§ 6. Дипломатический протокол

После работ Л.А. Юзефовича и Р.М. Кроски, в которых посольский обычай Русского государства рассмотрен с завидной скрупулезностью, пожалуй, не стоило бы обращаться к этой теме¹. Первому удалось выделить основные три типа русского посольского обычая в зависимости от контрагентов Русского государства, подчеркнуть особенности приема крымских дипломатов в Москве. Второй, ограничившись концом XV и первыми годами XVI в., сосредоточился на выяснении характерных черт русского посольского обычая по приему крымских представителей, восходящих, по его мнению, к предшествующему времени зависимости Руси. Ни тот, ни другой автор, видимо, не разделяют мнение Н.И. Веселовского, который в увлечении своими восточными изысканиями отказал русскому посольскому обычаю в оригинальности, полностью возводя его к восточным образцам². Все три вышеназванные автора занимались в основном особенностями дипломатического протокола в Москве.

Именно этим обстоятельством и определяется, отчасти, новое обращение к теме. В отличие от Юзефовича и Кроски, основное внимание будет сосредоточено не на приеме крымцев в Москве, а на приеме русских послов и посланцев в Крыму. Без рассмотрения этой темы история борьбы Руси с пережитками ордынского ига в русско-крымских отношениях была бы неполна. Без ее освещения нельзя получить и представление о конкретной деятельности русских дипломатов в Крыму, о трудностях, которые им встречались на каждом шагу, об их стойкости и выдержке. Эволюция посольского обычая, трансформировавшегося весьма существенно, но отнюдь не равномерно или прямолинейно, была заслугой этих государевых «холопов»³.

Очевидно, что дипломатический протокол, как и русско-крымские отношения в целом, испытал огромное воздействие менявшейся международной ситуации и международного положения Московского княжества в подобных акциях, Русского государства и самого Крымского ханства (в особенности в результате ликвидации Большой Орды и целеустремленной борьбы русских дипломатов за уравнение ранга их государей с крымскими ханами).

В середине второго десятилетия XVI в. вопрос о титулатуре встал особенно остро для Василия III во взаимоотношениях с Крымом. Сделав попытку принять титул царя, он и в сношениях с «восточными» государями настаивал на признании своего нового «имени». И действительно добился определенных успехов на этом поприще, но в сношениях не с ханом, а с некоторыми из приближенных Мухаммед-Гирея I. Бахтияр-мурза и Казы-Гирей Салтан со своими челобитьями обращались первый к «великой почести Великого улуса государю великого князя величеству», а второй — к «Великого улуса государю великому князю». Богатырь-салтан адресовался к «водного человека, отца нашего, любовному брату великого князя величеству». «Великого князя величеством» именовал Василия III и его брат Алп-Гирей, но, как и Богатырь-салтан, не забывал подчеркнуть, что «водным человеком» был только сам Мухаммед-Гирей. О статусе мужа как «водного человека» напоминала и царица Нурум, подчеркивая, что Мухаммед-Гирей «великой царь с тобою, с братом своим, ротной и шертной»⁴.

В цитированных обращениях ясно обнаруживаются весьма противоречивые тенденции. С одной стороны, некоторые салтаны и мурзы «бьют челом» Василию III, называя его государство «великим», однако лишь «улусом», как это было во времена Золотой Орды, а с другой, никто из них не желал, а соответственно и не решался назвать Василия III «волным человеком», оставляя подобное определение лишь для крымского хана. Примечательно, что и Василий III в последние перед 1521 г. годы широко использовал формулу «челобитья», от которой в предшествующее время пытался отказаться.

Состав посольства определялся в зависимости от важности задачи, поставленной перед отправлявшимися в Крым представителями Москвы. Для заключения шертных грамот или их переприсяги-подтверждения в связи со сменой хана высылалось великое посольство, во главе которого стоял либо боярин, либо лицо, которому «придавалась» боярская честь на время выполнения дипломатической миссии⁵. Однако от этого правила были отступления. Для утверждения Мухаммед-Гиреем шерти в 1518 г. в Крым был отправлен Останя Андреев — «ближний человек» великого князя⁶, который, судя по имени, не был даже боярским сыном. Так же именовались сопровождавшие посла лица, в том числе и Илья Микулин Челищев⁷. Термин «ближний человек», как правило, не подразумевал высокого чина фигурирующего под ним лица, а лишь указывал на его влиятельное положение. В данном случае, вероятно, имел значение опыт дипломатической службы О. Андреева, который бывал в Крыму и раньше, при Менгли-Гирее⁸. Авторитет великого князя к 1518 г. был достаточно высок, чтобы дать такое ответственное поручение просто своим «ближним людям», тем более что Василий III вообще имел склонность к выдвижению незнатных людей.

