От Дома Поэта к Дому творчества

Дом Поэта, как культурный и творческий феномен, известен не только яркой и колоритной личностью своего хозяина, но и его многочисленными гостями, многие из которых были выдающимися деятелями русской и мировой культуры, друзьями и знакомыми поэта.

«Дом Волошина в Коктебеле был одним из культурнейших центров не только России, но и Европы:», — утверждал поэт Андрей Белый.

В период приезда гостей Коктебель превращался в настоящую литературно-художественную коммуну, в которой побывал почти весь цвет русской интеллигенции первой трети XX в. Такому созвездию имен гостей, живших и творивших в Доме Поэта с его удивительно насыщенной творчеством жизнью, вряд ли можно найти аналоги во всей истории Серебряного века русской культуры.

Если в 1909 г., в самом начале становления курортного Коктебеля, гостей было еще не так много, то в 1924 г. — уже около 300 человек, в 1926 г. — около 400, а в 1928 г. у Волошина побывало в общей сложности свыше 600 человек. Где же размещалось такое количество гостей?

Семье Волошиных, помимо дома Максимилиана Александровича с его двадцатью двумя помещениями, принадлежали двухэтажный каменный дом «Пра» (так называли мать поэта близкие им люди) и каменный флигель во дворе усадьбы Волошина.

Гости, сменяя друг друга в течение курортного сезона, располагались во всех этих помещениях. (В настоящее время «дом Пра» находится в ведомстве Дома Творчества писателей «Коктебель». Сравнительно недавно он был сдан в аренду частному лицу, устроившему там частную гостиницу. Хотелось бы надеяться, что этот дом, органически и неразрывно связанный с Домом Поэта, в скором времени будет принадлежать Дому-музею М. Волошина.)

В Доме-музее хранятся документальные и художественные материалы, фотографии, которые рассказывают о пребывании в волошинском доме таких выдающихся деятелей русской и мировой культуры, как А. Толстой, И. Гумилев, М. Цветаева, В. Брюсов, А. Белый, О. Мандельштам, Е. Дмитриева (Черубина де Габриак), П. Соловьева, Н. Манасеина, В. Вересаев, М. Пришвин, А. Спендиаров, Ю. Львова, К. Богаевский, А. Лентулов, В. Ходасевич, И. Эренбург, М. Булгаков, В. Рождественский, К. Петров-Водкин, А. Остроумова-Лебедева.

В 1909 г. по приглашению Волошина в Коктебель впервые приехал известный уже в ту пору поэт граф Алексей Николаевич Толстой с женой Софьей Дымшиц (с Толстым Волошин познакомился в Париже летом 1908 г.). Супруги сразу включились в кипучую творческую жизнь волошинского дома: поэтические конкурсы, розыгрыши, карнавалы, литературные диспуты, турниры поэтов. Царившая в доме непринужденная атмосфера раскованности и свободы оказались необычайно благоприятными для творческого самовыражения.

«Однажды, — вспоминала Дымшиц-Толстая, — поэты устроили творческое соревнование. Они заставили меня облачиться в синее платье, надеть на голову серебристую повязку и "позировать" им, полулежа на фоне моря и голубых гор. Пять поэтов "соревновались" в написании моего "поэтического портрета". Лучшим из этих портретов оказалось стихотворение Алексея Николаевича...».

Твое лицо над водами ясней
Старинной четкости медалей,
Широкий плащ и глубже и синей
Зеленовато-синих далей:

Двенадцать кос сребристою фатой
Охвачены, закинут локоть строго,
Глаза темны истомой и мечтой,
Неуловимый рот открыт немного:

От солнца заслона лицо рукой,
Ты нежный стан откинула навстречу,
...На берегу в тот день была такой,
Я навсегда такой тебя отмечу.

Под влиянием многочисленных бесед на литературные темы с Волошиным А.Н. Толстой сделал важный шаг в своем творческом развитии — переход от поэзии к прозе, лучшие образцы которой впоследствии принесли ему всемирную славу. «Близостью к поэту и переводчику М. Волошину, — вспоминал Толстой, — я обязан началом новеллистической работы. Летом 1909 года я слушал, как Волошин читал свои переводы из Анри де Ренье. Меня поразила чеканка образов. Символисты с их исканием формы и такие эстеты, как Ренье, дали мне начатки того, чего у меня тогда не было и без чего невозможно творчество: формы и техники».

В поразительно короткий срок — за три дня — Толстой написал в Коктебеле три небольшие новеллы: «Соревнователь», «Яшмовая тетрадь» и «Злосчастный». В то важное и счастливое для себя лето 1909 г. он создал целый ряд поэтических произведений, в которых явно отразились коктебельские впечатления. Часть из них вошла в сборник «За синими реками», экземпляр которого был подарен Толстым Волошину с надписью: в нем «...столько же солнца, Парижа и влюбленности, сколько и тебя».

