics, 2007. P. 199). Он практически неизвестен исследовательскому сообществу, так как публиковался ещё в конце XIX в. (сборники ЗОИИД), да и то в крайне скупых выдержках, освещавших к тому же совсем иные проблемы.

Однако по этой теме имеются источники косвенные — многочисленные записки европейских и восточных путешественников и учёных, посещавших ханство в период расцвета крымской работорговли. Они изобилуют сведениями о сколь угодно мелких и малозначащих подробностях народной экономики и быта крымских татар. Но нигде, ни разу мне не встречалась информация о какой-то общепринятой, массовой практике использования рабского труда на плантациях (где оно действительно могло бы стать экономически эффективным). И по этой причине тоже позволю себе предварительный вывод. Такого рода крайняя форма личной зависимости, сознательно уничтоженная крымчанами в первые века нашей эры, даже и возродившись здесь на протяжении краткого периода в начале второго тысячелетия (рабский труд использовали европейские колонисты), так никогда и не смогла занять в Крыму прежнего положения, иметь прежнее важное значение в социально-экономической жизни полуострова.

Причем дело здесь было вовсе не в недостатке возможностей к возрождению рабовладельческого строя. На базары приморских городов постоянно выводились огромные массы не только ясыря, захваченных с бою пленных. Не татары, а совсем иные подданные хана из областей, находившихся вне Крымского полуострова (заперекопских, закубанских и пр.), регулярно приводили сюда рабов Кавказа, Московии, Поволжья и т. д. То есть тех, кто шёл на продажу по старым внутренним законам этих областей (неисправные должники, захваченные где-то в ином месте пленники, «лишние» дети, уступаемые многодетными бедняками и пр.). Наконец, после больших походов не было, конечно же, ни одного воина, что не получил бы свою долю — нескольких пленных. Но этот дорогостоящий живой товар исправно уходил за рубеж, в Крыму почти не задерживаясь. Исключение составляли пленные, за которых можно было ожидать выкупа. Вот тут, действительно, имел место труд пленных, которые зря хлеб не ели, а ежедневно выходили на поля или виноградники вместе с чадами и домочадцами своего крымскотатарского хозяина.

Причины неразвитости рабства в Крыму заключались, таким образом, не в недостатке возможностей к нему. Просто для натурального, то есть нетоварного (или частично товарного) хозяйства не слишком богатого крестьянского двора, хозяин которого не то, что не стремился к развитию «производства», а чаще сознательно держал его в весьма скромных рамках, новый работник был абсолютно не нужен. Чужой человек, с неизвестно какими способностями и желанием трудиться, означал, в первую очередь, лишний рот за скромным крестьянским столом и кроме того массу хлопот не только материального свойства. Ещё одну вескую причину отсутствия рабского труда в Крыму давно вывели германские историки. Она носит не столько социально-экономический, сколько природно-климатический характер. Несмотря на отменное плодородие степной почвы полуострова, всё-таки при невозможности искусственного полива это была область рискованного земледелия. Примерно раз в 7—10 лет из-за отсутствия дождей случались неурожаи, тогда средней семье не только на продажу — себе хлеба не хватало, куда уж тут невольников кормить... (Ernst, 1911. S. 23)¹.

Содержать рабов могло себе позволить, конечно, крымское дворянство. Но мурзы и беи в основном получали долю урожая с крестьян, живущих на их земле, и крайне редко брали на себя дополнительные заботы в виде собственного хозяйства, во всяком случае в эпоху Средневековья. Это не значит, что у них не имелось рабов, но это были в подавляющем большинстве не «труженики полей», а слуги, те, кто получал хозяйский хлеб за работу по дому. И конечно ел его недаром, но в материальном производстве при этом не участвовал. Это были наложницы, евнухи, музыканты, охрана — вот, пожалуй, и всё. Ясно, что число их значительным быть не могло. Картина плантаций, обрабатываемых тысячами невольников, над которыми щёлкают бичи надсмотрщиков, для Крыма абсолютно несвойственна. Как и османская практика, когда из пленных воинов формировались элитные янычарские части и личная гвардия властителей. Из-за своей чуждости местному населению эти воины целиком и полностью зависели от султана, но крымским ханам вполне хватало преданных соотечественников.