В составе великого посольства в Крым отправлялись: сам посол, дьяк, толмач и сопровождавшие их лица, обычно 5—7 человек. Кроме того, ехали «ординцы», которые везли «казну» великого князя, сокольники, в ведении которых находились ловчие птицы, наконец, охрана посла, состоявшая из казаков. Если же ехал гонец⁹, то его сопровождение было гораздо меньше, оно ограничивалось лишь казачьей охраной.

К сожалению, о дипломатическом протоколе в Крыму можно судить лишь по великокняжеским наказам и отчетам И.Г. Мамонова, представлявшего государя в 1516 г. в экстремальных условиях обострения отношений Крыма и Руси. В такой же ситуации до него оказывались в 1492 г. боярин К.Г. Заболоцкий и в 1508 г. В. Наумов, сведений о пребывании которых в Крыму не сохранилось.

Отправление посла Кафинского шах-заде и русского посла А.С. Лапенка в 1496 г. (РНБ. Миниатюра Лицевого свода XVI в. Шум. том. Л. 577)

Обязанности между членами посольства распределялись очень четко. Так, «финансовую политику» в посольстве Мамонова проводил подьячий Гаврило (Гаврик). Недаром после смерти посла Аппак «много на Гаврика сердитовал и лаял ему: а молвит: «Тебя, страдника, слушал Иван, чего царь у Ивана ни просил, а ты не велел давати, ино было Ивану колко ни жити здесь, а без дела ему было ехати»»¹⁰. Он повторил обвинения в адрес Гаврилы и двумя годами позднее: «Иван Мамонов на твоем дворе в неге взрос, да лихово человека языка послушал, мало некаково слово молвил, и твои дела все для того замотчались»¹¹. В феврале 1518 г. Гаврило оправдывался: «Яз здесе бывал, да боярину твоему думал не гораздо, того для ужь были твои дела и поделалися, да опять ся замотчали. И ты б ныне такова человека послал, которая бы и недобра дума, и он бы ее добру доспел»¹².

Посольство И.Г. Мамонова, с самого начала обреченное на неудачу, завершилось смертью посла недалеко от Перекопа 12 июня 1516 г. Тотчас после смерти посла Ахмат «силою» взял серого аргамака, купленного Мамоновым для великого князя, посольских коней отогнали в «царево стадо, а людей Ивановых всех переписали». По распоряжению Мухаммед-Гирея кадый, аминь и царев ага (дьяк) Еферь «живот пересмотрили, переписали и опять запечатали и отнесли в цареву казну, а на царя взяли из Иванову живота одну камку»¹³. Утверждая неприкосновенность имущества посла и его сопровождения, в XVI в. русские люди ссылались на практику предшествующих дипломатических отношений Руси с Крымом. Требуя возврата имущества сопровождавших Мамонова лиц и протестуя против захвата посольского скарба, «говорил царю Митя (Д.И. Александров. — А.Х.) из старины... то не старина, при отце твоем того не бывало»¹⁴.

По-видимому, снаряжение посольства в какой-то степени производилось за счет самого посла. Об этом писал С. Герберштейн, побывавший в Москве в 1517 и 1526 гг., об этом же свидетельствует и заявление Мухаммед-Гирея. Реквизировав имущество посла, хан проявил трогательную заботу о его вдове: «Мы велели взяти твоего посла Ивана Григорьева сына Мамонова кун, бурской с золотом товар, да камку алу, да конь, да ещо иную лошадь. И яз ныне у тебя у брата своего прошу, чтоб еси за то своего посла Иванове жене денги дал, а им бы то было от тебя в жалование»¹⁵.

Встречали послов, если они двигались западным путем, у Путивля¹⁶. Здесь соблюдали определенный ритуал. Мамонова за версту до Перекопа встретил-«наехал царев человек из Ислама городка да, сшед с коня, мне от царя поклон правил», также поступил и пристав Бетюка: «сшед с коня, мне царево здоровье сказывал и меня от царя про здоровье спросил»¹⁷. Встреча русских послов в Крыму принципиально ничем не отличалась от встреч иностранных дипломатов на Руси. Крымский представитель и пристав спешивались с коня, спрашивали о здоровье великого князя и сообщали о здоровье своего хана¹⁸.

