Январская вакханалия

Следом за Севастополем в начале января 1918 г. в кровавый омут погрузились другие крымские города. Попытки противников большевизма в лице находившихся в Симферополе Совета народных представителей (СНП), татарского Курултая и Крымского штаба (КШ) оказать сопротивление и нанести упреждающий удар, блокировав Севастополь и отправив вооруженные отряды в соседние приморские города, оказались безрезультатны. Войска КШ были разбиты у станции Сюрень (ныне — Сирень), и 12—13 января севастопольские красногвардейцы и матросы заняли Бахчисарай. Даже на улицах крымской столицы в начале января 1918 г. происходили вооруженные стычки.

В вопросе необходимости борьбы с большевизмом не было единства и внутри СНП. Так, меньшевики и представители профсоюзов отрицательно отнеслись к разработанному КШ плану наступления на Севастополь, считая, что развитие гражданской войны положит конец завоеваниям Февральской революции, и в знак протеста вышли из состава Совета. Правые эсеры, напротив, сочувственно отнеслись к проекту взятия Севастополя, рассчитывая таким образом покончить с большевизмом в Крыму.

Отряд Красной гвардии, принимавший участие в установлении советской власти в Евпатории. Фото из фондов Севастопольского военно-исторического музея Черноморского флота

Как бы там ни было, всем этим замыслам не суждено было осуществиться. Формирования Крымского штаба потерпели поражение. Одной из главных причин, предопределивших победу большевиков, стало их численное превосходство. Если силы Крымского штаба составляли около 2 тыс. офицеров (их них в строю было не более 400 человек, сведенных в четыре офицерских роты по 100 человек в каждой)¹ и национальные татарские части количеством в 6 тыс. штыков и сабель, то силы Севастопольского ВРК превосходили противника в 7—8 раз. Кроме того, контролирующие Севастополь «военно-революционные власти» имели в своем распоряжении значительные запасы оружия и боеприпасов, в то время как их противники испытывали недостаток во всем — начиная от патронов, винтовок, пулеметов и сабель и заканчивая седлами.

Вспоминая о событиях того времени, Ю. Гавен писал:

«За исключением Севастополя все города Крыма встретили октябрьский переворот враждебно... Перед нами появилась задача советизировать весь Крым <...> Уже в конце 1917 г. после завоевания власти стало ясно, что Крым может советизироваться только путем вооруженной борьбы, и если большевики взяли власть в Севастополе, то только потому, что флот имел большие запасы оружия, и мы там имели хорошее руководящее ядро. Пришлось придерживаться дипломатии... Мы шли под лозунгом обороны революции. Когда мы организовывали отряды в Севастополе и очень неожиданно послали их против Симферополя, то масса была уверена в том, что Курултай желает захватить власть. В то время гонцы революционного комитета бегали по улицам и громко выкрикивали: "Контрреволюционеры наступают на Севастополь. Революционный комитет в опасности. Все на фронт". Моряки шли оборонять свой флот, свой революционный Севастополь, все время вели такую работу, чтобы все выглядело так, что на нас наступают контрреволюционные силы, офицерские отряды, эскадронцы (крымско-татарские вооруженные формирования — Д.С.), а мы только обороняемся, и таким образом бросали свои силы к Ялте, Евпатории, Керчи»².

Разбив под Севастополем отряды Крымского штаба, большевики приступили к вооруженному захвату власти в губернии.

Ссылаясь на материалы Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков, состоящей при Главнокомандующем Вооруженными силами Юга России, генерал Деникин свидетельствовал: «Описание падения крымских городов носит характер совершенно однообразный: К городу подходили военные суда... пушки наводились на центральную часть города. Матросы сходили отрядами на берег; в большинстве случаев легко преодолевали сопротивление небольших частей войск, еще верных порядку и краевому правительству (правительствам?), а затем, пополнив свои кадры темными, преступными элементами из местных жителей, организовывали большевицкую власть»³.

Наглядной иллюстрацией свидетельству белого генерала служат трагические события в Евпатории. Вечером 14 января к городу подошли военные корабли Черноморского флота — гидрокрейсер «Румыния», транспорт «Трувор», буксиры «Геркулес» и «Данай». На следующее утро «Румыния» в течение сорока минут обстреливала город из шестидюймовых орудий, а затем на берег высадился десант в количестве до 1500 матросов и вооруженных рабочих. К прибывшим тотчас присоединились местные «пролетарии», и к 10 часам утра город был полностью захвачен большевиками.