Справа налево: А. Толстой, С. Дымшиц-Толстая, Е.О. Кириенко-Волошина, М. Кларк, Е. Дмитриева и семья С. Елпатьевского. Коктебель. 1909 г.

В то же время у Волошина гостили молодые петербургские поэты Николай Степанович Гумилев и Елизавета Ивановна Дмитриева. «Летом этого года, — вспоминал Толстой, — Гумилев приехал на взморье, близ Феодосии, в Коктебель. Мне кажется, что его влекла туда встреча с Д[митриевой], молодой девушкой, судьба которой впоследствии была так необычна. С первых же дней Гумилев понял, что приехал напрасно: у Д[митриевой] началась, как раз в это время, ее удивительная и короткая полоса жизни, сделавшая из нее одну из самых фантастических и печальных фигур в русской литературе... Гумилев с иронией встретил любовную неудачу: в продолжении недели он занимался ловлей тарантулов. Его карманы были набиты пауками, посаженными в спичечные коробки. Он устраивал бои тарантулов. К нему было страшно подойти. Затем он заперся у себя в чердачной комнате дачи и написал замечательную, столь прославленную впоследствии, поэму "Капитаны". После этого он выпустил пауков и уехал».

«Чердачная комната», в которой Гумилев написал «Капитанов», сохранилась до нашего времени на третьем (чердачном) этаже «дома Пра». Говорят, иногда, прислушиваясь к шелесту колеблемой ветром листвы или слушая шум коктебельского прибоя, можно услышать, как кто-то читает стихи Гумилева:

На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.

Быстрокрылых ведут капитаны,
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель...

А.Н. Толстой назвал Елизавету Дмитриеву «одной из самых фантастических и печальных фигур в русской литературе».

Она, мало кому известная в ту пору гимназическая учительница, писавшая «милые простые стихи», приехала в Коктебель вместе с Гумилевым в конце мая 1909 г. «В этой молодой школьной девушке, которая хромала, — отмечала Марина Цветаева, — жил нескромный, нешкольный, жестокий дар, который не только не хромал, а как Пегас, земли не знал. Жил внутри, один, сжирая и сжигая...».

По словам самой Дмитриевой, в Коктебеле Гумилев якобы сделал ей предложение выйти за него замуж и, получив отказ, уехал, а она до осени провела там «лучшие дни» в своей жизни. Тогда Дмитриева и Волошин придумали образ вымышленной поэтессы Черубины де Габриак. «Помню, — рассказывает Толстой, — в теплую, звездную ночь я вышел на открытую веранду волошинского дома, у самого берега моря. В темноте, на полу, на ковре лежала Д[митриева] и вполголоса читала стихотворение. Мне запомнилась одна строчка, которую через два месяца я услышал совсем в иной оправе стихов, окруженных фантастикой и тайной». Волошин вспоминал: «В стихах Черубины я играл роль режиссера и цензора, подсказывал тему, выражения, давал задания, но писала только Лиля. Легенда о Черубине распространилась по Петербургу с молниеносной быстротой. Все поэты были в нее влюблены. Нам удалось сделать необыкновенную вещь — создать человеку такую женщину, которая была воплощением его идеала и которая в то же время не могла разочаровать его впоследствии, так как эта женщина была призрак».

Е.И. Дмитриева (Черубина де Габриак). 1912 г.

Осенью 1909 г. в редакцию столичного литературно-художественного журнала «Аполлон» начали приходить письма со стихами, подписанными именем Черубины де Габриак. Стихи произвели сильное впечатление на редакцию:

С моею царственной мечтой
Одна брожу по всей вселенной,
С моим презреньем к жизни тленной,
С моею горькой красотой.

Царицей призрачного трона
Меня поставила судьба...
Венчает гордый выгиб лба
Червонных кос моих корона.

Но спят в угаснувших веках
Все те, кто были мной любимы,
Как я, печалию томимы,
Как я, одна в своих мечтах.

И я умру в степях чужбины,
Не разомкнув заклятый круг,
К чему так нежны кисти рук,
Так тонко имя Черубины?

Дмитриева была талантливой поэтессой, и стихи Черубины де Габриак вошли в золотой фонд русского символизма.

Лишь раз один, как папоротник, я
Цвету огнем весенней, пьяной ночью...
Приди за мной к лесному средоточью,
В заклятый круг, приди, сорви меня!

Люби меня! Я всем тебе близка.
О, уступи моей любовной порче,
Я, как миндаль, смертельна и горька,
Нежней, чем смерть, обманчивей и горче.

Слава таинственной поэтессы ширилась: многие пытались узнать, кто она, выследить и увидеть ее, познакомиться с ней. Увлечение ее стихами переросло в настоящую манию. «Стихами ее теперь здесь все бредят...», — писал в ноябре 1909 г. поэт В.В. Гофман. Воображению современников Черубина де Габриак представлялась загадочно-романтичной красавицей-иностранкой, страстной и недосягаемой. Когда же стало известно, что за маской Черубины скрывались Елизавета Дмитриева и Максимилиан Волошин, разразился скандал, окончившийся дуэлью Волошина и Николая Гумилева и большим душевным потрясением для Дмитриевой, которая так и не смогла оправиться после этого «разоблачения». Гумилев, уже давно влюбленный в Дмитриеву, не мог простить Волошину этого «творческого союза».