Дальше послов сопровождали крымские представители¹⁹. Русские дипломаты называли их «приставами», по образцу отечественной охраны. В обязанности пристава входила защита чести и неприкосновенности послов. С этим они не всегда справлялись, поскольку распри между «пролитовской» и «промосковской» партиями в окружении хана были крайне острыми.

При встрече происходил обмен подарками. Послу по прибытии в ханство полагался подарок; как правило, это был аргамак, вероятно, в полной сбруе, подобно тому, как и на Руси. Конь и только конь, по понятиям любого средневекового воина и, в особенности, кочевника, достоин человека, и только такой подарок возвышает его²⁰. Поэтому «подведением» коня русскому послу крымцы демонстрировали уважение как к личности посла, так и к главе государства. Даже в 1516 г., когда русско-крымские отношения переживали не самые лучшие времена, этот обычай был выполнен, что подробно описал Мамонов в своем отчете²¹.

Русский посол должен был «отдарить» встречавших его крымцев. В наказе Ю.Д. Пронскому 1518 г. отмечалась обязанность посла почтить встречавших его лиц. Послу разрешалось взять от них, «что ему приведет от царя или привезет», отдарить «попригожу», но не так, как дарили К.Г. Заболоцкий в 1492 г., В.Г. Морозов в 1509 г.²² или как силой брали «на» И.Г. Мамонове. Ю.Д. Пронский должен был сослаться на старый порядок: «Как прежние послы государя нашего наша братья у царя бывали и честь царевым людем чинили на встрече, и яз вам ныне дам по тому ж»²³. Традиционным «жалованием» от великого князя на встрече послов была шуба. Так, мурзу Кудаяра пришел приветствовать («здоровье царево спросити») князь И.Ф. Тать Хрипунов с «ествой» и с шубой²⁴.

Одновременно послу предлагался хоир — корм²⁵; татарский термин был хорошо известен в Москве: 11 ноября 1515 г. крымский посол Янчура был принят Василием III, «и ели того дни у великого князя, и того дни им князь великии и хоир дал»²⁶.

Встречей пристава и передачей подарков встречавшим ограничивались первые формальности. В Крыму послы передвигались на своих лошадях и пользовались своими подводами, даже «харчевались» за собственный счет²⁷, дополнительно привозя для этого различные товары, которые вынуждены были продавать сопровождавшие посла лица. Неясен вопрос о корме для лошадей, обеспечение его брала на себя, по всей вероятности, крымская сторона²⁸. Послы размешались «во дворех». В том случае, если послу не предоставляли отдельное подворье, он должен был настойчиво требовать этого, «как давывали наперед того иным великого князя послом». Наказ Пронскому гласил: «и князю Юрью однолично у князя ни у которого, ни у ближнего ни у какова человека, ни у мурзы никак не стати, ни у Аппака ему однолично не стати»²⁹.

Время между прибытием посольства и его приемом у хана зависело от многих причин, прежде всего от наличия или отсутствия хана в «столице». Так, Мамонову весной 1516 г. пришлось довольно долго дожидаться возвращения Мухаммед-Гирея из очередного похода. Это время русские послы использовали для установления контактов с представителями промосковской партии. В XVI в., наряду с князем Аппаком, наиболее верным сторонником великого князя всея Руси, таковыми время от времени являлись царевичи Алп, Азбек (последний посещал Москву с царицей Нур-Салтан), несколько представителей рода Ширинов — кн. Агыш и Бахтеяр-мурза, сын Довлетека, много уланов и др. Официальному приему мог предшествовать и неофициальный. Так, первая встреча Мамонова с Мухаммед-Гиреем произошла под покровом ночи («в середу ночи наедине»), когда русский посол «посольство твое государево правил», втайне от всего ханского окружения передал хану запросные поминки и «помочь» казною³⁰.

