8. Крымский «феодализм»

Начиная со времён официального довоенного и послевоенного «крымоведения», оплодотворявшегося всё знающим Политбюро, и практически до времени, когда пишутся эти строки, принято считать, что в ханском Крыму абсолютно доминировала такая социально-экономическая формация, как феодализм¹. Тем не менее имеются веские основания утверждать, что феодальных отношений в обычном понимании этого термина в Крыму никогда не было. И здесь нет никакой случайности хотя бы потому, что на территории полуострова просто не могли возникнуть привилегированные в правовом смысле прослойки, включая и самих блюстителей права, кадиев.

Главными предпосылками такого положения были: вполне демократичные (точнее, эгалитарные, основанные на принципе равенства) законы степных и средиземноморских колонистов и традиционные свободы местного населения до возникновения ханства, а после принятия ислама — установления мусульманского законодательства о равенстве всех правоверных перед шариатом. Плюс известный феномен: физическое отвращение самих мусульман (в том числе и зажиточных, и властных) к нарушению исламских законов, что звучит несколько фантастически в более северных широтах.

Конечно, бесполезно было бы отрицать имущественное неравенство между подданными хана, но оно имело совсем иное, не связанное с феодальным правом происхождение. Богатство в Крыму могло иметь своим истоком благоприобретённое ещё предками движимое и недвижимое имущество, родовое наследие, а позднее — ханские награды за воинскую и иную службу, доходы от торговли плодами своих старинных (или новых) угодий, жалованье за исполнение общественных обязанностей и многое, многое другое. Среди крымских эмиров-мурз, и особенно беев, встречались и очень богатые люди: арабский историк Эль-Омари сообщает, что некоторые из них располагали по совокупности годовым доходом и в 100 000, и в 200 000 динаров (Тизенгаузен, 1884. Т. I. С. 244). Но зададимся вопросом, были ли они феодалами?

Доказательство существования крымского феодализма строится, главным образом, на факте бейской политической власти, праве на частичное исполнение судебной процедуры в бейлике (см. ниже), на их владении «большими землями» (Секиринские, 1991. С. 148). Придётся вспоминать банальные истины: как первое, так и второе, и третье свидетельствуют единственно о материальном достатке и влиятельности конкретного человека — неважно, кто он, средневековый бей, современный мафиозо или банкир. Но «феодалами» люди только от этого не становятся. Другое дело, если бы у крымского бея или хана была вместо всех богатств и титулов хотя бы одна деревушка, но с лично зависимым от его воли населением, — вот тогда-то он и стал бы феодалом. Но только при этом условии. И поэтому крымские татары век за веком заявляли о своём достоинстве, используя древнее гордое изречение, на что имели полное право: «Ольмез Ханынг къулуиз!», то есть «Мы — слуги [лишь] Бессмертного Хана!», имея в виду, конечно, единого Бога.

Понятно, что самой престижной и дорогой из ханских наград была земля, ценность владения которой со временем только возрастала². Верховным обладателем всей крымской земли был, как это выглядело на первый взгляд, правящий хан. «Куца ступит копыто ханского коня, то и принадлежит хану» — гласила старинная крымская пословица (Тизенгаузен, 1884. Т. I. С. 360). Но это было чисто номинальное владение, которое не влекло за собой никаких конкретных имущественно-правовых последствий. В реальности же земля принадлежала ханству, всем крымским татарам и никому лично, по сути являясь государственной. Так буквально соблюдалось положение шариата и одного из хадисов Мухаммада: «Люди — совладельцы трёх [вещей] — воды, пастбищ и огня» (цит. по: Сибаи, 1990. С. 96).

Что же касается хана, то землю он не мог даже в наследство сыну оставить (если того не избирали на бахчисарайский престол). Он и сам её полностью лишался, если уходил в отставку, вместе с правом обитания в Хан-сарае, который являлся, таким образом, не более чем служебной жилплощадью. И этому положению не противоречило то, что правящие ханы, как говорилось выше, свободно распоряжались землёй своего, домениального фонда, имея право по собственному рассмотрению выделять из неё меват, или пустопорожние участки земли, в награду за службу или по иным причинам. При этом награждённый получал официальный мюльк-намэ, представляющий собой документ на право наследственного обладания дарением (не путать с монопольным владением, как условием феодальной эксплуатации). Однако могли получать мурзинскую землю в такое владение и свободно садившиеся на неё крестьяне.

В этом смысле и совладение имеет свои границы: человек не может завладеть всем, что пожелает, в том числе шариатскими сущностями (и юридическими категориями) земли, воды, огня и соли. Эти блага по определению предоставлялись безвозмездно, как абсолютно необходимые для жизнеобеспечения. Но границы эти сущностных благ определялись не в соответствии с потребностями монополиста, пусть даже потенциального, а общинными, общественными или общегосударственными интересами. Таким образом, в Крыму отсутствовал основной, с социально-экономической точки зрения, признак феодализма — существование крупной собственности феодалов и права на главное средство производства в обществе, где аграрный сектор был основным. То есть права на землю (Хачатурян, 2007. С. 21).