Волошин и Гумилев стрелялись в Петербурге, в районе Черной речки, на дуэльных пистолетах пушкинской поры. Очевидно, что дуэль, происходившая в начале XX в. (говорят, что она была последней дуэлью в России), не могла закончиться трагедией — все остались живы. Однако прохладные отношения между Волошиным и Гумилевым сохранились надолго (они были перенесены на жену Гумилева — Анну Ахматову. Поэтому Ахматова была одной из немногих, кто никогда не приезжал к Волошину в Коктебель).

В 1921 г. Волошин и Гумилев встретились еще раз, это было в феодосийском порту (Гумилев собирался отплыть в Новороссийск), поэты пожали друг другу руки, примирение состоялось. Кто мог предположить тогда, что это была их последняя встреча!? Через несколько месяцев Николай Гумилев был расстрелян как «контрреволюционер»...

Не менее важную роль дом Волошина сыграл в жизни и творческой судьбе Марины Ивановны Цветаевой. Здесь она встретила свою самую большую любовь — Сергея Яковлевича Эфрона, здесь написала свои замечательные поэтические произведения, здесь она была счастлива.

Как известно, Волошин был первым литературным критиком и поэтом, откликнувшимся на выход в свет дебютного поэтического сборника Цветаевой «Вечерний альбом» — сначала своим поэтическим посланием к поэтессе («К Вам душа так радостно влекома...»), а затем отзывом на ее книгу в газете «Утро России». Уже тогда Волошин увидел в ее таланте надежду и будущее российской поэзии. Для Цветаевой такая оценка была очень важна. «М. Волошину, — писала она впоследствии, — я обязана первым самосознанием себя как поэта».

М. Цветаева и С. Эфрон

В мае 1911 г. юная Марина и ее старшая сестра Анастасия впервые приехали в Коктебель. «Пятого мая 1911 года, после чудесного месяца одиночества на развалинах генуэзской крепости в Гурзуфе, в веском обществе пятитомного Калиостро и шеститомной Консуэлы, после целого дня певучей арбы по дебрям восточного Крыма, я впервые вступила на коктебельскую землю, перед самым Максиным домом, из которого уже огромными прыжками по белой лестнице несся мне навстречу — совершенно новый, неузнаваемый Макс.

Макс легенды, а чаще сплетни (злостной!), Макс, в кавычках, "хитона", то есть попросту длинной полотняной рубашки, Макс сандалей, почему-то признаваемых обывателем только в виде иносказания, "не достоин развязать ремни его сандалий" и неизвестно почему страстно отвергаемых в быту — хотя земля та же, да и быт приблизительно тот же, быт, диктуемый прежде всего природой, — Макс полынного веночка и цветной подпояски, Макс широченной улыбки гостеприимства, Макс — Коктебеля.

Н. Гумилев. Париж. 1908 г.

— А теперь я вас познакомлю с мамой, Елена Оттобальдовна Волошина — Марина Ивановна Цветаева.

Мама: седые отброшенные назад волосы, орлиный профиль с голубым глазом, белый, серебром шитый, длинный кафтан, синие, по щиколотку, шаровары, казанские сапоги. Переложив из правой в левую дымящуюся папиросу: "Здравствуйте!"».

С Е.О. Кириенко-Волошиной, которую поэтесса впоследствии назвала «верховодом нашей молодости», Марину Цветаеву будет связывать искренняя долголетняя дружба. «Пра» стала крестной матерью ее дочери — Ариадны Эфрон.

Попав впервые в творчески раскрепощающую и вместе с тем искреннюю и по-человечески теплую атмосферу волошинского дома, Цветаева не только сразу пришлась «ко двору», но и постепенно стала освобождаться от подростковых комплексов, за что была потом благодарна Волошину: «Максу я обязана крепостью и открытостью рукопожатия и с ним пришедшего доверия к людям. Жила бы как прежде — не доверяла бы, как прежде: может лучше было бы — но хуже». Благодаря Волошину Марина обрела многих новых друзей. Об этом его призвании «сводить людей, творить встречи и судьбы» она не раз с благодарностью вспоминала спустя долгие годы.

Марина знакомилась с окрестностями Коктебеля, совершала прогулки с Волошиным на Карадаг. На лодке они плыли морем вдоль отвесных и величественных скал потухшего вулкана. Волошин показал юной поэтессе «вход в Аид» (Ревущий грот). Она даже отважилась заплыть во «врата Ада», о чем с увлечением рассказала в своих воспоминаниях: «Макс и я. На веслах турки-контрабандисты. Лодка острая и быстрая: рыба-пила. Коктебель за много миль. Справа (Максино определение, — счастлива, что сохранила) реймские и шартрские соборы скал... Десятисаженный грот: в глубокую грудь скалы.