Лишь после такого рода встреч происходил официальный прием посольства. После 1503 г. местом церемоний, вероятно, служил Посольский зал Бахчисарайского дворца, который в XVIII в. находился на втором этаже³¹. Затруднения возникали уже при пересечении порога жилища хана. Н.И. Веселовский, ссылаясь на Марко Поло и Ибн-Абдез-Захвара XIII в., возводит обычай охраны порога людьми, вооруженными посохами, к древним монгольским ритуалам. В обязанности стражи входило наблюдение за тем, чтобы никто не наступал на порог, а перешагивал через него³². Монгольский обычай охраны порога был унаследован у китайцев, по их представлениям порог считался местом пребывания бога земли Тушеня, поэтому стояние на пороге рассматривалось оскорблением божества и грозило бедствиями дому. У киргизов вплоть до XX в. бытовало представление, что счастье и благополучие текут в юрту как река по руслу, поэтому стояние на пороге и даже прикосновение к нему может помешать этому движению. Отсюда произошло тюркское выражение «счастливый порог»³³. «Посохи» охраны, изредка именовавшиеся «батогами», дали название особой пошлины, которую пыталась взимать ханская стража, — посошной пошлины. У Мамонова на этом рубеже произошли длительные пререкания с ханской стражей, о чем он писал позднее следующее: «Да тут мне, государь, посох положили, да у посоха, государь, много истомы мне было не на мал час, чтоб яз их послушал о посошной пошлине... назад есми, государь, хотел итти, и они меня не пустили³⁴.

Вопрос о пересечении порога обсуждался и в наказе Ю.Д. Пронскому. В инструкции значилось: «Итти ему прямо к царю по тому ж, как наперед того великого князя послы ко царю хаживали, а пошлин никоторых не бывало. В том случае, если кинут батог, пошлины не давать, хоти будет и назад итти, толко не мочно царя дойти, ино назад итти, а пошлины никак не дати»³⁵.

На ханском дворе, как отмечал В.Е. Сыроечковский, имели место и факты «ничем не прикрытой дикости». Когда Космак, князь из рода Кипчаков, гонялся за послом с плетью, пристав не помогал послу³⁶. По оценке В.Е. Сыроечковского, и мнению Н.И. Веселовского, это был один из приемов дипломатического давления на посла, принятый на востоке. «Унижением прибывшего посла, — считалось в Крыму, — можно поднять в глазах народа значение своего государя³⁷.

После длительного препирательства из-за посошной пошлины Мамонову предложили: «А ты молви хоти одно то: царево слово на голове держу». Этот несовершенный перевод буквально перелает выражение «баш устенды», что значит «повинуюсь³⁸; оно применялось в тюркоязычных странах лишь по отношению к вышестоящему представителю власти³⁹. Произнести подобное для Мамонова — значило признать собственную зависимость от ханских слуг, а своего государя — от хана. Естественен поэтому его ответ: «хоти ми без языка быти, а того никако не молвлю»⁴⁰. На этот раз ханские слуги должны были отступиться от посла, который с такой выдержкой отстаивал честь своего государя.

На официальном приеме посол должен был приветствовать хана и передать ему «здоровальные», «девятные» поминки в соответствии с «записями» самого хана⁴¹.

Обряд приветствия как в Крыму, так и на Руси, в посольских книгах именуется «карашеванием»⁴². Встречая Магмедшу, Василий III «всех послов звал к себе да руку на них (по-видимому, коленопреклоненных. — А.Х.) клал»⁴³, а затем приглашал на пир. Такое приглашение было настолько обычным⁴⁴, что если посла не звали к великокняжеской «естве», то давали объяснение причин отказа от обычного ритуала, например, «поветрием» (эпидемией) в Кафе⁴⁵.

На великокняжеских трапезах провозглашались здравицы в честь обоих государей. На приеме Кудаяра 24 августа 1518 г. «опосле стола подавал князь великий чашу цареву. Да после того и свою чашу велел подавати»⁴⁶. В порядке этого чествования Л.А. Юзефович видит пережиток былой зависимости Руси от Орды⁴⁷. Думается, однако, что это обычное правило гостеприимства, распространенное повсеместно не только в средние века, но и в наше время — сначала величать гостя, а потом уже и хозяина.

В литературе ошибочно считается, что русские послы не пользовались личным гостеприимством крымского хана и не участвовали в его трапезах. Этот факт расценивается как отличие крымского дипломатического ритуала от посольского обычая на Руси. Инструкция С.В. Ромодановскому с очевидностью свидетельствует об обратном⁴⁸.

От послов требовалось строжайшим образом соблюдать честь своего государя, не допуская ни в чем ее умаления, даже если это противоречило восточным обычаям. Наказ С.В. Ромодановскому подчеркивал, чтобы «ему ни под которым послом у царя не садитися, ни останка у него опосле их не имати»⁴⁹. В Крыму от послов требовалось соблюдение тех же обычаев, что и в других странах: русским послам запрещалось ходить на пиры вместе с послами других государств, тем более, если кое-кому из тех оказывалась честь сидеть ближе к государю. Второе же требование к послу шло, очевидно, вразрез с восточными традициями. А.Н. Самойлович рассказывал об актах дружелюбия в свой адрес во время этнографической и лингвистической экспедиции в Таджикистане, когда хозяева предлагали ему недоеденные ими лепешки, которые тот с благодарностью доедал. Впрочем, Я.Е. Водарскому представляется, что это был акт дружелюбия не к равному, но к низшему.