Наконец, не стоит забывать, что крымские татары уже в тот ранний период своей истории были, прежде всего, земледельцами и скотоводами, становясь воинами (т. е. добытчиками рабов) лишь от случая к случаю. Нам могут указать, что это — предельно общее положение, что в истории множества народов такая ситуация скорее правило, чем исключение. Увы, это далеко не так. В таком типично рабовладельческом обществе, как, скажем, хеттское, «у каждого воина, в том числе самого рядового, была земля. На это он жил, на это содержал себя и семью во время мира и во время войны. Однако обрабатывали землю рабы, и за животными ухаживали тоже рабы. Хетты презирали труд (выделено мной. — В.В.), даже торговец был в их глазах почти что не человек. Слово «мужчина» для них было равнозначно слову «воин»...» (Мештерхази, 1976. С. 51). В том же сочинении упоминается, что даже бедняки-хетты имели по несколько рабов с тем, чтобы бездельничать, кормясь их трудом. Согласимся, эта картина — совершенно фантастична для крымского общества Средних веков и Нового времени.

Короче, постоянно находившихся в Крыму рабов было мало, и роль их в экономике была ничтожна. Это видно и из старинного крымского обычая отпускать невыкупленных родичами пленников на волю через 5—6 лет труда на своего владельца. Имеется масса записей в русских и украинских документах о возвращенцах из-за Перекопа, которые таким образом «отработались», — существовал ведь когда-то и такой термин (Сыроечковский, 1960. С. 16). Впрочем, вольноотпущенники, которые в Крыму стали особенно заметны после окончания эпохи больших набегов, нередко оставались в пределах ханства и после того, как обретали свободу, хотя бы из опасения преследований на родине².

Такие случаи в ранней истории ханства отмечены в исторической литературе (напр.: Секиринские, 1991. С. 148). Но подобное явление наблюдалось и позже, вплоть до XVIII в. включительно. Австрийский миссионер-иезуит о. Франциск Элиман, посетивший ногайские селения близ Перекопа в 1701 г., встретил там земляков, попавших в плен ещё во время осады Вены (1683). Патер рассказывает: «Когда я им советовал бежать, что им легко было сделать, то они отказались, говоря, что не знают, будут ли иметь в нашей стране, что есть» у них в Крыму. Лишь один из австрийцев «готовился возвратиться», и это было возможно, хоть он и не принял ислам (Письма иезуитов, 1904. С. 56). Значит, эти люди, скорее всего, бывшие крестьяне, предпочитали условия жизни в ханстве перспективе возвращения на помещичьи поля у себя на родине, где в ту пору господствовала немилосердная барщина.

Те же, кто, попав в рабство, сменил веру, становились вольными людьми ещё раньше: их с самых давних времён по традиции отпускали на волю немедленно после того, как они произносили священную формулировку вступающего под сень ислама (шариат запрещал держать в неволе мусульманина). Впрочем, женщин отпускали и без перехода в другую религию. А уж их дети становились свободными стопроцентно. Это тоже был старинный обычай, пришедший в Крым с исламом — у арабов он получил всеобщее распространение ещё в первое столетие хиджры. Там, как и в Крыму, воспитанные при крупных хозяйствах юные вольноотпущенники-mawali сразу переходили в среднее сословие, а некоторые становились впоследствии весьма известны своим богатством (Fück, 1981. S. 277). То есть здесь историк имеет дело не только с крымским, но с общеисламским обычаем. Приведу по этому поводу общие выводы английского учёного-специалиста, стоявшего к эпохе рабства ближе, чем мы, и лучше с ним знакомого: «Рабство на магометанском Востоке есть рабство не земледельческое, а домашнее. Там раб — член семьи; его любят, с ним обращаются ласково. Ислам смягчал суровость рабства и требовал снисхождения (Сура 24). «Сколько раз должно прощать рабу?» спрашивали у Пророка, и он отвечал: «Семьдесят раз в день, если ты желаешь заслужить благоволенье Божье»». И далее: «Не говори «мой раб», потому, что мы все рабы Аллаха, но говори: «Мой слуга» или «моя служанка»... Доставляйте ему (то есть рабу. — В.В.) добросовестное содержание и пищу и не задавайте ему работы, которая выше его сил» (Ингрэм, 2010. С. 240).

