Путеводитель по Крыму
Группа ВКонтакте:
Интересные факты о Крыме:
Исследователи считают, что Одиссей во время своего путешествия столкнулся с великанами-людоедами, в Балаклавской бухте. Древние греки называли ее гаванью предзнаменований — «сюмболон лимпе». |
Главная страница » Библиотека » Е.Г. Криштоф. «Сто рассказов о Крыме»
Кто строил каналВсе казалось: времени много впереди, я поеду еще на Канал, еще и еще. И где-нибудь, наконец, встречусь с этим человеком, старшим прорабом, насыпавшим дамбы у Каланчака и Воинки, как тогда говорил, обеспечившим себе этими дамбами памятник на веки вечные. Однако нельзя же, поехав на Канал, снова попасть к его началу. В ту майскую степь шестьдесят первого, по которой шли мальчишки: военные в черных наушниках и с гибкими щупами в руках — саперы. Они шли развернутым фронтом, без зазора, один к одному, и с Перекопского вала казались странно маленькими. По сравнению не только с самой землей, но и с тем глинистым срезом на ее теле, с которого начинался Канал. Солдаты, никогда не видевшие войну, слушали ее металлическими щупами, похожими издали на детские хлыстики. Такими хлыстиками подгоняют из хлыстиков же смастеренных коней. Только хлыстики и были наивны, все же остальное напоминало войну. Не только землянкой Толбухина, сохраненной для истории, не только цифрой — четыре тысячи снарядов и мин вынули на кусочке от Перекопа до Армянска, но и всей картиной движения техники, которое потом назовут третьим штурмом Перекопа. Пока же ему не было никакого названия, пока перед нами лежала степь в своей лучшей поре. Шелково переливались незрелыми колосьями дикие травы, по травам скользили тени облаков, в облаках ликовали жаворонки. Пристроившись плечом к плечу, по огромной траншее ползли скреперы, столбом к небу стояла пыль и гул моторов. С этого дня прошло шестнадцать лет. Между тем встретиться со старшим прорабом мне все не удавалось. А когда в январе этого года встреча все-таки состоялась, случилось это не на Перекопе, не возле Воинки, не на Раздольненской ветке, наконец, а в обыкновенно квартире блочного дома. И заключалось в том нечто неестественное, как если бы в двери ко мне въехал монумент. Хотя в наружности Губаренко ничего монументального, величественного или хотя бы романтического не было. Он сидел — высокий лоб с залысинами, руки смирно лежат возле папки на моем письменном столе. Сидел, тихим голосом рассказывал, какая верховодка была под Воинкой, и как трудно было осенью и зимой брать глину из карьера. Пришлось обнести карьер дренажным рвом, осушить хоть немного… Семь миллионов кубов надо было откуда-то набрать и уложить в тело плотины. А за работы по осушению карьера, не предусмотренные проектом, процентовки им, между прочим, никто не закрывал… А потом по плотине пускала свои катки бригада Ивана Берли, и было у этой бригады из пятидесяти человек одно свойство: если у кого сломался тягач, чинить, как комашня, налетали все, не занятые в смене. Раскидают трактор по винтику и соберут здоровым… И ночь-полночь на дворе — тоже. Светят фарами и работают. Берля плотный, спокойный, голоса никогда не поднимает. Только посмотрит, как будто чуть сбоку, ребята поймут, другого выхода нет, надо и через силу иногда. …Не берусь сказать, что воинскую или каланчакскую дамбу воспринимаю как пьедестал к личности того Губаренко, о котором столько слышала на канале. Это было бы слишком. Для такой метафоры нужно быть в том возрасте и настроении, когда десятый скрепер величают сто десятым, а больше всего ценят возможность размахивать руками, говоря о любимой работе. Однако, пока рассматриваю средних лет человека в галстуке, пестротканом рабочем пиджаке и брюках навыпуск, пока слушаю, что он говорит об организации труда, — все это все равно со мной: огромные колеи, валкое, враскачку движение скреперов, особый степной, весенний ветер, бесконечный и набегающий кругами, и огромная плоскость земли. — Скреперов тогда у нас было по 15 в каждой бригаде, а бригад 13. Со временем ребята не считались. Говорили: штурм, ну и каждый понимал, что значит — штурм. Зимой трудно было: грунт мокрый, работаешь круглосуточно, не даешь ему замерзнуть, переувлажниться. У меня трудности весной: пока все войдет в график, хлопцы привыкнут, со всеми сменами приходится начинать рабочий день… График, цикл, ритм — какие еще столь же прозаические слова он произносил? Послушать бы, как об этом же рассказывает, к примеру, Эдик Соколовский. Ведь вот она, необъятная грандиозность: семь миллионов кубов «и дождь, и ветер, и звезд ночной полет…». Конечно, нелепо на вопрос: «Кто строил Канал?», даже на вопрос: «Кто, по твоему представлению, строил Канал?» — ответить одной фамилией. Канал строил народ. Это была ударная, комсомольская, да еще и всенародная стройка. И все-таки, и все-таки… И все-таки я