— А это, Марина, вход в Аид. Сюда Орфей входил за Эвридикой.

Входим и мы. Света нет, как не было и тогда, только искры морской воды, забрасываемой нашими веслами на наседающих и все-таки расступающиеся — как расступились и тогда — базальтовые стены входа. Конца гроту, то есть выхода входу, не помню: прорезали ли мы скалу насквозь, то есть оказался ли ход воротами, или повернув на каком-нибудь морском озерце свою рыбу-пилу, вернулись по своим, уже сглаженным следам, не знаю. Исчезло. Помню только: вход в Аид».

М. Цветаева и С. Эфрон (стоят в центре). Коктебель. 1913 г.

Судьбоносным событием для Марины стала встреча с Сергеем Эфроном. В жизнь вошла большая любовь и озарила первое коктебельское лето своими животворными лучами.

Так, утомленный и спокойный,
Лежите, юная заря,
Но взглянете — и вспыхнут войны,
И горы двинутся в моря,
И новые зажгутся луны,
И лягут яростные львы
По наклоненью вашей юной
Великолепной головы, —

таким увековечила Марина Цветаева Сергея Эфрона в ту первую их встречу.

В июле 1911 г. сестры Цветаевы и Сергей Эфрон уехали в Москву, но впечатления о проведенном у Волошина времени остались с Мариной навсегда. «Это лето было лучшее из всех моих взрослых лет, — благодарила она Макса, — и им я обязана тебе».

Лето 1913 г., проведенное поэтессой в Коктебеле вместе с мужем Сергеем Эфроном и маленькой дочерью Алей, также было богатым на впечатления и необычайно плодотворным в творчестве. Свидетельством тому являются ее произведения, впервые прозвучавшие под небом Киммерии: «Моим стихам, написанным так рано...», «Идешь на меня похожий...», «Вы идущие мимо меня...», «Мальчиком, бегущим резво...», «Я сейчас лежу ничком...», «Идите же! Мой голос нем» и другие.

На рубеже 1913—1914 гг. сестры Цветаевы почти десять месяцев прожили в Феодосии и часто навещали Волошина. Летом 1915 г. Марина снова прибыла в Коктебель вместе с поэтессой Софией Парнок. В то лето она познакомилась с Осипом Мандельштамом, о котором вспоминала: «...окружен ушами — на стихи и сердцами — на слабости». Дважды поэтесса приезжала в Коктебель осенью 1917 г. Здесь она надеялась перезимовать и переждать начинающиеся в России смутные времена Отсюда а конце ноября 1917 г. выехала в Москву, чтобы забрать детей и вернуться обратно. Но возвратиться в Коктебель ей не было суждено. Находясь в вынужденной эмиграции во Франции и узнав там о смерти Волошина, Цветаева откликнулась на его кончину очерком-эпитафией «Живое о живом» — безусловно, самым лучшим из всего, что было написано о Волошине в мемуарной литературе. Его памяти Цветаева посвятила также стихотворный цикл «Ici Haut» («Здесь на Высоте»).

Осип Мандельштам впервые появился в Коктебеле в самом конце июня 1915 г. В Доме поэта тогда отдыхали Алексей Толстой со своей второй женой Натальей Крандиевской, сестры Цветаевы, София Парнок, но сам хозяин дома находился в Париже. Мандельштам довольно быстро вписался в круг друзей волошинского дома, чему способствовали как его известность после выхода в свет первого поэтического сборника «Камень», так и особое расположение к нему матери Волошина. Несмотря на свой сложный и неуживчивый характер, доставлявший немало хлопот окружающим и самому Мандельштаму, поэт не смог устоять перед очарованием Киммерии, свидетельством чему являются его поэтические произведения, созданные в Коктебеле. Стихи предельно кратки, насыщены историко-литературными ассоциациями, им присуща особая музыкальная выразительность. Все это проявилось в одном из лучших произведений поэта коктебельской поры:

Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.

Как журавлиный клин в чужие рубежи, —
На головах царей божественная пена, —
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И море, и Гомер — все движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

Волошин и Мандельштам познакомились через год. В черновике рукописи статьи «Голоса поэтов» Максимилиан Александрович высказал мнение, что Мандельштам, «быть может, наиболее музыкальный и богатый мелодическими оттенками из современных поэтов... Настоящее его цветение еще впереди».

О. Мандельштам (крайний справа). Коктебель. 1916 г.