Первые три дня в городе шли нескончаемые обыски и аресты. В поисках оружия матросы вламывались в дома и выносили оттуда все ценное. Арестовывали дворян, офицеров, чиновников и тех, на кого указывали как на контрреволюционеров. Сопротивлявшихся убивали на месте. Всего было арестовано свыше 800 человек.

Несчастных отводили на пристань в помещение Русского общества пароходства и торговли, откуда после краткого опроса перевозили на транспорт «Трувор».

Евпаторийский рейд стал местом массовых жестоких казней. 15, 16 и 17 января 1918 г. большевиками было убито и утоплено не менее 300 человек⁴. При этом, как утверждал находившийся в тот момент в Ялте член ЦК кадетской партии, общественный деятель и публицист Даниил Пасманик, «было бы убито гораздо больше людей, если бы не было подкупных большевиков: за очень большие деньги они или вывозили намеченные жертвы за Джанкой, или же укрывали в лазаретах и гостиницах»⁵.

Кровавые экзекуции производились матросами на гидрокрейсере «Румыния» и транспорте «Трувор». На «Румынии» казнили так: «лиц, приговоренных к расстрелу, выводили на верхнюю палубу и там, после издевательств, пристреливали, а затем бросали за борт в воду. Бросали массами и живых, но в этом случае жертве отводили назад руки и связывали их веревками у локтей и у кистей, помимо этого, связывали и ноги в нескольких местах, а иногда оттягивали голову за шею веревками назад и привязывали к уже перевязанным рукам и ногам. К ногам привязывались колесники»⁶.

По свидетельству Н. Кришевского, «все арестованные офицеры (всего 46 человек), со связанными руками были выстроены по борту транспорта и один из матросов ногой сбрасывал их в море, где они утонули. Эта зверская расправа была видна с берега, там стояли родственники, дети, жены... Все это плакало, кричало, молило, но матросы только смеялись.

Среди офицеров был мой товарищ, полковник Сеславин, семья которого тоже стояла на берегу и молила матросов о пощаде. Его пощадили — когда он, будучи сброшен в воду, не пошел сразу ко дну и взмолился, чтобы его прикончили, один из матросов выстрелил ему в голову...

Ужаснее всех погиб штабс-ротмистр Новицкий... Его, уже сильно раненного, привели в чувство, перевязали и тогда бросили в топку транспорта "Румыния"»⁷.

С берега за казнью Новицкого наблюдали жена и 12-летний сын, которому обезумевшая от горя женщина руками закрывала глаза, а он дико выл⁸.

Евпатория, 1918 г. Массовая казнь офицеров большевиками. Рисунок М. Шуба

Массовые казни людей на «Румынии» нашли свое отражение и в произведениях советской литературы. Вот как описывает типичную сцену расправы в своей автобиографической книге «О, юность моя!» известный поэт Илья Сельвинский (в прошлом — активный участник революционных событий в Евпатории и Крыму в 1918 г., который был лично знаком со многими инициаторами и творцами террора):

«Через минуту два матроса подвели к борту связанного человека в одном белье.

— Раз-два, взяли!

Деловитым движением они высоко подняли человека и швырнули его в море. На босых ногах висел чугунный колосник. Белый призрак пошел в воду прямолинейно, как гвоздь»⁹.

В том же своем произведении Сельвинский упоминает и о решении заседавшего на «Румынии» революционного трибунала сжечь заживо одного из арестованных в городе офицеров.

«— Видали зверюгу? — сказал матрос и, глубоко затянувшись, тяжело выдохнул из ноздрей. — В топку его!»¹⁰

На транспорте «Трувор» убийства совершались следующим образом: по распоряжению членов революционного трибунала к открытому люку подходили матросы и по фамилии вызывали жертву на палубу. Вызванного под конвоем проводили через всю палубу и вели на так называемое «лобное место». Здесь жертву окружали со всех сторон вооруженные матросы, раздевали, рубили руки и ноги, отрезали нос, уши, половые органы и сбрасывали в море. После этого палубу омывали водой, удаляя следы крови. Казни продолжались целую ночь, а в среднем каждая экзекуция длилась 15—20 минут. Во время казней с палубы в трюм доносились неистовые крики, и для того, чтобы их заглушить, транспорт «Трувор» пускал в ход машины и как бы уходил от берегов Евпатории в море.