В начальный период истории ханства Гиреи раздавали свободные земли своим капы-кулы или капу-халкам, служилым людям (букв. «людям двери», «людям двора») в ленное пользование³. Позднее же ханы стали широко выделять любое количество земли семьям Челеби (свободных подданных, буквально «джентльменов»), которым для подтверждения своих владельческих прав было достаточно основать хутор или деревню да поднять целину. Лишь по истечении какого-то времени ханы стали понемногу брать с Челеби подать, которая в конце концов поднялась до уровня десятины. То есть эти земли не получали налогового иммунитета, как мурзинские, отчего и челебийские фамилии не могли считаться дворянскими. С другой стороны, и хан не становился феодалом, так как ни один из Челеби не был ему ничем лично обязан и мог в любой момент, даже не дожидаясь созревания урожая и расплаты с ханом, уйти в любом направлении: никто его не стерёг. Это был свободный вооружённый⁴ гражданин своей страны.

Конечно, могло иметь место внеэкономическое принуждение этих свободных людей. Оно повсюду «...предполагало насилие над личностью производителя (ограничение в гражданских правах) в качестве средства, которое должно было обеспечить поступление ренты... Ситуация диктовала необходимость соединения феодальной земельной собственности с политической властью собственника, которые диктовали отношения господства (dominium) не только над землёй, но и над людьми» (Хачатурян, 2007. С. 28). Но и этих отношений не наблюдалось в Крыму. Вышеупомянутые подати (десятина) были минимумом, совершенно необходимым для существования государства как такового (оплата полевого и крепостного вооружения, содержание регулярной части войска, возмещение дипломатических, представительских расходов и многое другое).

Едва ли не более реальным, чем титул хана (в смысле возможности извлечения каких-то материальных и даже политических выгод) было владение бейликом, территорией, принадлежащей определённому крымскотатарскому роду или даже целому племени, глава которого наследовал древний, ещё азиатского происхождения титул бея. Бейлики были настолько обширны, что число их, слабо колеблясь на протяжении веков, никогда не поднималось выше десятка-двух.

Эта форма владения землёй (как, впрочем, и владение ханским доменом) носила смешанный характер, включая в свой статут как собственно бейское (у хана — государственное), так и частное, фамильное поземельное право; причем область первого была значительно обширнее второго. Уже говорилось, что на территории бейликов находились и частные, поместные владения самого бея, и участки распахавших пустошь крестьян, и угодья размежевавшихся эмиров-мурз — членов бейского рода.

Будучи, по сути, владением, правовые истоки которого следует искать в дружинном начале эпохи завоеваний (то есть эпохи, пронизанной ещё живыми реалиями патриархально-родового уклада), бейлик так и остался до конца истории ханства по внутренней своей сути патриархально-родовым владением. Родовой стержень права здесь ощущался, например, в системе наследования: если западноевропейский феод переходил от отца к сыну, то бейлик — к старшему в роде. Но политические права по отношению к суверену-хану, которые давало владение бейликом, были аналогичны тем, что составляли статус владельца феода в Западной Европе. Именно это выделяло бейлик из ряда других форм крымского вотчинного права.

Беи обладали и реальной властью на своей территории. Они имели право на собственный аппарат — постоянный совет приближённых, на котором решались, в частности, судебные дела всего бейлика и который назывался так же, как ханский — диваном. У бея была и воинская власть, поскольку мужчины со всей этой территории в совокупности составляли отдельную армейскую единицу (приблизительно соответствующую полку), выступавшую под командованием самого бея или родового старейшины и имевшую собственное знамя с тамгой бейского рода. Административно-фискальные права и обязанности бея заключались в сборе ханской подати (она шла в казну) и взимании собственной земельной ренты, а также пошлин за право торговли, совершение гражданских сделок и так далее.

Казалось бы, перед нами классическое феодальное владение. Тем не менее бейлик также не был феодом, так как не обладал двумя основными чертами последнего. Рассмотрим этот вопрос подробнее.

Во-первых, у беев не было права на владение крестьянами, жившими на его землях. Они были подчинены ему во время походов, по службе, но не по земельным отношениям, а это — разные вещи. Крымский татарин, имевший свой участок, входивший в бейлик, был свободным человеком. Он мог уйти от одного бея к другому на протяжении всего ханского периода истории народа. Более того, живя в одном бейлике, он мог владеть Чаиром, виноградником и так далее на территории соседнего бея и пользоваться покровительством и первого, и второго. Причём это покровительство не было пустым звуком. Даже накануне завоевания ханства Россией мурза держал сторону своего земляка-крестьянина во всевозможных тяжбах, «предохранял от обид и помогал ему в бедности», записывал один из крымских помещиков, знавший ситуацию не по слухам (цит. по: Штакельберг, 1858. С. 63). Подобно земледельцам от феодальной зависимости не страдали также и садоводы, виноградари, овцеводы и пр. Они платили какую-то часть от своих доходов номинальному владельцу земли. Но эта рента не являлась феодальной не потому, что она была сравнительно небольшой⁵, а оттого, что не была фиксированной: «...ни с какими регулярными денежными повинностями... землевладение в Крыму связано не было» (Вишневский, 1930. С. 15, 18).