В 1920 г., когда в Феодосии стояли части Добровольческой армии, Мандельштам был арестован и посажен в тюрьму. Несмотря на произошедшую накануне между ними размолвку, Волошин немедленно откликнулся на его арест, написав письмо начальнику контрразведки: «Милостивый Государь! До слуха моего дошло, что на днях арестован подведомственными Вам чинами — поэт Иосиф Мандельштам. Так как Вы, по должности Вами занимаемой, не обязаны знать русской поэзии и вовсе не слыхали имени поэта Мандельштама и его заслуг в области русской лирики, то считаю своим долгом предупредить Вас, что он занимает в русской поэзии очень крупное и славное место. Кроме того, он человек крайне панический и, в случае, если под влиянием перепуга, способен на всякие безумства. И, в конце концов, если что-нибудь с ним случится, — Вы перед русской читающей публикой будете ответственны за его судьбу... Мне говорили, что Мандельштам обвиняется в службе у большевиков. В этом отношении я могу Вас успокоить вполне: Мандельштам ни к какой службе вообще не способен, а также и к политическим убеждениям: этим он никогда в жизни не страдал». Письмо возымело действие — Мандельштама освободили.

Уже после смерти Волошина Мандельштам с женой Надеждой Яковлевной снова отдыхал в Коктебеле, в доме отдыха писателей. «В Коктебеле, — вспоминала Н. Мандельштам, — все собирали приморские камешки.

Больше всего ценились сердолики. За обедом показывали друг другу находки, и я собирала то, что все. Мандельштам был молчаливый, ходил по берегу со мной и упорно подбирал какие-то особые камни, совсем не драгоценный сердолик и прочие сокровища коктебельского берега. "Брось, — говорила я, — зачем тебе такой?". Он не обращал на меня внимания... Вскоре мы раздобыли бумаги — хозяйка дома отдыха и заведующий магазином "закрытого типа" дали нам кучу серых бланков. Бумаги у нас никогда не было и не будет, Мандельштам начал диктовать "Разговор о Данте". Когда дошло до слов о том, как он советовался с коктебельскими камушками, чтобы понять структуру "Комедии", Мандельштам упрекнул меня: "А ты выбрось... Теперь поняла, зачем они мне...". Летом 1935 года я привезла в Воронеж горсточку коктебельских камушков моего набора, а среди них несколько дикарей, поднятых Мандельштамом. Они сразу воскресили в памяти Крым, и в непрерывающейся тоске по морю впервые вырвалась крымская тема с явно коктебельскими чертами...

Мандельштам остро чувствовал ландшафт и даже любил его, но, потрогав пальцами крымские камни, написал стихи, в которых впервые простился с любимым побережьем».

Исполню дымчатый обряд:
В опале предо мной лежат
Чужого лета земляники —
Двуискренние сердолики
И муравьиный брат — агат,
Но мне милей простой солдат
Морской пучины — серый, дикий,
Которому никто не рад.

После окончательного установления советской власти в Крыму, когда, по словам Волошина, «утихла буря, догорел пожар», в Коктебеле снова налаживается курортная жизнь, прерванная событиями революции и гражданской войны. Большую роль в этом сыграл Максимилиан Волошин и его гости, снова потянувшиеся в Коктебель. «После перерыва, — отметила феодосийская газета «Рабочий» за 18 августа 1923 г., — вызванного гражданской войной, Коктебель впервые в этом году привлек северян, соскучившихся по солнцу в дождливой Москве. Но до былого оживления еще далеко. Много дач зияют выбитыми стеклами и провалившимися крышами, на уцелевших же дачах отсутствует обстановка: нет почтового отделения, телефона, врача, аптеки... Немногие представители литературно-артистического мира группируются на даче известного поэта Максимилиана Волошина, объединенные вокруг его личности, его поэзии, великолепной библиотеки и редкого собрания акварелей... В этом доме протекает своеобразная жизнь».

Таиах

Уже в 1924 г. в Доме Поэта побывало около трехсот человек, в том числе А. Белый, В. Брюсов, К. Богаевский, Л. Гроссман, А. Глоба, В. Инбер, Л. Кандауров, К. Костенко, Е. Ланн, А. Остроумова-Лебедева, А. Соболь, И. Чуковский, М. Шаронов, Г. Шенгели, С. Шервинский, Б. Ярхо.

«В 18-ти верстах от Феодосии, — сообщается в «Путеводителе по Феодосии» (1925 г.), — на берегу моря, на восток, в живописных горах, расположен дачный поселок. Это очень красивое и привлекательное место... В самом поселке Коктебель на берегу моря расположены 27 дач. Часть из них заарендованы, часть находится в ведении Феодосийского Местхоза и предоставляется для прибывающих на курорт. Дачи эти за время войны значительно пострадали, но теперь отремонтированы и отвечают всем требованиям курорта. Цена за комнату в них от 15 руб. и выше в месяц.

Здесь же имеется дача известного поэта МЛ. Волошина с собранной им библиотекой по литературе и искусству.

М. Волошин. Автопортрет. 1919 г.