Дипломатическая борьба по поводу ритуала приема послов происходила и на Руси, хотя порядок приема крымских послов имел много общего с посольскими обычаями крымцев. На Руси также торжественно встречали послов, приставы заботились о «корме» людям и лошадям (так, у Кудояра приставом был подьячий Шаршава), лиц более высокого звания «ставили» на подворье (того же посла в Москве, получив весть с Останочного яма, выехал приветствовать ясельничий Иван Суков)⁵⁰.

На подворье происходили беседы с великокняжескими советниками. Об одной из них остались очень подробные сведения в связи с тем, что крымский посол Аппак мурза перед отъездом на Русь «положил на себя чалму», едва «учал царь к великому князю отпущати». Ивану Федоровичу Палецкому, которому было положено отнести «жалование» послу — «еству» и шубу, велено было «колпака» не снимать. Когда И.Ф. Палецкий, приехав на подворье, стал «на коленки» и начал говорить приветственную речь, Аппак упрекнул посланника: «Князь Иван, речь государскую говоришь, а колпака с себя не соимешь». Палецкий возразил ему, сказав, что предшествующие послы «против государского жалования колпаки снимали, а про тебя слышим, что еси княжого роду, а не азейского, ни молнин, и того есмя не слыхали, чтоб еси у Магметева гроба бывал, а ныне против государьского жалованья чалмы не соимешь». По-видимому, Аппак специально надел чалму, чтобы не исполнять обязательного для послов обряда снимания головных уборов, и здесь у себя на подворье он упорствовал — «чалмы не сойму», так как якобы он надел ее по распоряжению крымского хана, обещавшего отправить его в Мекку по возвращении с Руси. Второй член посольства, Ахмет-паша, став на колени, обнажил голову, «а князь Иван ему речь говорил от великого князя, также став на коленях, да колпак с себя снял⁵¹.

Вопрос о ношении чалмы оказался болезненным для самого Аппака. Он бил челом казначеям Юрию Траханиоту и Петру Головину, чтоб «государь пожаловал, не подержал на меня себе мнения никоторого, что яз в чалме еду». Головин по распоряжению великого князя успокоил посла: «еси нам о том не бил челом, и мы себе на мысли были о том подержали, что еси у Мяки (Мекки. — А.Х.) не бывал, ни роду еси не азейского, ни молнина, а ныне еси положил на себя челму. А коли... на тебя брат наш челму положил, ино то на твоей воле»⁵². Инцидент был исчерпан, однако, думается, что ситуация сложилась не в пользу посла, и его претензиям был поставлен предел. На приеме у великого князя Аппак, «отшед, стал на коленех да правил от царя великому князю поклон и говорил речь и подал грамоту шертную и посыльную»⁵³.

Встреча крымских послов «во дворе» великого князя по пышности значительно уступала приему представителей всех остальных государств. Лишь при переговорах с Аппаком 1 и 5 мая 1519 г. в них участвовали боярин Григорий Федорович Давыдов, Юрий Малый Траханиот, Федор Карпов, Шигона Поджогин, дьяки — Меньшой Путятин, Труфан Ильин⁵⁴. В остальных случаях дело ограничивалось меньшим составом лиц. Того же Аппака представлял великому князю Василий Яковлевич Захарьин, а встречали его в непосредственной близости от великого князя, находившегося в «середней палате», у ее угла на верхнем крыльце от храма Благовещения тот же Захарьин и Меньшой Путятин. Такая поздняя встреча — несомненный признак обыденности этого приема. Еще более заурядным было посещение великокняжеского дворца Кудояром 18 августа 1518 г. Его встречал «на переходах» лишь Федор Карпов⁵⁵, а для переговоров 31 августа Василий III высылал к нему Юрия Малого, Федора Карпова, дьяков Ивана Телешова, Меньшого Путятина, Труфана Ильина⁵⁶. Многолюдности крымских посольств⁵⁷ на Руси противопоставлялась деловая сдержанность немногочисленных руководителей внешней политики.