Во-вторых, ни служебные, ни поземельные отношения не были лично-наследственными. Права на землю и некоторое другое недвижимое имущество переходили от умершего к наследнику в соответствии с так называемым обычным правом и в большинстве случаев никем не оспаривались, ибо вопрос решался по принятому обычаю, то есть по справедливости. В спорных же случаях к местному кадию являлись соседи-свидетели или мулла, посланный соответствующей джемаат, и вопрос также решался быстро и справедливо. Но, повторяю, полным, единовластным владельцем своей земли не был даже бей — она принадлежала не ему, а бейскому роду. Поэтому бей «мог пользоваться бейликом, но не самовольно распоряжаться им» (Овсейчик, 1930. С. 20). Это, очевидно, были следы древнего положения о принадлежности земли всему племени, что подтверждается и правом бея на землю, покинутую по какой-то причине, вообще на все выморочные территории бейлика (в древности таким правом распоряжения бесхозным имуществом пользовался племенной вождь).

Таким образом, какой-то феодальный момент можно, конечно, отыскать в правовом статусе бея. Ведь он соединял в своей персоне политически-административного (а частично и военного) главу бейлика и, формально, — верховного собственника земли. И он совсем походил бы на западноевропейского сеньора, если бы не одна «мелочь»: его мурзы, слуги и крестьяне были людьми стопроцентно свободными.

Итак, межсословным отношениям в Крыму не были свойственны такие основополагающие черты западноевропейского и восточного феодализма, как наследственность (для дворян) и личная зависимость (для крестьян). Другое дело, что взимание земельного налога с жалованных или родовых земель (не с отдельных крестьян, и тем более не с деревень!) постепенно становится в Крыму основной формой дворянского дохода (марксист сказал бы: «распределения прибавочного продукта»).

Но, во-первых, это обычная рента вест-эльбского типа, несовместимая с фундаментальными установками феодализма, объектом которых являются люди, а не имущественные ценности, и даже им противоречащая. Во-вторых же, она внедряется лишь на заключительной фазе истории ханства, примерно через век после того, как крымские конники вернулись домой с последнего большого набега на Московию, и дворянам пришлось задуматься о каком-то новом источнике дохода лично для себя. Возможно, между этими двумя вехами в истории крымскотатарского дворянства и есть какая-то связь (ранее основная походная добыча доставалась мурзам и хану), а может быть, здесь простое совпадение. Но процесс перехода мурз, беев и отчасти хана, по сути, к быту мирных рантье шёл на земельных владениях всех трех типов — ерз мирие (ханском), ерз мемлекет (поместном бейском и мурзинском) и даже сравнительно небольшом султанском (ерз мирие султание)⁶.

К слову, для дворян земельные наделы были, конечно, не единственным видом награды за службу хану. Он раздавал и наместничества в городах и целых областях ханства, жаловал торговой пошлиной с городов, уделяя своим беям часть московских и литовских поминков. Иногда, в качестве поощрения, дворянин мог быть послан в качестве гонца в ту же Москву или Литву: за добрую весть ему полагался богатый подарок — сююнч.

Беи, стоявшие во главе четырех значительных родов, занимали и высшие ступени аристократической иерархии, образуя совет карачи (караджи). Титул этот, переходя по наследству, утверждался ханом, что было обычным для всей Европы правом сеньора утверждать наследника умершего вассала в его правах и владениях. Именно в этом формальном акте и заключалась вся юридическая зависимость родовой знати от хана.

В отличие от родовых беев и мурз упоминавшиеся выше капы-купы или служилые люди выдвигались из общей массы по иному признаку. Главную роль здесь играла близость ко двору, служение хану, а не обладание крупным родовым уделом, являвшимся основой экономической свободы (насколько она была возможна) для дворянства. Хан не имел права пожаловать за верную службу достоинство мурзы, но сделать любого подданного капу-халком и наделить его землёй мог. Так, фирманом 1548 г. Девлет-Гирей пожаловал село Бор-Чокрак-Кишлав (у Яшлава) Сулейману Ак-бею именно «как слуге самому примерному» (Сто лет, 1885. С. 79—80). Верность таких слуг гарантировалась и характером служебного землевладения: новые владельцы поместий не могли менять сюзерена-покровителя в отличие от родовых (используя российскую терминологию — «столбовых») дворян, которые нередко находили иных покровителей, как оставаясь в Крыму, так и эмигрируя за рубеж, и хан не мог этому воспрепятствовать. Как и присвоить землю такого эмигранта.

Поэтому именно служебное, новое «полудворянство» было основной силой, которую хан мог противопоставить бейству, как правило, оппозиционно настроенному, — все эти капу-халки, сидевшие на его земле, по сути, евшие его хлеб землевладельцы, мелкие сельские магнаты всех служебных рангов, от низшего (челеби) до высшего (ага).

В то же время мы не можем утверждать, что крымское дворянство как социальная прослойка было политически разобщено. Верно иное, что у различных родов, у наследственного и личного дворянства были неравные шансы на возможность участвовать в управлении обществом, государством: отсюда и упоминавшаяся выше постоянная рознь между ними. Но мурзы и беи, чей род вёл свою историю от Золотой Орды, с докрымского времени, чьи предки строили державу, ощущали себя этически ответственными перед их памятью и собственными потомками. И для них совершенно особенной ценностью являлась фамильная гордость и любовь к созданному дедами ханству. Но и капы-кулы были заинтересованы в сильном государстве, хоть и по причинам гораздо более личного свойства, более прагматичным.