Коктебель беден растительностью и водой. Есть, правда, небольшие виноградные сады. Главный поставщик продуктов в Коктебель — Феодосия, почему они здесь немного дороже, чем в других курортных местах этого района. Летом в Коктебеле есть ресторан, где можно получить обед за один рубль. Есть гостиница с номерами и торговые предприятия.

Население прилегающей к поселку болгарской деревни занимается хлебопашеством, часть вместе с тем имеет виноградные сады, разводит овец, вырабатывает сыр и разные болгарские сукна для своего обихода».

Поэтический и творческий центр Дома Поэта, его «святая святых» — мемориальная Мастерская Максимилиана Волошина:

Всей грудью к морю, прямо на восток
Обращена, как церковь, мастерская.
И снова человеческий поток
Сквозь дверь ее течет, не иссякая.

«Мастерская производила впечатление уюта и художественной красоты, — вспоминала А.П. Остроумова-Лебедева. — А когда она наполнялась народом разного пола и возраста, в ярких летних костюмах, когда на полу, на ковре располагалась молодежь и вся лестница доверху была усеяна людьми, и антресоли темнели от голов, — тогда мастерская представляла необыкновенное живописное зрелище».

Высокие створчатые окна, украшенные стилизованным орнаментом — розой с шестнадцатью лепестками, сориентированы в пространстве таким образом, чтобы из середины помещения видеть сразу всю панораму Коктебельского залива: от отрогов Кучук-Янышар на востоке до горы Кок-Кая, с так называемым «профилем Волошина», замыкающей бухту с запада.

Войди, мой гость, стряхни житейский прах
И плесень дум у моего порога...
Со дна веков тебя приветит строго
Огромный лик царицы Таиах.

Слева от входа находится «каюта Таиах», внутри которой между двумя диванами с широкими спинками загадочно улыбается скульптурный портрет древнеегипетской царицы Таиах, являющийся своеобразным «духом-хранителем» Дома Поэта. Со скульптурой связана красивая и романтическая история первой любви поэта. Посетив вместе с Сабашниковой в 1904 г. в Париже музей восточного искусства Гимэ, Волошин был поражен сходством облика Маргариты со скульптурным изображением древнеегипетской царицы Тии (Таиах), супруги фараона XVIII династии Аменхотепа III (XV в. до н. э.) и матери знаменитого религиозного реформатора древнего Египта — фараона Эхнатона. Сходство так поразило поэта, что в дневнике он записал: «Королева Таиах... Она похожа на Вас. Я подходил близко. И когда лицо мое приблизилось, мне показалось, что губы ее шевелятся, я ощутил губами холодный мрамор и глубокое потрясение. Сходство громадно».

М. Волошин. Радужная ночь. 1928 г.

Несколько позднее Волошин посвятил ряд лирических стихотворений царевне Таиах, которая в его сознании слилась с Маргаритой Сабашниковой. Современники также называли ее царевной, за утонченную и хрупкую красоту.

Не царевич я, похожий
На него — я был иной.
Ты ведь знаешь, я — прохожий,
Близкий всем, всему чужой.

Мы друг друга не забудем,
И, целуя дольний прах,
Понесу я сказку людям
О царевне Таиах.

«Эти стихи, — вспоминала Цветаева, — я слушала с двойной болью: оставленной и уходящего, нет, еще третьей болью: оставшейся в стороне: не мне! А эту царевну Таиах воочию вскоре увидела в мастерской Макса в Коктебеле: огромное каменное египетское улыбающееся женское лицо, в память которого и была названа та, мне неизвестная, любимая и оставленная земная женщина».

В 1905 г. в Берлине Волошин приобрел слепок с этого скульптурного изображения, который сначала находился в парижском ателье поэта, а затем переехал в Коктебель. После последнего расставания Максимилиана и Маргариты это скульптурное изображение напоминало поэту его «царевну Таиах».

Особого внимания заслуживает библиотека Волошина, насчитывающая около десяти тысяч книг. Здесь издания на русском, французском, немецком, итальянском языках. Более 1,5 тыс. книг с автографами Волошина и около 300 книг с его пометками, свыше 400 — с автографами авторов, более 30 именных экземпляров, изданных мизерным тиражом. Известный библиограф и знаток книги А.А. Сидоров, ознакомившись с библиотекой Волошина, писал в 1935 г.: «Здесь я нахожу ряд книг, отсутствующих в лучших библиотеках Москвы... — все это подлинное богатство».

Волошин был большим знатоком и любителем книги. «Мне книга дает только тогда, — писал он в дневнике в 1905 г., — когда глаза отрываются от нее и я вижу свое... Я люблю думать над книгой, как любят думать под музыку».

Поэт считал, что многие проблемы современной цивилизации связаны с тем, что люди окружают себя вещами, созданными машинами. На это он неоднократно указывал в своих искусствоведческих работах — таких, как «Сизеран об эстетике современности», «Все мы будем раздавлены машинами». В своей личной жизни он старался окружать себя вещами, созданными руками человека. Многие вещи в Мастерской — стулья, стеллажи и полки для книг, шкафы, мольберт — были сделаны самим Волошиным. Здесь же хранятся и его орудия труда: молотки, рубанки, топоры, ножовки, пилы по железу, кисти, краски, палитры, сосуды со всевозможными растворителями и красочные составы.