Дипломатический протокол, подобно самим шертным грамотам, складывался из русских и крымских компонентов, при этом главной целью крымцев являлось утверждение престижа собственного государя и подрыв престижа гостя. Русские дипломаты, утверждая свой дипломатический протокол в общении с крымцами, ссылались на давние обычаи: «послы осподарей наших великих князей от отцов и от дед и от прадед слали своих послов к прежним царем к ординским, и они своих послов посылали к великим князем»⁵⁸. На старинные обычаи ссылались и при утверждении шертных грамот. Порядок их оформления был многоступенчатый. Сначала в Москве дал «роту» крымский посол Ази-(Хаджи)-баба, потом в Крыму шертовал Менгли-Гирей. В шертной 1474 г. значился такой порядок утверждения грамоты крымским ханом: сначала он «молвил» крепко слово, потом дал шерть⁵⁹ или, по русской терминологии, «правду»⁶⁰. Наконец, на шертном ярлыке Иван III «по своей вере правду дал перед твоим послом, перед Довлетеком»⁶¹.

Крымские послы в Москве в конце 1508 г. — начале 1509 г., когда речь шла о судьбе и дальнейшем статусе задержанного там царевича Абдул-Латифа, его окружения и самих послов, действовали иначе. «Записи» (т.е. договорные грамоты) скрепили печатью, потом крымцы должны были на них дать шерть, однако они, «шерти не давши по записям, пошли прочь». Наконец, 1 января 1509 г. послы согласились дать шерть; один противень документа на русском языке они увезли в Крым, другой — на татарском остался в Москве. 14 января 1509 г. Василий III, наконец, целовал крест.

Довольно сложный порядок заключения договора с Крымом сохранялся и позднее. В 1518 г. сначала крымский хан «пил роту», затем великий князь целовал крест, и крымские послы в Москве давали шерть, затем на московском списке крымский хан должен был приложить свою печать и прислать этот экземпляр в Москву⁶². Акт принесения присяги крымцами был, по-видимому, таким же двусторонним, как и позднейшие присяги других тюркских народов (мусульман по вероисповеданию), равно как и христиан. В данном случае присягу крымского хана принимали русские послы, присягу крымских послов — великий князь. В описании всех этих действий обращает на себя внимание выражение «пить роту»⁶³. Видимо, и тогда, как и в более позднее время, насколько можно судить по миниатюрам Лицевого свода, созданным более полстолетия спустя, сохранялся обычай «пить» присягу. Он восходит к древним арабам, которые при этом пили кровь. Что пили крымцы, трудно сказать; давали ли они клятву на коране, как это было позднее, тоже неизвестно⁶⁴. Присяга великого князя и русских послов ограничивалась клятвой на евангелии и целованием креста. Церемония присяги Василия III подробно описана С. Герберштейном⁶⁵.

В соответствии с такой многоступенчатой процедурой заключения договоров составлялось множество списков докончальных грамот. Так, с Останей Андреевым было отправлено два списка договора: один «татарским», другой — «русским» письмом. Первый из них посол должен был вернуть в Москву после его утверждения ханом, второй оставить в Крыму. Кроме того, Андреев привез «черный» список того, на чем шертовал Мухаммед-Гирей.

И хан, и великий князь активно участвовали в обсуждении всех проблем русско-крымских взаимоотношений. Так, 21 декабря 1508 г., после того, как основные вопросы были уже решены, Василий III обратился к Абдул-Латифу и послам с речью, правда, отнюдь не с такой пространной, как имел обыкновение произносить его сын Иван IV послам литовского князя и польского короля. Василий III, объявил, «яз ту грамоту (которую хан прислал вместе с послами. — А.Х.) себе вычел, на чем нам царь шерть дал, и яз на той же грамоте царю правду учиню». Грамоту держал дьяк Меньшой Путятин, крест на грамоту положил Федор Карпов. После речи, в которой великий князь изложил содержание договора, он целовал крест.