бы сказала: хочешь увидеть человека, который строил Канал, познакомься с Губаренко. Эта мысль не в моей голове родилась, ее туда подбрасывали все разговоры шестьдесят первого, шестьдесят четвертого, шестьдесят седьмого, да и нынешние — тоже. Под началом у Губаренко, когда насыпали затяжную, одиннадцатикилометровую у Воинки, было 1000 человек: инженеров, скреперистов, шоферов, электриков, лаборантов, и многие — совсем мальчишки. Из тех, что в Джанкое, в комнате Вани Рака, отмеряли время так: «Нет, с этим поручением ему не справиться, тут с огоньком надо. А он пожилой». Потом выяснилось: пожилому двадцать седьмой пошел… А сколько же лет было Губаренко, когда в пятьдесят девятом в Джанкое он рыл первые траншеи под фундаменты тех самых домов, где потом жили двадцатилетние Эдик, Ваня, кудрявый мальчик, варивший макароны в очень большой, на всю компанию, кастрюле? А было Губаренко тридцать один. Пожалуй, это меня в нем поразило больше всего — и сейчас еще не стар. Мне ровесник. А тогда разве что по джанкойским меркам его можно было отнести к тем, кто прожил уже в жизни самую горячую и, по их понятиям, лучшую половину. Интересно, как они, сорокалетние, рассуждают сейчас? Сорокалетний Губаренко работал под Воинкой, а рядом с ним работали люди, чьи имена запомнились прорабу на всю жизнь. Бригадиры скреперистов: Кобылко Владимир, Дорожко Борис, Карась Иван, Бруштелер Владимир — фамилии прямо как в Запорожской Сечи и смех такой же, и осанка, когда станут, привалясь широкими спинами к крупам своих «коней», обсуждают, что есть справедливость… В пять часов встать, а в шесть уже работать не трудно, если по справедливости. В чем же она? В хорошей оплате? В том, что запчастей дополна? Стоят, сбивают фуражки с затылков на брови и обратно, гоняют желваки по молодым щекам. Вот, кажется, вот-вот поймают, как зайца в степи, главный ответ на вопрос, который друг другу и сами себе философы не устают задавать, какую уже тысячу лет: что же есть справедливость? — Скреперов сто сорок, бульдозеров полсотни — это сила? Я тебе скажу, на эту силу большую силу характера тоже надо иметь. Чтоб фронт работ обеспечить, использовать технику, — загибается один темный от солярки палец. — Чтоб работяг не обидеть, — второй палец ложится в заготовку внушительного кулака. — Так направить колесо, чтоб за рублем идею не забыли. — А зарплата у него в два раза меньше, чем ты, Толик, например, выработал в апреле. — И, между прочим, нашу он сам из банка возит, и это на себя взвалил, как ты смотришь? — Вот и объясни, за что мужик старается? — Слава ему нужна или в дело впрягся, отстать не может? И вправду: впрягся ли в дело или не хотелось быть хуже людей? Свое честолюбие побуждало или сознание того, какую ответственность, так уж получилось, взвалил себе на плечи? А что значит: «Так уж получилось?» А значит это: потянул на должности бригадира, дали прораба, потом старшего прораба. Потом: старшего прораба на одном из самых ответственных участков. За славой же он не гнался, выдвинуться, выделиться из рядов не стремился. За Верхний Ингулец получил «Знак Почета», за затяжную — Красного Знамени. Мягка весенняя земля в степном Крыму, и соловьи скоро прилетят, запоют в зарослях тех лесополос, что укрыли дамбу. Незнающий человек проедет мимо и не заметит уникальную, не услышит разговоров, словно и сейчас еще шелестящих меж веток. Разговоров о справедливости, которая у нас у всех, как ни крути, одна: «Жила бы страна родная», — как поется в одной из самых романтических песен века. …Губаренко между тем сидит, рассказывает, как лаборанты каждый час брали пробы грунта, как обеспечивалось качество работ, из-за которого он вроде бы и не рвал нервы никогда. Другое дело — сроки. Сроки жесткие, выручало соревнование. Вот, например, передовая бригада Владимира Кобылко вызвала на соревнование отстающую. Организовали все по справедливости: механики разделили скреперы одинакового достоинства поровну. Участки работы тоже были у каждого не лучше и не хуже, чем у другого, а остальное: задор, романтика, честолюбие, и то пульсирующее, вечно напоминающее о себе чувство ответственности, которое он им прививал не на собраниях только, не на планерках, а каждый день, и сам не замечая… Течет Канал, рукотворная река, длиной своего главного ствола в 400 километров, качают воду 100 насосных станций, разбираются, расчесываются ее пряди ни много ни мало на 6000 токов, раскинули свои могучие крылья 3500 дождевальных машин, большинство новейшего образца. Кто строил Канал? Канал строил народ. Но есть у народа одно свойство — точно выбрать человека, в котором, как представляется, сошлись все лучшие качества, присущие времени, нации, строю, то есть в конечном результате самому же народу. Выберет и сопровождает легендой, любовью, благодарностью за справедливость.
|