В Мастерской собрано немало интересных и забавных вещиц, привезенных поэтом из многочисленных заграничных путешествий. Они были связаны с самыми разнообразными воспоминаниями: о людях, странах, событиях. Как заметила М. Цветаева, здесь находились «...чуда и дива из всех Максиных путешествий — скромные ежедневные чуда тех стран, где жил: баскский нож, бретонская чашка, самаркандские четки, севильские кастаньеты — чужой обиход, в своей стране делающийся чудом, — но не только людской обиход, и морской, и лесной, и горный, — куст белых кораллов, морская окаменелость, связка фазаньих перьев...».

Жизнь Волошина являет собой удивительный пример поиска и обретения гармонии как внутри себя, так и в окружавшем его мире. А окружали его любимые вещи, любимые люди, любимая Киммерия. Уже на склоне лет, в конце своего земного бытия, подводя итоги прожитой жизни, Волошин сказал:

Пойми простой урок моей земли:
Как Греция и Генуя прошли,
Так минет все — Европа и Россия.
Гражданских смут горючая стихия
Развеется... Расставит новый век
В житейских заводях иные мрежи...
Ветшают дни, проходит человек,
Но небо и земля — извечно те же.
Поэтому живи текущим днем.
Благослови свой синий окоем.
Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля.
Люби далекий парус корабля
И песню волн, шумящих на просторе.
Весь трепет жизни всех веков и рас
Живет в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.

Эти строчки, которыми завершается стихотворение «Дом Поэта», мы по праву можем считать также и поэтическим завещанием Максимилиана Александровича Волошина.

Карадаг

В письме к В.В. Вересаеву в 1923 г. Волошин писал, что он «чувствует необходимость как-нибудь легально закрепить за собой право устройства у себя в доме бесплатного "дома отдыха". Я не хочу никаких субсидий, никакой помощи, — продолжал он, — а только официального права устройства "художественной колонии"».

«Художественная колония» на базе волошинского Дома Поэта де факто существовала уже давно, но в новых социальных условиях, с регулярными попытками местных властей экспроприировать дом, поэту пришлось обратиться к своим столичным друзьям за содействием.

В конце июля 1922 г. он получил охранную грамоту от Крымсовнархоза, а в марте 1924 г. ему выдали удостоверение от наркома просвещения А.В. Луначарского, разрешавшее создание в Коктебеле бесплатного дома отдыха писателей. «Максимилиан Волошин, — говорится в нем, — с полного одобрения Наркомпроса РСФСР устроил в Коктебеле в принадлежащем ему доме бесплатный дом отдыха для писателей, художников, ученых и при нем литературно-живописную мастерскую. Наркомпрос РСФСР считает это учреждение чрезвычайно полезным, просит все военные и пограничные власти оказывать в этом деле М. Волошину всяческое содействие».

В 1920-е гг., в условиях, когда старые литературные школы были объявлены новой властью буржуазными и чуждыми пролетариату, Дом Поэта с его особо насыщенной интеллектуальной и духовной атмосферой, блестящей библиотекой по литературе и искусству, а также живым и творческим общением сыграл большую роль в становлении новых поколений писателей и поэтов. В многочисленных литературных диспутах и спорах о литературном творчестве, поэтических состязаниях и конкурсах совершенствовались творческая мысль, взгляды на эстетику и искусство, воспитанные на лучших традициях русской и западноевропейских культур. Дом Поэта как бы передавал литературно-художественную эстафету от уходящей литературной эпохи эпохе грядущей.

В 1923 г. у Волошина побывало около шестидесяти человек, в том числе К.И. Чуковский, Е.И. Замятин, М.М. Шкапская, И.М. Майский. В 1924 г. сюда впервые приехали Андрей Белый и Валерий Брюсов. Брюсов написал в Коктебеле одно из последних своих произведений, оно было посвящено Волошину.

Коктебель и личность его поэтического «первооткрывателя» — М. Волошина — нашли отражение в романе Леонида Леонова «Дорога на океан». Молодой писатель Юрий Слезкин в Коктебеле писал роман «Разными глазами», в одном из героев которого нетрудно узнать самого Волошина.

С 1927 г. в Коктебель часто приезжал поэт Всеволод Александрович Рождественский, через всю жизнь пронесший любовь к волошинской Киммерии. «Вспоминаю наши прогулки, — писал он Волошину, — беседы о стихах, неповторимые тревоги и волнения бессонных ночей, всеуспокаивающее море и Карадаг — удивительный, неповторимый. Отныне для меня Коктебель — особое месте на земле».