В состав дипломатического протокола в Крыму входила такая особенность, как раздача поминков ханскому окружению. Внешне, казалось бы, вполне добровольный акт, восходящий, однако, к ордынским временам, когда он носил принудительный характер и осложнялся актами довольно резкого насилия. В 1509 г. посол Морозов Поплевин жаловался на предъявленные ему крымцами требования. Крымская знать настаивала на увеличении объема подарков: от него требовали столько же, сколько привозил боярин К.Г. Заболоцкий в 1492 г.: «Костянтин нам привез много, а ты мало». При этом крымцы засчитывали в число поминков и то, что было отобрано у Заболоцкого силой. Добиваясь своего, они оскорбляли посла и угрожали ему. В особенности усердствовал царевич Ахмат-Гирей. Он заявлял, что в случае неполучения таких же поминков, как от Заболоцкого, он повелит, «оцепивши ужищем да привести» представителя Василия III. Но посол упрямо стоял на своем: «А што на Костянтине взяли силою, и мне того не давывать»⁶⁶. Такая же ситуация сложилась и в апреле 1516 г. У посла Мамонова крымцы по ночам отнимали подарки. Требовали их, причем в изрядном количестве, и те знатные лица, что служили Сигизмунду I. Среди них был царевич Алп, который хотел получить сначала три «девяти» (набор из девяти разных предметов), потом — одну (две ему обещал сам Мухаммед-Гирей): сорок соболей, кунью шубу крытую камкой, куньи и белильные шубы. Этого он добивался с помощью крымского пристава. Ограбили и ордынцев, сопровождавших посла, и великокняжеских сокольников. Слуги царевича Богатыря-салтана, который не получил четырех «девяти», как хотел, сами сорвали печать с казны и самовольно взяли несколько шуб и другие предметы⁶⁷.

Акты насилия, допускавшиеся крымцами по отношению к русским дипломатическим представителям, — вовсе не нарушение традиционного протокола. Это, пожалуй, его органическая часть, восходящая ко временам иноземной зависимости, некоторый пережиток эпохи неравноправия русской стороны. Подобный анахронизм — не единственная особенность русско-крымского протокола. Сравнительно с дипломатическим протоколом, применявшимся русской стороной при сношениях с западными соседями, были и другие особенности, в частности, переговоры и приветствия коленопреклоненных друг перед другом дипломатов.

Примечания

1. Юзефович Л.А. Посольский обычай Российского государства конца XV — начала XVII в. Пермь, 1981; Он же. Из истории посольского обычая конца XV — начала XVII в. (Столовый церемониал московского двора) // ИЗ. Т. 98. М., 1977. С. 331—340; Он же. Русский посольский обычай XVI века // ВИ. 1977, № 8. С. 114—126; Сrоskеу R. М. The Diplomatic Forms of Ivan III's Relationship with the Crimean Khan // Slavic Studies. Vol. 42, № 2, July 1984. P. 257—269; Id. Muscovite Diplomatic Practice in the Reign of Ivan III. N. Y.—London, 1987. P. 117—120, 299—300.

2. Веселовский Н.И. Татарское влияние на русский посольский церемониал в московский период русской истории. СПб., 1911.

3. Кроме работ В.И. Саввы, следует назвать и статью Е.И. Индовой (Индова Е.И. Русская посольская служба в конце XV — первой половине XVI в. // Феодальная Россия во всемирно-историческом процессе. М., 1972).

4. Сб. РИО. Т. 95, № 16. С. 314. 306, 307.IV.1516.

5. О «придании чести» см. наблюдения В.Б. Кобрина и Р.М. Кроски (Хорошкевич А.Л. Из истории дворцового делопроизводства конца XV в. Опись приданого великой княжны Елены Ивановны 1495 г. // Советские архивы. 1984, № 5. С. 30; Croskey R.M. The Moscovite Diplomatic Practice. P. 100—102, 125).

6. Сб. РИО. Т. 95, № 31.

7. Там же, № 26. С. 469. VI.1517; № 23: С. 493. 30.XI.1516; № 31. С. 560. XI.1518.

8. Там же. С. 117, 131, 139, 149, 143, 173.

9. Об отличии гонца от посла см.: Индова Е.И. Указ. соч. С. 295—296.

10. Сб. РИО. Т. 95, № 21. С. 375. VII—X.1516.

11. Там же, № 30. С. 518. VIII.1518.

12. Там же, № 29. С. 497. II.1518.

13. Там же, № 21. С. 513.

14. Там же, № 36. С. 631. III.1519.

15. Там же, № 22. С. 389. XI.1516.

16. Сыроечковский В.Е. Пути и формы сношений Москвы с Крымом на рубеже XVI в. // Изв. АН СССР. Отд. общ. наук. Сер. VII. № 3. 1932. С. 217.

17. Сб. РИО. Т. 95, № 16. С. 269. IV.1516.

18. Сыроечковский В.Е. Мухаммед-Герай. С. 49—53.

19. Чтобы набить цену своим услугам, пристав Мамонова Бетюка сообщал ему: «Отселе (от Перекопа. — А.Х.) живу далеко в Кыркоре, а против тебя приехал есми по Цареве грамоте» (Там же. С. 270).