Казни на «Труворе» также запечатлены в одном из произведений советской литературы. Устами одного из своих персонажей писатель А. Малышкин в повести «Севастополь» передает весь ужас происходившего на судне в те страшные январские дни:

«— Главных, которых поймали, в очередь поставили к топке. Лобович говорит: крика я не мог вынести. Сошел вниз, рассуждаю перед ребятами: ведь колосники мне костями засорите, машина станет!»¹¹

В процессе работы над книгой обнаружилось также, что драматические события в Евпатории в январе 1918 г. (и, в частности, казни на судне «Трувор») нашли свое отражение и в современном российском тюремном фольклоре. Иллюстрацией этому служит стихотворение, содержащееся в тюремном альбоме одного из воспитанников Можайской воспитательно-трудовой колонии, опубликованное в книге российской исследовательницы Екатерины Ефимовой «Современная тюрьма. Быт, традиции и фольклор»:

    СТАЛЫПИН
Судно сталыпин, транспорт-трувор
Крымский январь и расстрелы
Делит лично судья приговор
Воров на убитых, а блядей на белых.
Блядей стреляют... Россия, очнись!
Что ж ты так веришь советам?
Это ж твои братья Воры
Смотрят в глаза пистолетам.
Дайте мне силы, я сам не дойду,
Дайте мне память как посох,
Дайте побыть в этом страшном году,
На оперовских допросах.
Чтоб опечатать потом сергучем
Душу свою и отправить.
Словно письмо, что горит кумочем,
Где нистроки не исправить.
Страшно и холодно в этом году
Стоим на — труворе —
Словно в крови, в поминальной заре
Черное море¹².

В расправах над офицерами и «буржуазией» особенно деятельное участие принимала преступная семья Немичей. Три сестры — Антонина, Варвара и Иулиания (Юлия) — входили в состав трибунала, разбиравшего дела арестованных. «Революционное правосудие» сестрам помогали вершить супруг Иулиании, солдат Василий Матвеев, и сожитель Антонины Феоктист Андриади. Обязанности среди палачей распределялись следующим образом: Иулиания допрашивала заключенных и оценивала степень «контрреволюционности», а ее муж определял «буржуазность»¹³. Антонина следила за исполнением приговоров, а по некоторым сведениям, лично участвовала в расправах¹⁴.

Остальные члены революционного трибунала также вносили свою лепту в дело борьбы с «буржуазией». Председательствовавший на заседаниях командир «Румынии», матрос Федосеенко любил повторять: «Все с чина подпоручика до полковника — будут уничтожений»¹⁵.

Один из большевистских палачей, член Севастопольского ВРК, матрос Сергей Куликов говорил на одном из митингов, что «собственноручно бросил в море за борт 60 человек»¹⁶.

Массовые убийства продолжались и после отплытия кораблей от берегов Евпатории.

Расправами на берегу руководил брат сестер Немич Семен. Бывший прапорщик русской армии, георгиевский кавалер, в процессе установления в городе власти большевиков он принимал активное участие в организации Красной гвардии и стал ее командиром. Являясь одновременно членом военно-революционного комитета, он утверждал в том числе списки лиц, которые были намечены к уничтожению.

В этом Семену помогали председатель следственной комиссии матрос Виктор Груббе (Грубе) и оставшийся в Евпатории севастопольский матрос Федосеенко.

Опознание трупов людей, замученных большевиками в Евпатории

По воспоминаниям современника и очевидца этих событий Алексея Сапожникова, «местом расстрелов стала городская свалка, а в отдельных случаях задержанных выводили на улицу и убивали тут же у дома. Все это происходило ночами, по-видимому, днем даже профессиональным убийцам эта бойня безоружных людей казалась неудобной»¹⁷.

В ночь на 24 января из евпаторийской тюрьмы были вывезены на автомобилях и расстреляны 9 человек, среди которых граф Николай Клейнмихель, гимназист Евгений Капшевич, офицеры Борис и Алексей Самко, Александр Бржозовский.