Короче, такая вот многоплановая разобщенность дворянства и служилых людей была причиной того, что социально и политически значительный слой землевладельцев не мог выработать единой политической позиции (политической модели) ни по отношению к ханам, ни по отношению к крестьянству, о чем выше и говорилось. И если обычно как на Востоке, так и в Европе в условиях спонтанно развивавшихся феодальных отношений шёл процесс перемещения различных привилегированных слоев в класс феодалов, то в Крыму такого явления не наблюдалось совсем. Из числа самых очевидных причин приведём четыре, начиная с наименее значительной.

1. Сверху на потенциальных кандидатов в это властное сословие давила разъединяющая политика ханов. Внешне этот фактор мог казаться значимым (и казался таким, причём даже для учёных), но на внутренний мир крымского татарина он почти не действовал.

2. Снизу этот процесс тормозила активность крымской общины, сильной своими солидаристскими (а значит, и антифеодальными) традициями.

3. Исламский принцип стоила (перс. «цепи»), или постоянной трансляции наследия предков, пронизывавший всю крымскотатарскую культуру, также уравнивал каждое из звеньев этой цепи. Он точно определял место всех и каждого как простого передатчика традиции, но и исполнителя функции, важнее которой в культуре не было ничего. Не отсюда ли отсутствие в этих традициях практики канонизации святых? Святые, конечно, имелись, но их признавал и возвеличивал сам народ, а не какая-то кучка верховных иерархов типа петербургского Св. Синода, патриархата и пр.

4. Принцип факр (букв. «бедность») означал не стремление к нищете, лишениям, а внутреннюю свободу, источником которой было отсутствие диктата алчности, жажды материальных богатств. Свобода от суетных привязанностей была в большей или меньшей степени присуща всем мусульманам, наделяла их неуязвимостью перед соблазнами мира, оттого и их выбор модели жизни был свободным и равным для всех (подробнее см.: Хисматулин, 1999. С. 64, 93).

Так было в деревне — так было и в городе. Правда, в городах принцип свободы для всех дополнительно поддерживали несколько иные факторы. Если называть только главные, то их было два: 1) ремесло; 2) торговля с зарубежными странами. Ремесленное производство города было товарным, занимавшим массу населения и постоянно растущим, — всё это было бы невозможно при ограничении гражданских (исламских!) свобод. Торговля также привлекала множество крымчан: производителей товара, его перевозчиков, кораблестроителей, мореходов, а, как известно, среди них лично несвободных отродясь не бывало.

Обычно подобные пассажи завершаются выводом о той или иной властной прослойке, которой с создавшимся положением «приходилось мириться». Но и этого в Крыму не было. С личной свободой мусульман никто скрепя сердце не «мирился»: как беи с мурзами, так и ханы были в такой свободе не то что заинтересованы, они просто не представляли себе, как может быть иначе. Но и заинтересованность тоже, конечно, была — и в росте доходов от вольного экспорта в вольных портах, и в могучей армии свободных конников; но одновременно присутствовало и осознание ненужности огромного и дорогостоящего репрессивно-полицейского аппарата, неизбежного при феодально-рабских государственных режимах.

И никакой социально-экономический «прогресс» ничего здесь не менял: если считать прогрессом какие-то реформы или кардинальные правовые перемены, то здесь его не было, так как такой прогресс был попросту никому не нужен. Ведь он мог вывести из строя систему индивидуальной и групповой взаимозависимости и даже поддержки, нарушить естественно установившийся баланс сил, взаимно не позволявших друг другу подрывать интересы страны, строя или основы шариата, что зачастую означало одно-иго же.

Современный автор аналитик феодализма в заключительной части своей глубокой статьи считает нужным упомянуть, после более важных признаков феодальных отношений, и такой, как различия в духовной жизни общества. Он совершенно верно замечает, что в ту историческую эпоху модели жизни дворян и «неблагородных» коренным образом отличались друг от друга. Это касалось и культуры в целом. У дворян была иная, чем у крестьян, одежда, интересы, развлечения, игры (они, к примеру, устраивали турниры) и т. д. (Хачатурян, 2007. С. 31). Но и эти различия, характерные для Западной Европы, а отчасти и России, как регионов классического феодализма, Крымскому ханству были совершенно несвойственны.

Начнём с последнего. Турниров в Крыму историками не было отмечено, но очевидно, какой-то заменой им служили скачки и состязания в национальной борьбе куреш (второе значение этого слова «поединок, единоборство»). Оба эти вида состязания отнюдь не являлись привилегией крымских дворян, это были поистине народные, совершенно демократичные спортивные встречи, в которых могли на равных участвовать сыновья крестьян, мурз и беев.