20. Веселовский Н.И. Татарское влияние. С. 16, 9—10.

21. Сб. РИО. Т. 95, № 16. С. 269—270.

22. У В.Г. Морозова Поплевина в 1509 г. Кудаяр-Мурза отнял белильную шубу из «девяти», предназначенных для хана. Кроме того, у него требовали казенный список, согласно которому распределялись дары хану и его окружению.

23. Сб. РИО. Т. 95, № 33. С. 586. XII.1518.

24. Там же, № 30. С. 513. XII.1518.

25. Там же, № 36. С. 630; № 16. С. 269.

26. Там же, № 12. С. 191. 11.XI.1515.

27. Сб. РИО. Т. 95, № 16. С. 269, 271. IV.1516. Ср.: Веселовский Н.И. Указ. соч. С. 7.

28. Сб. РИО. Т. 95, № 33. С. 595, 586. XII.1518.

29. Там же. С. 586.

30. Там же, № 16. С. 273. «Тайные речи» предусматривал и наказ Пронскому (Там же, № 33. С. 586).

31. Якобсон А.Л. Средневековый Крым. С. 143.

32. Веселовский Н.И. Татарское влияние... С. 17.

33. Веселовский Н.И. Пережитки некоторых татарских обычаев у русских. (Отд. оттиск) // Живая старина. 1912. Год XXI. С. 27—33.

34. Сб. РИО. Т. 95, № 16. С. 280. IV.1516.

35. Сб. РИО. Т. 95, № 33. С. 587. XII.1518.

36. Там же. С. 270—279. С. 3.

37. Веселовский Н.И. Татарское влияние. Сыроечковский В.Е. Мухаммед-Герай. С. 26.

38. Объяснение переводного на русский выражения принадлежит Д.С. Комиссарову, которому и приношу благодарность за помощь.

39. О.А. Юзефович справедливо видел в этом форму признания вассалитета (Юзефович Л.Л. Русский посольский обычай. С. 114—115).

40. Сб. РИО. Т. 95, № 16. С. 280. IV.1516.

41. Там же, № 33. С. 586. XII.1518.

42. Сб. РИО. Т. 41, № 57. С. 259. VIII.1498.

43. Там же. Т. 95, № 2. С. 19. 24.Х.1508.

44. Там же. Т. 95, № 11, 30, 36. С. 528, 633, 666.

45. Там же, № 22. С. 385. 1517.

46. Там же, № 30. С. 528. Ср.: Хорошкевич А.Л. Величание государя // В печати.

47. Юзефович Л.А. Из истории посольского обычая. С. 337.

48. Сб. РИО. Т. 95, № 21. С. 980. VII.1516.

49. Там же. С. 370—371.

50. Сб. РИО. Т. 95, № 30. С. 513. VII.1518.

51. Там же. С. 632—633. III.1519.

52. Там же. С. 633, 661, 663. Вероятно, в переговорах участвовали толмачи Василий Андрюшев и Савастьян. Там же. С. 634.

53. Там же. С. 530.

54. Там же. С. 513. 18.VIII.1518.

55. У великого князя правили поклон не только от царя, но и от царицы, царевичей и князей их «люди» // Сб. РИО. Т. 95, № 30. С. 513. VIII.1516.

56. Сб. РИО. Т. 41, № 2. С. 10.

57. Там же. Т. 41, № 1. С. 5.

58. Там же, № 19. С. 63. 23.X.1487; «Правая межи нас учинилася». Там же, № 9. С. 35. III.1483.

59. Там же, № 2. С. 10.

60. Там же. Т. 95, № 2. С. 45, 51.

61. Сб. РИО. Т. 95, № 2. С. 45—51.

62. Сб. РИО. Т. 95, № 21. С. 553. IX.1518.

63. Там же, № 31. С. 613. XII.1519. В переводе грамоты Аппака июня 1517 г. встречается еще более колоритное выражение «роту и правку аз пью». Там же, № 25. С. 451. V—VI.1517.

64. Иомудский Н.Н. Присяга у закаспийских туркмен // Сборник в честь семидесятилетия Григория Николаевича Потанина. СПб., 1909. С. 220, 222.

65. Герберштейн С. Записки о Московии. М., 1988. С. 103, 225—226.

66. Сб. РИО. Т. 95, № 4. С. 83. IX.1509.

67. Сб. РИО. Т. 95, № 16. С. 271—288. Этот казус вопреки мнению С.Ф. Фанзова свидетельствует о живучести «девяти» — девятных.