Далее автор приводит один из хадисов, прямо подталкивающий хозяина к освобождению рабов: Пророк сказал: «Правоверный, отпускающий на волю своего ближнего, освобождает и самого себя от забот человеческих и мучений огня вечного» (там же). Нужно сказать, что такого рода призывы, россыпи которых находим в Коране, хадисах или, ранее, в сунне, не оставались гласом вопиющего в пустыне уже потому, что они соответствовали восточной этике, были убедительны и легко выполнимы для мусульманина, как известно, воспринимающего слова Пророка буквально и подчиняющегося им с куда большим желанием, чем христиане следуют словам Писания. Отсюда и совершенно иное отношение к рабам, чем у европейцев.

Вспомним об ужасах работорговли, которую на протяжении трёх веков вели европейцы, обслуживающие линию Западная Африка—Новый Свет. Англичане, португальцы и французы устраивали на своих судах многоярусные нары, расстояние между которыми было не более полутора футов (45—50 см), где рабы заживо гнили. Тем не менее, если до подхода к гаваням Вест-Индии выживала хотя бы половина «товара», рейс во много раз окупал расходы на него (раба, купленного у африканского вождя за 3 талера, в Вест-Индии продавали за 255). Практика, немыслимая для исламского мира, она не шла ни в какое сравнение с крымской работорговлей также и в отношении её масштабов. Даже из больших походов-сафари на полуостров доставлялись сотни, максимум тысячи (от одной до трёх) пленников, причём сафари были событием достаточно редким, неординарным, и случались они далеко не каждый год. В то же время европейцы вывозили из Африки регулярно, то есть в каждый ежегодный «сезон», до ста тысяч голов «чёрного дерева». Одну только Ньясу (современный Мозамбик) навсегда покидало в среднем 19 000 аборигенов в год, в результате чего к XIX в. там совершенно обезлюдели обширные и ранее густонаселённые области (Klein H.S., Engerman S.L. Long-Term Trends in African Mortality in the Transatlantic Slave Trade // Routes to Slavery. L.: Portland, 1977. P. 36)³.

Но вернёмся в наш регион, где всё обстояло по-иному. Объяснением тому, что соседние племена и народы зачастую добровольно продавали крымцам своих соотечественников из бедных многодетных семей, не могла не быть надежда на то, что в Крыму или Турции этим изгоям хуже не будет. И такие надежды беспочвенными не были — об этом говорилось выше. Но бывало, что рабы на Востоке вообще становились вровень со своими бывшими владельцами. «Они (т. е. рабовладельцы. — В.В.) выдавали их замуж или женили на своих детях и вверяли им высокие должности. Освобождение матери-рабыни происходило после рождения первого ребёнка, которого господин признавал своим. Мать-отпущенница не могла быть продана или подарена». Раб не считался существом низшего разряда, рабское происхождение или рабство в прошлом не мешали освобождённому делать карьеру. «Отсюда не было вредного нравственного влияния, неизбежно присущего рабству» (Ингрэм, 2010. С. 241).

Здесь нет ничего удивительного, ведь социальная мобильность в мире ислама была несравненно выше, чем в христианских странах, закомплексованных такими понятиями, как потомственность дворянства, наследственные титулы, национальная сегрегация и т. п. В то же время восточная практика освобождения слуг-домочадцев была всеобщей, об этом имеется множество письменных свидетельств как о Крыме, так и других областях мусульманского мира (Кулаковский 1914. С. 132; см. также: Ланда, 1999. С. 627).