Что же касается бытовой культуры и потребительских норм, то уже отмечалось, что весьма небедные мурзы и даже беи не отличались какими-то завышенными бытовыми потребностями⁷. И это было не только нормальным, вполне удовлетворительным состоянием крымского татарина. Это было и одним из следствий искреннего, совестливого следования путём шариата, оказывавшего на людей уравнивающее, модерирующее (умеряющее) воздействие, которое выстраивает общество, называемое эгалитарным, или уравненным — не тотально, конечно же, но в большей или меньшей мере, различной для различных стран. В Крыму, кстати, — в большей. Истоки такой традиции требуют некоторого разъяснения.

Здесь социальная регуляция была основана не столько на товарно-денежных, сколько на межличностных отношениях. При этом в экономические и иные контакты на сравнительно небольшом пространстве полуострова вступали не обезличенные крестьянин и мурза, а конкретные люди, чаще всего лично знакомые, и знающие, что их договор вскоре станет известен множеству других, тоже конкретных (а часто известных и первому и второму партнёру) людей. Поэтому и социальные отношения были в самой своей сути антииерархичны. Суверенитет личности не стягивался к вершине социально-политической пирамиды, он опирался на всеобщее согласие (иджма, или консенсус).

Согласно иджме отнюдь не все голоса в общине равны. В выработке общего решения весомость мнения каждого члена джемаат определялась самой личностью этого человека: её духовно-этическим авторитетом, мудростью и другими положительными качествами (Ambros, 1981. S. 24). Конечно, в Крыму были имущественно-социальные группы (не классы!), это невозможно отрицать. Но сама система межличностных отношений (когда на группу с меньшими правами накладываются пропорционально меньшие обязанности — и наоборот) возводила мощные ограничения росту привилегий дворянства и хана. И-уж конечно не поощряла отчуждение земли от работника на ней. Впрочем, это для некоторых обществ не исключение, а правило (см.: Ерасов, 1998. С. 94, 336).

К этим соображениям имеет весьма тесное отношение проблема стабильности всего общества, всего государственного тела. Ведь естественно возникает вопрос: а что заменяло в ханском Крыму отсутствующие «феодальные скрепы»? При малой научности этого термина он имеет под собой некую реальную основу. И они действительно подлежали в Крыму замене родственной (квазиродственной), родовой солидарностью, поддержанной всей нравственной силой шариата и сунны. А сила эта была немалой уже по своей искренности и неисчерпаемой полноте нравственного императива каждого мусульманина в отдельности и всех вместе. И она прекрасно заменяла, ко всеобщему удовлетворению, такие «скрепы», как жёсткие нормы господства и личного подчинения, эксплуатации и паразитизма, характерные для «классических» (по К. Марксу) классовых обществ.

Такие вот межличностные отношения в немалой степени определяли благосостояние индивидов и целых социальных, профессиональных и прочих групп. Поэтому естественными были и траты, совершаемые для поддержания этих отношений. Такие расходы (оплата празднеств, совместных пиров, ритуальных или цеховых собраний), а также традиции длительного общения с той же целью (многочасовые беседы в кофейнях, например) оправдывались достигаемым с их помощью результатом — упомянутым уравнением общества. И хоть чужакам они и казались странными (такое внешне досужее, бездельное времяпрепровождение принималось сторонними наблюдателями за лень), но если прямым результатом их становилось стабильное благосостояние общества и социальный мир, то здесь никакие траты денег или времени не могут показаться чрезмерными. Хотя, конечно, на поддержание сложившихся отношений уходила довольно значительная часть совместного продукта или накопленного богатства, в том числе национального.

Вторым результатом этого воздействия было почти полное отсутствие в ханстве нищих и голодающих — это отмечали ещё современники первых ханов (Михаил Литвин, 1890. С. 14—15). Вот вполне нормальная для Крыма картина: «В ханское время взаимные отношения татарских крестьян и дворянства были лишены того характера жестокой эксплуатации, которое знало русское крепостническое государство, были более проникнуты патриархальным духом» (Деревня, 1927. С. 47). В становлении таких не столько эгалитаристских (уравнительных), сколько солидаризующих в основе отношений огромной была роль ислама в его «крымском» высокогуманном преломлении. Патриархальная солидарность, которой были органично проникнуты все социальные прослойки и классы, была не столько пережитком, сколько постоянно обновлявшимся, самовозрождавшимся способом защиты интересов всего народа, жизнеспособности этноса, одним из необходимых компонентов упоминавшегося «духа единой команды», издревле доминировавшего в Крыму.

Один из примеров таких патриархальных отношений предоставляет анонимный дипломат, посетивший Крым в середине XVI в. «Когда я прибыл в Перекоп, то нанёс визит Aldigeri, сыну императора (очевидно, речь идет о сыне Девлет-Гирея I и будущем калге Адиль-Гирее. — В.В.), который пас верблюдов и другой скот в миле от Перекопа. У тамошних татар это — в обычае, что дети самых высоких господ в юные годы должны пасти скот» (Anonym, 1572. S. 4 rev.). А вот пример ещё одной традиции, уже конца XVII в., но столь же древней. В Бахчисарайском кадылыке были нередки случаи, когда мурзы выбирали для своих сыновей аталыков из простых крестьян, пользовавшихся всеобщим уважением. Длительное пребывание в таких семьях не только вознаграждалось, но аталыки становились, по сути, членами крымскотатарской элиты и даже заседали на государственных собраниях (Сумароков, 1803. С. 149—150).