О Коктебеле Рождественский написал едва ли не самое большое количество произведений из всех гостей Дома Поэта, в том числе и знаменитое стихотворение:

Я камешком лежу в ладонях Коктебеля.
И вот она плывет, горячая неделя,

С полынным запахом в окошке на закат,
С ворчанием волны и трескотней цикад...

Здесь, в этом воздухе, пылающем и чистом,
Совсем я звонким стал и жарко-золотистым

Горячим камешком, счастливым навсегда,
Соленым, как земля, и горьким, как вода...

В закатной «Мастерской», где в окнах мыс и море,
Пишу, брожу мечтой в лазурном кругозоре

Иль, с гордой рифмою оставя праздный спор,
Как в тишину пещер, вступаю в разговор,

Исполненный огня, и горечи, и меда,
С сребристым мудрецом в повязке Гезиода,

В словах которого, порхающих, как моль,
Сверкает всех веков отстоянная соль.

Он водит кисточкой по вкрадчивой бумаге,
Он колет мысль мою концом масонской шпаги

И клонит над столом изваянный свой лик
Средь масок, словарей, сухих цветов и книг...

Но поздно... Спит залив в размывчатой короне,
Забытая свеча тоскует на балконе,

Светила мудрецов, согласный правя хор,
Свой невод завели над головами гор,

И горестным стихом, как чаша пировал,
Мне «море Черное шумит, не умолкая».

В апреле 1929 г. Рождественский писал Волошину: «Часто возвращаюсь мысленно к белому дому в ограде тамариска, к пенной линии залива, к синему профилю Карадага — ко всей твоей земле, ставшей для меня отныне милой Итакой».

Закат над Коктебелем

Рассказ о Доме Поэта будет неполным, если не воздать должное памяти человека, которому мы обязаны сохранением волошинского наследия, его Дома и уникальных традиций этого святого для всех почитателей русской культуры места — Марии Степановны Волошиной (Заболоцкой), второй жены поэта.

В конце 1922 — начале 1923 г. тяжело заболела Елена Оттобальдовна. Для ухода за ней была приглашена скромная и приветливая феодосийская медсестра Мария Степановна. «Я был вызван в Коктебель известием, — писал Волошин в письме к В. Вересаеву в начале 1923 г., — что маме очень плохо. Застал ее в постели, задыхающейся и бесконечно слабой. Так она с постели и не вставала... К великому моему счастью, я все-таки оказался не один: ко мне приходит из Феодосии, остается здесь и помогает мне Марья Степановна Заболоцкая. Мы с ней дружны давно, а с мамой она очень сдружилась, навещая ее во время моего отсутствия летом. Без нее не знаю, что бы я стал делать». Отзывчивое сердце, забота и доброта, которой окружила Заболоцкая умирающую мать Волошина, не остались безответными. В марте 1923 г., после смерти Елены Оттобальдовны, Мария Степановна переехала в волошинский дом уже на правах жены Максимилиана Александровича, хотя официально их брак был зарегистрирован только в 1927 г.

По завещанию Волошина, его вдова Мария Степановна стала хранительницей Дома Поэта, а сам Дом перешел в ведение Союза писателей РСФСР: «Я, М.А. Кириенко-Волошин, поэт, художник и критик, приношу в дар Всероссийскому Союзу советских писателей каменный флигель моей дачи, закрепленный за мной постановлением Крым ЦИК от 29 января 1925 года за № 03945, для устройства Дома отдыха для писателей, под именем Дом Поэта».

Первый официальный заезд писателей состоялся в августе 1931 г., и с этого времени начал свое существование Дом творчества писателей «Коктебель». В нем побывали многие известные советские писатели: Н. Асеев, Е. Благинина, Б. Житков, И. Заболоцкий, М. Зощенко, М. Казаков, Б. Корнилов, Б. Лавренев, А. Мариенгоф, С. Михалков, Ю. Нагибин, С. Наровчатов,

А. Платонов, М. Шагинян, Е. Шварц, В. Шишков. Стала расти слава Коктебеля как модного и престижного крымского курорта, места отдыха советской литературной элиты. Начинается интенсивное строительство государственных домов отдыха, пансионатов.

В 1938 г. справочник «По Крыму» сообщал, что Коктебель — «небольшой приморский курорт в 20 км от Феодосии, еще недостаточно благоустроенный, нет парка, общедоступных зрелищ и других удобств. В Коктебеле замечательный пляж и красивый горный пейзаж. В Коктебеле 7 домов отдыха: 1. Дом отдыха Московского горкома Союза писателей, 2. Ленинградского горкома Союза писателей, 3. Партиздата, 4. Союза писателей, 5. Военной академии механизации и моторизации, 6. ЦАГИ, 7. Московского энергетического института».

В настоящее время в ведомстве Дома творчества писателей «Коктебель» находятся около двух десятков корпусов, которые могут вместить около 300 человек. Чтобы поселиться в нем, уже не обязательно быть членом Союза писателей. Теперь здесь может отдохнуть любой желающий.