Привычное

Вокруг лежали земли, уже привыкшие к каналу. Земли, на которых работали малые скреперы, выравнивая чеки под рис. Главные же силы ушли в Раздольненский, Первомайский и Нижнегорский районы.

Вот мне и посоветовали поехать на участок к Аверьянову: «Встретите там людей, которые прошли весь путь, считая от Каланчака».

Это был лучший участок СМУ-5, которое вело тяжелые земляные работы по всей длине канала.

Встреча должна была произойти в Калиновке, но я попросила шофера:

— Давайте сначала в Первомайское…

В Первомайском я работала сразу после института и не видела его с пятьдесят седьмого, ровно десять лет.

— Вон винзавод у них, — сказал шофер. — Не знаю, в ваши времена был ли…

— В мои времена и куста винограда не росло…

Мы проехали уже виноградники, и теперь машина шла мимо цветущего сада. Деревья были высокие, развесистые. Шоферу, очевидно, казалось: вот так вот и стояли они с самого сотворения мира. Деревьям было лет 12—13. Шоферу — лет 20…

— На малой воде, — сказал он одобрительно. — Не ждали нас, били артезианы…

Ровное зеленое свечение струилось над поселком. И становилось ясно: не только сейчас, в апреле, но и в августе пыльные вихри смиряют свою злую прыть, натыкаясь на деревья. А деревья росли не только в сквериках и дворах. Они выбегали к тротуарам и перебегали через тротуары. Клумбы раскинулись всюду, будто люди спешили наверстать упущенное, торопились друг перед другом быть щедрее, отзывчивее. И земля тоже торопилась.

…А потом мы свернули к Калиновке.

Передо мной была широкая, очень широкая полоса рыжей, обнаженной глины, и по полосе этой мощно ползли автоскреперы с ковшами, готовыми взять в свою пасть по 8—9, а то и по 11 кубов земли и перенести ее туда, где насыпалась дамба.

Первое, что бросилось в глаза, был старый, стоявший у дороги скрепер. Силуэт его был такой же мощный, как у других. И так же, как другие, он напоминал не то бизона, не то древнего ящера. Во всяком случае, что-то живое и могучее. Но в тусклой краске, в обилии вмятин сквозила усталость.

— Старик, — сказал как о живом бригадир. — Шесть с половиной лет вкалывает.

Глаза бригадира взглядывали пронзительно, и во всем его облике сохранялось что-то от романтики тех первоначальных дней шестьдесят первого. От тех дней, когда люди словно сами себе удивлялись: а ведь нам поручено, не кому-нибудь, именно нам.

— Это он сейчас десятый, — кивнул бригадир на номер старого скрепера. — А был сто десятым. Мы, когда механизмов еще мало было, счет вели не с первого, а с сотого.

— Зачем? — хотела спросить я, но бригадир сделал руками обхватывающий жест, который очень хорошо объяснял, зачем: ради внушительности, ради грандиозности.

Один за одним строем шли скреперы. Так же, как десятый сфотографированный для музея, они похожи были на живые существа, в данном случае любопытствующие, из-за чего толпится народ… Они все подползали к бригадирскому скреперу, останавливались чуть поодаль, кабины их пустели, но это ничего не значило: скреперы, казалось, обладали способностью самостоятельно прислушиваться к тому, что говорит бригадир об их прошлом.

Бригадира зовут Петр Бойко.

— Каланчак! — в третий раз за десятиминутный разговор произносит он это слово. — Воды машинам — по кабину. Сами прыгаем не хуже лягушек. Только одно выручало: характер у начальника участка подходящий был.

— А что, сейчас изменился?

— Да нет. Только теперь Губаренко не у нас, а начальник СМУ в Красногвардейском… Может, встречали?

— Не встречала. Так какой же все-таки характер? — спросила я без особого любопытства и нажима, просто уточняя.

— Губаренко скажет: «Зробить, хлопци», и хлопцы не подведут. Нас-то он никогда не подводил. И простой он, а знания, что в теории, что в практике, — бригадир опять взмахнул руками, будто пытался и не мог обхватить необъятные знания Губаренко… Или это относилось на только к знаниям?..

И потом весь тот день меня сопровождали рассказы о Губаренко.

— Один понимает себя как главнокомандующего, а Губаренко как главного отвечающего.

— Чтоб Губаренко когда-нибудь сверху вниз с рабочими — так не бывало. Он и сам на любого из нас походит: кепочка такая, сапоги, только не молодой…

— Губаренко первый вместо тарифных ставок ввел сдельщину. Хлопцы сразу в карты играть бросили. От рулей не оторвешь… А какую надо выдержку, чтобы день с нами возиться, а ночь задачки по учебнику решать, в институте заочно учиться.

Это уже говорил тот скреперист, в кабину которого меня посадил бригадир: почувствуй, мол, сама, что такое смена, ее напряжение, но заодно и ее возможности. Слова, которыми скреперист рисовал портрет Губаренко, слетали с губ его толчками и были плохо слышны в лязге металла, в натужных стараниях двигателя. Скрепер плыл, как по волнам, по неровностям рыжей, раздетой земли, тяжело вползал на насыпь. Девять кубов, взятых им в пасть, высыпались, разом ухая, входили, как малая крупица, в тело дамбы.