Это, между прочем, абсолютно совпадает с ситуацией в Швеции той же эпохи с её знаменитым антифеодальным законодательством. Там крестьянское сословие (в его среде точно так же, как в Крыму, не было ни одного несвободного человека) регулярно направляло своих представителей в государственный парламент-риксдаг, где они не только обладали полноценным правом голоса, но и оказывали мощную поддержку королю в его постоянном противостоянии шведской дворянской элите.

Принципы конфессионально-родового солидаризма (имеется в виду отсутствие социальных конфликтов и психологических надломов и трений) естественно умеряли, вводили в рамки, ограничивали запросы господствовавших прослоек. А значит, и степень эксплуатации низов. Сложившаяся под непосредственным влиянием ислама и патриархального адата этническая психология не только не направляла духовные устремления крымского татарина к достижению высших уровней престижного и паразитического потребления. Она делала стыдным чванство любого рода, любое стремление возвыситься над своим ближним, над собратом в единой вере, над соотечественником.

Значительная часть сказанного в этом разделе выглядит, возможно, несколько идеалистично. По крайней мере, для отечественной науки, но, заметим, не для зарубежной, где в антропологии с начала 1980-х гг. стала разрабатываться проблемная тема огромной важности (по крайней мере, для будущего исследования истории конкретно крымскотатарского народа). Имеется в виду тема моральной экономики, о которой необходимо сказать несколько слов.

Оперируя иными, не антропологическими понятиями и методами, к аналогичным выводам приходят учёные-исламоведы, утверждающие, что начиная с эпохи Мухаммада «исполнение социально-политических, экономических и духовных функций» перестало быть делом, определяемым «классовой» или традиционно-племенной позицией; оно приобрело форму воплощения божественной воли и божественного промысла, реализуемых Пророком. Именно поэтому Мухаммад предпочитал быть «рабом Аллаха, а не королём арабов» (Хачим, 1999. С. 14—15). И, как указывается далее, идея исламского единобожия содержала в себе возможность построения «структуры, независимой от всяческих классов и социальных слоёв, от племён и личностей, — голой структуры, располагающей универсальной и абсолютной силой — силой Аллаха и механизма, возвышающегося над обществом, выглядящей в одном из своих аспектов как нейтральная общественная сила» (указ. соч. С. 18).

Вышеупомянутая прозрачность социальных перегородок вовсе не предполагала их отсутствие. Они существовали, они были очевидны для всех, они были частью развитой и сложной системы социальной подвижности и дифференциации. Более того, они были совершенно необходимы, как сама иерархическая система, как возможность подниматься по её лестнице, ликвидация которой означала бы прекращение индивидуального роста, то есть вечный застой. В Крыму же (как видно на примере мобильности прослойки капыкулы) принципы достижительных ориентаций были практически, реально действенны и вполне устойчивы на протяжении нескольких веков. Они работали не только в сфере воинской или чиновничьей службы. Как упоминалось в предыдущей главе, уважительное отношение со стороны ханско-бейской элиты, всенародное признание и почёт, важные служебные посты и высокие звания доставались выходцам из низов, безродным аристократам духа и знаний, как только они достигали общепризнанно высокого уровня в своих областях деятельности⁸.

Наконец, обратимся к ещё одной современной теоретической работе. Её автор справедливо утверждает, что феодализм был уже в Средние века развит в Киевской Руси, Индии и Японии. Но в то же время он «встречался не слишком часто и, главное, всегда выступал лишь в виде вынужденной альтернативы в тех государствах, где всё ещё не возникла хоть сколько-нибудь развитая и упорядоченная централизованная чиновничье-бюрократическая администрация» (Васильев, 2007. С. 151). В Крыму же она существовала с эпохи становления ханства, что было характерно для исламских стран вообще, где «государство и развитый аппарат администрации сложились раньше, чем появилась частная собственность», в том числе на землю (указ. соч. С. 152).

В Крыму, как и на всём Среднем Востоке, «потенциальные феодалы-вассалы трансформировались в руководителей подчинённых правителю провинций... Феодализм в этой трактовке воспринимается и функционирует только тогда, когда централизованная власть и устойчивый аппарат администрации длительное время почему-то отсутствуют либо находятся в зачаточном состоянии» (Васильев, 2007. С. 153). Но, как мы видели (и увидим в дальнейшем), даже при насильственном смещении ханов и замене их, согласно повелению султанов, в административном аппарате Крымского ханства никаких структурных трансформаций не наблюдалось. На известных постах одни люди, в крайнем случае, сменяли других, но сам-то аппарат в своей традиционной форме и в дальнейшем функционировал по-прежнему.

Повторяю, в ханском Крыму люди были лично свободны, индивидов не связывали какие-то принципы коллективного поведения (не путать с общинной этикой). Крымскому татарину довлели два совершенно иных принципа.