На личности одного из казненных, графа Клейнмихеля, нужно остановиться особо. Потомок старинного дворянского рода, брат фрейлины императрицы Александры Федоровны Веры Владимировны Клейнмихель, он был беззаветно предан монархии и верил, что «только сильная власть, единая воля монарха, беззаветно любящего свою страну, стоящего по рождению выше партий и от колыбели приготовленного к несению бремени власти, может руководить судьбами такой страны, как Россия, что лишь такая власть может ее, неделимую, вести к славе и дать возможность ее разноплеменным народностям постепенно устраивать свое счастье»¹⁸.

Эти свои убеждения граф изложил в письме от 14 сентября 1917 г., адресованном А. Верховскому (ставшему к тому времени военным министром Временного правительства), который заявил накануне о «нежелательности служения монархистов в армии».

Не дождавшись ответа, Николай уехал к семье в Крым, где, узнав о подробностях тяжелой жизни царской семьи в Тобольске, стал планировать поездку туда для вступления в состав охраняющих государя красноармейцев. Когда же ему доказали, что своей аристократической наружностью он может возбудить подозрение и повредить царской семье, он начал стремиться к Корнилову.

Но этим надеждам не суждено было осуществиться.

23 января 1918 г. во время обыска, произведенного у Клейнмихеля в Евпатории, матросами был найден черновик письма Верховскому. О том, что случилось потом, рассказывается в воспоминаниях сестры Николая, Веры:

«По требованию полуграмотных матросов он прочел им сам это письмо, поясняя непонятные им места и доказывая силу и значение Веры и Царя для Отечества. Результат такой смелости сказался немедленно. Его тут же арестовали, а 24-го января в 10 часов вечера он был убит. В тюрьме он все время громко исповедовал свои монархические убеждения. На вопрос комиссара Грубе в ту минуту, когда брата уводили на расстрел:

— Какие же теперь Ваши убеждения?

Он ответил:

— Я верую в Бога и умру убежденным монархистом.

Некоторые из матросов, пораженные речью Клейнмихеля, обращенной к ним перед самой казнью, в которой он им объяснял, почему погибает Россия, по собственному признанию, плакали и просили своего начальника Федосеенко его не убивать, говоря:

— Жаль такого убивать.

Но Федосеенко возражал:

— Такого мы все равно не переделаем.

На что брат сказал:

— Да, ни социалиста, ни большевика вы из меня не сделаете. Я был и останусь монархистом.

После чего Федосеенко подошел и выстрелил в него из нагана. На другой день убийца Федосеенко, передавая кольцо и предсмертную записку Клейнмихеля его вдове, сказал:

— Ваш муж умер как герой, я никогда такого мужества не видел, и потому я исполняю данное мною ему обещание передать Вам записку.

В предсмертной записке брат просил жену: "Скажи Мама, что я умираю за свои убеждения"»¹⁹.

Трагические события в Евпатории стали широко известны далеко за пределами полуострова: о них с негодованием писали многие небольшевистские газеты на Юге России, отрицательную оценку им дал писатель Максим Горький.

«Десятками избивают "буржуев" в Севастополе, в Евпатории, — с горечью писал известный прозаик, — и никто не решается спросить творцов "социальной" революции: не являются ли они моральными вдохновителями массовых убийств?

Издохла совесть. Чувство справедливости направлено на дело распределения материальных благ, — смысл этого "распределения" особенно понятен там, где нищий нищему продаст под видом хлеба еловое полено, запеченное в тонкий слой теста. Полуголодные нищие обманывают и грабят друг друга — этим наполнен текущий день. И за все это — за всю грязь, кровь, подлость и пошлость — притаившиеся враги рабочего класса возложат со временем вину именно на рабочий класс, на его интеллигенцию, бессильную одолеть моральный развал одичавшей массы. Где слишком много политики, там нет места культуре, а если политика насквозь пропитана страхом перед массой и лестью ей — как страдает этим политика советской власти — тут уже, пожалуй, совершенно бесполезно говорить о совести, справедливости, об уважении к человеку и обо всем другом, что политический цинизм именует "сентиментальностью", но без чего — нельзя жить»²⁰.

Памятный крест жертвам большевистского террора в Евпатории. Январь 2010 г.