Многих захваченных во время набегов отпускали домой и по другой причине — в качестве разменной ценности, то есть при обмене «на пленных татар, о выкупе которых соотечественники их выказывают гораздо более заботливости и старания, нежели наши христиане. Ибо, несмотря ни на какую цену, они прежде всего требуют возвращения своих пленных татар» (Броневский, 1867. С. 364). Здесь пример показывали сами владыки: «Некоторых пленных татар хан освобождает посредством обмена пленных; но для выкупа прочих он не жалеет собственной казны и чем только может облегчает их участь» (указ. соч. С. 366).

Несколько опережая события, заметим, что и такое относительно ничтожное рабство, а точнее, его слабые следы, судя по основной массе крымских источников, почти полностью исчезло уже в XVII в. Для сравнения упомянем о судьбе мусульманских пленных в России. Здесь ни о каком отпуске на свободу и речи быть не могло: рабство было вечным и для главы семьи, каким бы зажиточным он ни был (имеются в виду богатые торговцы-крепостные, судьба которых также целиком зависела от воли помещика), и для его потомков. Холопами оставались и те татары или турки, кто соглашался сменить веру (их было исчезающе малое число, буквально единицы из многих тысяч захваченных). Но хуже всего приходилось даже не пленным, купленным частными владельцами, — хозяин всё-таки не мог не заботиться о своём «двигающемся имуществе». Им могли позавидовать те пленные, кто попадал на так называемые «государевы работы» (был включен в казённое производство). Изнурительный труд на грани выживания становился их уделом до самой смерти.

Так, пленные татары и турки, захваченные во время походов Селим-Гирея I (см. в этом томе очерк «Крым и Запорожье в XVII в.») в конце 1670-х гг., использовались на крепостных работах в Шлиссельбурге и через четверть века, в 1703 г. Имеется любопытный архивный документ, где обозначены условия их быта. Это указ от 15 мая 1703 г. генерал-адмирала Ф.А. Головина другому петровскому военачальнику, Б.П. Шереметеву. Из него следует, что пленным мусульманам на прокорм выдавалось «по две денги человеку на день» (что равнялось одной медной копейке), да и то с большими перерывами. При тяжком труде от восхода до заката солнца эти невыплаты обрекали людей на неизбежную смерть: «...а ныне им того нашего великого государя жалованья бурмистры не дают, и не выдано им на апрель и на май месяцы, от чего многие помирают» (РГАДА. Ф. 96. Оп. 1703. Д. 5. Л. 10—10 об.).

Примечания

1. Крым в этом смысле не исключение из других стран черноморского региона. Даже в Османской империи, где рабов было значительное количество, их практически не использовали на полевых работах, так как принудительный труд был и здесь нерентабелен. Попросту говоря, невольника нельзя было принудить к прилежанию. Поэтому в сёлах рабов наделяли участками земли с жилыми постройками, после чего они вели собственное хозяйство, отдавая хозяину часть урожая. Таким образом фактически это были уже не рабы, а оброчные крестьяне или чиншевики, известные и в остальной Европе (Цветкова Б.А. Робството в Османската империя // Исторически преглед. София, 1954, № 2. С. 96).

2. Русские власти всегда, не только в сталинские времена, относились к соотечественникам, бежавшим из плена, с болезненной подозрительностью. Приведу один из самых ранних примеров такого рода. В январе 1574 г. из крымского плена вернулись несколько холопов князя И.Ф. Мстиславского — и тут же очутились в застенке. Причина проста: «царь захотел выяснить, кто из его приближённых поддерживает тайные сношения с татарами. Присутствуя у пытки Иван Васильевич лично спрашивал: «Хто из бояр наших нам изменяет?» При огне холопы признались, что были посланы своими хозяевами...», и так далее — картина, до боли знакомая (Курукин И., Булычев А. Повседневная жизнь опричников Ивана Грозного. М., 2010. С. 211—212).

3. Выше упоминалось количество рабов, прошедших через Крым за 330 с лишним лет — около 3 млн В среднем получается около 9 300 человек за год — масштаб, конечно, несравнимый с гигантским размахом западноевропейской работорговли того же времени.