Первый: в любом городе и деревне для мусульман, христиан и даже путников неведомой конфессии и любой социальной принадлежности была гарантирована возможность создания собственной защищённой оболочки-сферы (к примеру — имущественной, семейной, жилищной, производственной и пр.), на которую никто не имел права посягать и внутри которой индивид свободно использовал свои потенции или ресурсы в собственных целях.

Второй принцип: свободное исповедание индивидом положений и правил морального кодекса, основанного на шариате, адате, нормах этнопсихологии и так далее, совпадало с поведенческими нормами и основными интересами абсолютного большинства (практически же — всего) крымскотатарского населения.

Что же касается чисто экономических факторов, то они, конечно, оказывали влияние на социальную и культурную жизнь ханства, хоть и в значительно меньшей степени, чем это было на Западе. Стёртость, ослабленность культурно-этических и правовых различий между отдельными слоями населения, постоянно замедлявшая социальные перемены, сохранялась ещё и благодаря внешнеполитической и связанной с ней внешнеторговой ситуации. Дело в том, что торговля, как известно, содействующая социально-экономической дифференциации, особенно торговля с зарубежными странами, находилась в Крыму в руках иммигрантов-христиан: вначале греков и генуэзцев, позже (примерно с XV в.) — армян и в гораздо меньшей степени — евреев и караимов.

С этнически ограниченным развитием торговли был связан слабый прогресс и второго фактора изменений европейского типа, а именно промышленности. Поскольку к тому же военно-административная власть концентрировалась в городах, это препятствовало развитию автономии городов, их самоуправления, большей самостоятельности городского патрициата. Так, лишь к концу XVII в. городское судопроизводство стало освобождаться от диктата местных беев и избранных под их влиянием кадиев; возникли должности городских судей и административного управления города (Никольский, 1919. С. 11—12).

Эти и некоторые иные реалии ставили деятельность самоуправляющихся в идеале ремесленных корпораций, всю самодеятельную жизнь города под экономический контроль со стороны разветвлённого и многочисленного административно-фискального аппарата. При этом не наблюдалось почти никаких попыток изменить сложившееся положение: хана, беев и их чиновный аппарат оно полностью удовлетворяло, а массы были, в отличие от населения других европейских стран, полностью и добровольно подчинены шариату — закону, обладавшему множеством гуманных черт и освящавшему традиционное устройство общества.

Как нормативная система, шариат был в ханском Крыму универсален и всеобъемлющ. В числе прочего он регламентировал этику отношений между мусульманами (ахлак), социальные отношения или правила поведения людей (му'амалат), и этой регламентации подчинялись крымские татары любого социального положения и политической принадлежности. Нарушений порядка, принципа исламского равенства, утвержденного законом, практически не встречалось, что неоднократно отмечали поражённые этим путешественники. Хотя здесь-то ничего поразительного и не было. Такое отношение к своему закону лишь «неспециалисту может показаться необоснованным преувеличением. Но всё дело в том, что мусульманское право в истории мировой культуры — феномен уникальный: классическая мусульманская культура — это культура правовая по преимуществу (выделено мной. — В.В.)» (Рашковский, Журавский, 1990. С. 260—261).

Всё сказанное выше узаконивало налоги и повинности, взимаемые с подданных хана. Выше были перечислены основные из них, но имелись и менее значительные, в том числе имевшие место уже в XV—XVI вв. и сохранившиеся надолго:

Тамга-тартнак — пошлина, которую вносили покупатель и продавец с каждой коммерческой операции.

Салыг-мусамма — единовременный налог, собиравшийся по особому указанию для определённой цели.

Харадж-хараджат (харадж-и муваззаф) — поземельная подать, исчислявшаяся по количеству и качеству хозяйственных площадей.

Тутун-хараджа — налог с жилых строений.

Хазри-анбар — амбарная или складская пошлина.

Из повинностей приведём следующие:

Улаг-илмак — подводная повинность.

Сусун-улафа — обязанность поставлять провиант и фураж для войска, собирающегося в поход.

Кунак-тушун, или постойная повинность (как и предыдущая, относилась в основном к материальной поддержке ханского войска).

Кулуш-култка — дары чётко определённой ценности, которые крестьяне время от времени были обязаны передавать мурзам, на чьей земле они живут, а мурзы и беи — ханам.

Но и эти налоги, повинности и пошлины отнюдь не свидетельствуют в пользу гипотезы о феодализме в Крыму; их собирают и в самых современных и демократичных государствах с единственной разницей: число основных и самых чувствительных поборов сократилось (лишь в числе) до общего подоходного налога. А ряд перечисленных налогов существует до сих пор: таможенная и коммерческая пошлины, налог на наследование после смерти кормильца — вполне средневековый мен-морт (фр. «право мёртвой руки»), которого не знали в Крыму, налог на строения и дачные участки и многие другие. И они сохранятся, пока будет существовать государство, живущее за счёт общества.