Оправдывая собственные злодеяния, красные в свойственной им манере преподносили случившееся как справедливое возмездие «контрреволюционному офицерству» в ответ на убийство председателя Евпаторийского Совета Давида. Караева. Утверждалось, что последний был зверски замучен членами местной офицерской организации, возглавляемой полковником Александром Выграном и капитаном Новицким (обвиненный в этом убийстве и сожженный в топке «Румынии» Новицкий служил у Выграна начальником штаба): жестоко избив, Караева живым зарыли в песок. После чего прибывшие из Севастополя моряки преисполнились классовой ненавистью и «фактически уничтожили всю подпольную и явную контр-революцию в Евпаторию»²¹. Цифры погибших в результате террора назывались при этом значительно меньшие, нежели указано в известной работе историка С.П. Мельгунова «Красный террор в России 1918—1923 гг.» и в материалах деникинской комиссии по расследованию большевистских преступлений. Так, очевидец этих событий с советской стороны, евпаторийский коммунист Владимир Елагин утверждал, что за участие в офицерских отрядах «были расстреляны и брошены в море» «виновные» в количестве до 40 человек²². Ссылаясь на данные меньшевистской газеты «Прибой», похожую цифру (42 человека), называет современный исследователь Владислав Пащеня²³. Аналогичную цифру погибших — 42 человека (из около 300 арестованных) — приводит в своей работе «Таврическая губерния в революциях 1917 года» крымский историк В. Королев²⁴. Участник революционных событий в Севастополе, большевик А. Платонов писал о расстреле в Евпатории: «около 50 человек» (из 100 арестованных)²⁵. Российский историк Михаил Елизаров считает более близкой к реальному описанию событий версию А. Иоффе, который на основе материалов РГА ВМФ, писал «о 46 живьем сброшенных за борт и одном сожженном в топке». Считая масштабы террора в Евпатории в январе 1918 г. преувеличенными, Елизаров, тем не менее, признает, что евпаторийские события сыграли заметную роль в дальнейшей эскалации ненависти; слухами о них «руководствовались новые потенциальные убийцы среди матросов»²⁶.

Советскую версию происходившего в Евпатории в эти январские дни решительно опровергает А. Сапожников.

По его словам, «кто убил Караева, тогда никто не знал, никакого следствия не было, да, наверное, в тех условиях и быть не могло. (Выделено мной — Д.С.) <...> я же уверен, что ни Выгран, ни Новицкий такой уголовщиной лично не занимались»²⁷.

Но даже если безоговорочно принять советскую картину событий за истину, несоразмерность жестокости с обеих сторон (несколько десятков казненных «буржуев» в ответ на убийство одного коммуниста) становится более чем очевидной.

Десятилетия спустя, в ноябре 2009 г. в память о жертвах террора большевиков в Евпатории в январе—марте 1918 г. по благословению митрополита Симферопольского и Крымского Лазаря на территории, примыкающей к храму Св. Ильи, усердием его настоятеля, протоиерея Георгия Куницына был установлен памятный крест.

В остальном, как в монументальном искусстве, так и в топонимике города, продолжают господствовать имена «героев» красного террора. Улицы Евпатории носят имена Немичей, В. Матвеева и прочих организаторов и активных участников массовых казней.

Эти же имена золотыми буквами выгравированы на памятнике «советским коммунарам» в сквере на улице Революции...

Почти одновременно с террором город захлестнула волна всевозможных национализаций, принудительных мобилизаций и реквизиций. Наведываясь в магазины и лавки торговцев, группы вооруженных людей требовали им выдать интересующие товары, мотивируя это военными нуждами.

Памятник коммунарам, павшим в борьбе за установление советской власти в Евпатории в 1918—1919 гг. Май 2011 г.

Как видно из документов, сторонниками такого образа действий были недавние организаторы и активные участники массовых казней на евпаторийском рейде, в частности, матрос Федосеенко. 23 января 1918 г., сообщалось в заявлении И. Табачника, служащего по обуви торговца Я. Агинского, датированном 24 января и адресованном Евпаторийскому ВРК, Федосеенко (в документе — Феодосеенко) вместе с «некоторыми другими товарищ.<ами> пришли к нам в магазин и потребовали все имеющиеся мужские ботин.<ки>. Их оказалось 7 пар. Они были забраны вышеназванными товарищ.<ами>, приказав предоставить счет в Революц.<онный> Комитет <...>; на просьбу в выдаче мне расписки мне ответили что не нужно так как в комитете будет обо всем сообщено товарищем Феодосеенко»²⁸.