Я смотрела на руки скрепериста. Меня всегда волновала эта мощь человека, передвигающего рычаги. А может быть, волновали воспоминания? Сорок пятый год, тяжелые, кое-как залатанные на гусеничном ходу «НАТИ», курсы трактористов, курай, разор, земля, заросшая сурепкой, медуницей, осокой, и этот запах разогретого мотора, металла, масла…

— …А на Каланчаке ночью прорвало, вода уже до мотора дохлестывает. Губаренко всем голосом крикнул, сразу хлопцы сообразили, что к чему!

— А вы?

— Что я? Технику все уводили, поднимали в степь, а Губаренко…

Губаренко, Губаренко, Губаренко…

Я не запомнила фамилии скрепериста, а эту запомнила.

…Один за одним строем шли скреперы, высыпали землю, взятую из карьера, снова входили в свою прежнюю колею. Колеи же были огромны, на них швыряло, как на океанской, не морской волне. И это усиливало ощущение того, что присутствуешь не при обычной, пусть даже значительной работе, а при созидании. Чем-то вроде египетских пирамид, вечным и непостижимым представился вдруг мне этот разрез масленно и радужно блестевший на отвалах земли.

Я покосилась на скрепериста. Под мое настроение я должна была сидеть рядом с полубогом. Сидела рядом с обыкновенным парнишкой со светлым, открытым лицом. Широкие, но совсем еще мальчишеские руки с яркими лунками ногтей на смуглой коже лежали на рычагах очень чутко, улавливая сантиметры. Из кабины скрепера, идущего впереди, выглядывал такой же паренек, и в соседнем сидел не старше.

Взад, вперед, тяжело переваливаясь, идут скреперы, наращивая тело дамбы, и это не первая, даже не вторая дамба на счету у бригады Бойко и многих других. Каждый из них, каждый, кто стал мастером, знает не только свои «кубы», он знает и то, что по-настоящему делает его хозяином. Знает, как вода изменяет крымскую степь.

Еще совсем недавно, кажется, ничего не было, кроме основной, грубо рвущей землю магистрали канала и всего другого, имеющего отношение скорее к технике, чем, скажем, к нежно уязвимому стеблю пшеницы или риса… И вот уже, перекрикивая гул мотора, самый молодой скреперист из бригады Петра Бойко отвечает на мой вопрос:

— А как же! Как же не знать? Сколько раз было: ты вот тут работаешь, а рядом поля: мы ж в Зеленой Ниве стояли, пока дамбу насыпали.

«Зеленая Нива»… Задумывался ли этот паренек с простодушным лицом над значением этих слов? Наверное, не задумывался. Во всяком случае, сейчас ему не до этого. Нож скрепера трудно срезал пласт земли, лицо скрепериста напряженно, и видно: всеми мускулами он как бы сросся с машиной и чувствует ее так же, как землекоп чувствует лопату, а молотобоец молот в своих руках.

Скрепер, осторожно выбирая дорогу среди навалов земли, вползает на дамбу. Дамба сама по себе отнюдь не такая возвышенность, чтоб с нее открывались какие-нибудь особые горизонты… Но мне кажется, с нее я вижу такие же скреперы возле Нижнегорского и Воинки, в Раздольном и Красногвардейском.

Время приближается к обеду. Все, кто работает на участке, собираются в проходной столовой, сидят на врытых в землю скамьях, курят.

— И под Каланчаком дамба и эта — считайте, Губаренко навечно себе памятник обеспечил.

— Все мы себе обеспечили. А если правду сказать — так еще ж не вечер, хлопцы.

Вечер стоял от них еще действительно далеко, даже для самых старших. Большинство же было в той поре, когда человек уже должен оставить след на земле, но когда ему еще рано на этот след оглядыаться…

И если они в данный момент оглядывались — так я их к этому подталкивала, мне все хотелось восстановить связь времен, я заговорила о том, что под Керчью опять пойдет земля, начиненная свинцом и порохом.

— Очень даже знакомая мне земля, — сказал дед Ляшко. — Я на нее десантом высаживался, еще в сорок первом…

Странно представить, что дед Ляшко со своей седой щетиной, со своим грузным, непослушным телом бежал когда-то, рассекая ледяную волну, стрелял, падал под пулями. Впрочем, тогда у деда Ляшко не было ни седины, ни тяжелых негнущихся ног… Дед Ляшко был тогда моложе самого Бойко и многих из его бригады. А теперь он сидел и вспоминал подробности десанта, разгораясь все больше и больше.

— Да, скоро опять будем на той земле, — дед Ляшко задумчиво поскреб затылок. — Сухая земля. Я ничего не помню, а помню — сухая. И поселочки незавидные — саман. А деревьев нет…

— Забудьте, — засмеялась я, — про саман забудьте и про «деревьев нет». Никто не сидит сложа руки, пока вы воду ведете… Видели, что делается в Первомайском?

Ляшко согласно закивал головой, потому что он, как и я, мог сравнить Первомайское нынешнее и прошлое: восемнадцать лет проработал трактористом в районе. А мне хотелось рассказать поподробнее о тех лесах, которые насажал Парельский, или о виноградниках. Но только я раскрыла рот, как меня перебили:

— Слышишь, Коля, — окликнул кого-то бригадир. — Слышишь, вчера мы как раз про те леса кино с тобою видели. Ну, как там была ему фамилия?

— Парельский? — спросила я, еще не веря в эту встречу.

— Правильно, Парельский. Он секретарем у них был…