Примечания

1. Не стоит тревожить тени старосоветских учёных, если есть более свежие примеры: некоторые современные авторы даже говорят насчёт «развития и укрепления в Крыму феодального способа производства» (Секиринские, 1991. С. 146). То есть речь идёт о таком уровне развития крымского феодализма, когда он из области чисто межличностных отношений уже успел распространиться и на другие сферы человеческой жизнедеятельности, да и на всё общество в целом, очевидно став важной частью этнокультуры крымскотатарского народа: «В крупных земельных владениях феодалов в одних руках находились и земледельческие угодья, и участки кочевой степи...» (Рославцева, 2003. С. 178). Сплошь да рядом встречаются такие определения мурз, как «феодалы», «помещики» и пр. (см., например: Катюшин, 1998. С. 144, 146, 147).

2. Многовековой обычай раздачи ханом земли был освящен шариатом, наделяющим имамов и ханов правом иктаа, пожалования землей на условиях бенефиция. Но по истечении некоторого времени бенефиций из права на временное владение (иктаа-истирфак) на практике превращался в иктаа-темлик, или постоянное, бессрочное и наследственное владение (King, 1788. S. 225). И самое любопытное здесь то, что активнее всего раздавали недвижимость как раз самые деятельные и больше иных стремившиеся к абсолютизации и независимости своей власти над Крымом ханы: Менгли-Гирей I, Сахиб-Гирей I, Девлет-Гирей I, Крым-Гирей. Впрочем, это понятно, такими дарами можно было вернее всего привлечь к себе сторонников в активной политической борьбе то ли с султаном, то ли с местными беями.

3. Служилый люд получал своё достоинство и недвижимость по выслуге в качестве чиновников или же по заслугам, в основном на поле боя. Это было не просто «второсортное» достоинство, капы-кулы и мурзами-то (т. е. «дворянами») называться не имели права. В дальнейшем, однако, их стали приравнивать к родовому дворянству.

4. Проблема права на ношение личного оружия, которым обладал любой крымский татарин, весьма важна, и к ней мы вернёмся чуть ниже. Здесь же стоит поставить вопрос: в каком ином европейском государстве (включая самое «свободное» из них — Великобританию) простой крестьянин обладал таким правом? Как верно замечено, на всём европейском материке именно разоружение в период раннего Средневековья «...наиболее бедных свободных крестьян стало причиной и условием фактической утраты ими своей свободы» (Кардини, 1987. С. 278). Такого в Крыму до аннексии его Россией не было ни при одном хане. Личное оружие крымского татарина являлось более чем символом его свободы от какой бы то ни было зависимости. Одновременно оно было и средством защиты этой свободы, и зримым её результатом.

5. В самом невыгодном положении оказывались бывшие невольники или пленники, садившиеся на землю своего бывшего хозяина. Они были обязаны ему дополнительно небольшой (несколько дней в году) отработкой. Но если они шли к другому мурзе, то приравнивались к свободным (как и иностранцы, иммигрировавшие в Крым). Все крестьяне были, кроме того, обязаны в случае войны идти в поход со своим мурзой, но потребное их количество определял ханский военный совет — к примеру, один всадник выделялся с 2, 3, 4 и т. д. домов. Все расходы по снаряжению всадника и коней брали на себя остающиеся дома (Haxthausen, 1847. S. 428). Это была нелёгкая повинность, но её феодальной также назвать трудно: не только в Крыму военные тяготы обязательно несли все крестьяне, и не только они.

6. Султаны владели землями в окрестностях 4 городов и 111 деревень, расположенных в горной части Крыма, на Южном и Восточном берегах полуострова. Они обладали правом получения ежегодного дохода с них, но лишь в мирное время. В периоды войн это право целиком переходило к правящему хану.

7. Даже по прошествии столетий эта традиция не изменилась — время оказалось не властным над этическими и религиозными устоями народа Крыма. Они сохранились и после аннексии ханства Россией: «Богатые здесь живут зажиточно, но не знают сибаритства, мотовства (Schwelgerei) и роскоши, как их собратья в Англии, Франции, Германии и Италии. Их потребности невелики. Комната с деревянным полом, удобный диван, ковры, трубка, чашка кофе, мороженое, собственный сад — вот все их удовольствия, обходящиеся им ни во что. Они не знают роскошных дворцов, дорогой мебели, картин, блестящей отделки комнат, многочисленных нарядов, экипажей, сонма слуг, развлекательных путешествий, приёмов, драгоценных вин, изысканной кухни и тому подобных вещей. Их жизнь проста и не подвержена модным переменам» (Nachrichten, 1804. S. 58—59).

8. В противоположность глубоко мистическим учениям Маркса, Моргана, Ницше и т. п., согласно которым миром правят экономические интересы, инстинкты физиологического отбора, продолжения рода, секса и прочие недоказуемые резоны, существует гораздо более простой и строгий взгляд на вещи. Его сторонники отдают пальму первенства в формировании сколь угодно сложных поведенческих стереотипов (от индивидуальных до геополитических) моральным принципам. Эти последние называются по-разному: религиозные, духовные, этические, архетипические, этнопсихологические — суть не в терминах, а в итоговых результатах. И вот они-то могут выглядеть неожиданными: «Сколь ни странным это может показаться, в долговременной перспективе миром правят определённые моральные принципы, в которые большинство людей верит». К примеру, главный «моральный принцип, сделавший возможным развитие передовой цивилизации (ни много, ни мало! — В.В.), есть принцип индивидуальной свободы» (Хайек, 1995. С. 68).