Это не единственный такой документ. В Государственном архиве г. Севастополя сохранилось также заявление в адрес Евпаторийского ВРК, составленное 23 января 1918 г. владельцем модно-галантерейного и игрушечного магазина Самуилом Тродерманом, о реквизиции у него для нужд Севастопольского ВРК «товару на сумму 1932—53 (одну тысячу девятьсот тридцать два руб. 53 к.)», каковую предприниматель просил уплатить²⁹.

Похожее заявление поступило в Евпаторийский ревком 25 января от владельца модно-галантерейного магазина З.А. Камцона, о реквизиции у него товара (фуражек, носков и перчаток) на сумму 713 рублей 50 копеек³⁰.

Оставив Евпаторию, перенесемся на Южный берег Крыма. В начале января 1918 г. здесь разыгралась своя кровавая драма. 13 января 1918 года курортный город Ялта и его окрестности после четырехдневного сопротивления со стороны эскадронцев и офицерских дружин были захвачены большевиками, преимущественно командами матросов с миноносцев «Керчь», «Гаджибей» и транспорта «Прут». Практически сразу же в городе начались массовые аресты. Схваченных офицеров доставляли на стоявшие в порту миноносцы, допрашивали, затем выводили на мол и расстреливали³¹. При этом, вспоминал Д. Пасманик, аресты офицеров производились по заранее заготовленным спискам, «составленным солдатами из лазаретов и тайным большевистским комитетом, существовавшим уже давно»³².

Очевидица этих ужасных событий, гимназистка Ольга Веригина (в замужестве Можайская), записала в своем дневнике:

«Матросы стреляли по городу с миноносок, на улицах шла ружейная перестрелка, красноармейцы (правильно — красногвардейцы — Д.С.) ловили офицеров, расстреливали, бросали в море»³³.

Живший в то время в Крыму известный политик и общественный деятель, князь В. Оболенский приводит в своих воспоминаниях следующие подробности совершаемых большевиками кровавых расправ:

«...В Ялте офицерам привязывали тяжести к ногам, и сбрасывали в море, некоторых после расстрела, а некоторых живыми. Когда, после прихода немцев, водолазы принялись за вытаскивание трупов из воды, они на дне моря оказались среди стоявших во весь рост уже разлагавшихся мертвецов...»³⁴

«...у ялтинского мола, — свидетельствовал на состоявшемся в 1923 г. в Лозанне судебном процессе по делу об убийстве советского полпреда Вацлава Воровского писатель Михаил Арцыбашев, — волосы расстрелянных и брошенных в море женщин, покрывая волны, образовали как бы новый вид морских водорослей...»³⁵

«В Ялте, — писал в своих мемуарах князь Феликс Юсупов, в то время вместе с другими Романовыми находившийся под арестом в одном из окрестных имений, — мятежные матросы привязывали большие камни к ногам расстрелянных и бросали в море. Водолаз, осматривавший после дно бухты, обезумел, увидав все эти трупы, стоявшие стоймя и покачивающиеся, как водоросли, при движении моря. Ложась вечером, мы никогда не были уверены, что утром будем живы»³⁶.

А вот какими запомнились князю непосредственные исполнители террора — участники красногвардейских и матросских отрядов:

«...Руки их были покрыты кольцами и браслетами, на их волосатой груди висели колье из жемчуга и бриллиантов. Среди них были и мальчишки лет пятнадцати. Многие были напудрены и накрашены. Казалось, что видишь адский маскарад»³⁷.

Похоже «вершителей революционного правосудия» рисуют и другие известные современники. Так, живший в Коктебеле поэт Максимилиан Волошин в стихотворении «Матрос» дал следующий словесный портрет типичного «борца за свободу трудящихся»:

Широколиц, скуласт, угрюм,
Голос осиплый, тяжкодум,
В кармане — браунинг и напилок,
Взгляд мутный, злой, как у дворняг,
Фуражка с лентою «Варяг»,
Сдвинутая на затылок.
Татуированный дракон
Под синей форменной рубашкой,
Браслеты, в перстне кабошон,
И красный бант с алмазной пряжкой...³⁸

А вот как описывает революционных матросов в своей пронзительной книге «Солнце мертвых» писатель Иван Шмелев:

«Одуревшие от вина, мутноглазые, скуластые толстошеи били о камни бутылки от портвейна, муската и аликанта — много стекла кругом! — жарили на кострах баранов, вырвав кишки руками, выскоблив нутро камнем, как когда-то их предки. Плясали с гиком округ огней, обвешанные пулеметными лентами и гранатками, спали с девками по кустам...»³⁹

Это — о 1918 годе. Однако облик матросской массы ничуть не изменился и три года спустя:

«Народ отборный: шеи — бычьи, кулаки — свинчатки, зубы — слоновая кость. Ходят — баркас баркасом, перекачиваются, — девкам и сласть, и гибель. На пальцах перстни, на руках часики-браслетики, в штанах отборные портсигары — квартирная добыча»⁴⁰.

...Трагические события в Ялте в январе 1918 г. нашли свое отражение в творчестве другого знаменитого современника — писателя и поэта Владимира Набокова. В своей автобиографической книге «Другие берега» он так охарактеризовал царившую в городе гнетущую атмосферу:

«...из Севастополя прибыли опытные пулеметчики и палачи, и мы попали в самое скучное и унизительное положение, в котором могут быть люди, — то положение, когда вокруг все время ходит идиотская преждевременная смерть, оттого что хозяйничают человекоподобные и обижаются, если им что-нибудь не по ноздре. (Выделено мной — Д.С.)

Тупая эта опасность плелась за нами до апреля 1918-го года. На ялтинском молу, где Дама с собачкой потеряла когда-то лорнет, большевистские матросы привязывали тяжести к ногам арестованных жителей и, поставив спиной к морю, расстреливали их; год спустя водолаз докладывал, что на дне очутился в густой толпе стоящих навытяжку мертвецов»⁴¹.

Под впечатлением от этих событий Набоков написал стихотворение «Ялтинский мол». 8 сентября 1918 г. (по новому стилю) оно было опубликовано в газете «Ялтинский голос»:

В ту ночь приснилось мне, что я на дне морском...
Мне был отраден мрак безмолвный;
Бродил я ощупью, и волны,
И солнце, и земля казались дальним сном.
Я глубиной желал упиться
И в сумраке навек забыться,
Чтоб вечность обмануть. Вдруг побелел песок,
И я заметил, негодуя,
Что понемногу вверх иду я,
И понял я тогда, что берег недалек.
Хотелось мне назад вернуться,
Закрыть глаза и захлебнуться;
На дно покатое хотелось мне упасть
И медленно скользить обратно
В глухую мглу, но непонятно
Меня влекла вперед неведомая власть.
И вот вода светлее стала,
Поголубела, замерцала...
Остановился я: послышался мне гул;
Он поднимался из-за края
Широкой ямы; замирая,
Я к ней приблизился, и голову нагнул,
И вдруг сорвался... Миг ужасный!
Стоял я пред толпой неясной:
Я видел: двигались в мерцающих лучах
Полу-скелеты, полу-люди,
У них просвечивали груди,
И плоть лохмотьями висела на костях,
То мертвецы по виду были
И все ж ходили, говорили,
И все же тайная в них жизнь еще была.
Они о чем-то совещались,
И то кричали, то шептались:
Гром падающих скал, хруст битого стекла...
Я изумлен был несказанно.
Вдруг вышел из толпы туманной
И подошел ко мне один из мертвецов.
Вопрос я задал боязливый,
Он поклонился молчаливо,
И в этот миг затих шум странных голосов...
«Мы судим...» — он сказал сурово.
«Мы судим...» — повторил он снова,
И подхватили все, суставами звеня:
«Мы многих судим, строго судим,
Мы ничего не позабудем!»
«Но где ж преступники?» — спросил я.
На меня взглянул мертвец и усмехнулся,
Потом к собратьям обернулся
И поднял с трепетом костлявый палец ввысь.
И точно сучья в темной чаще,
Грозой взметенные летящей, —
Все руки черныя и четкия взвились,
И, угрожая, задрожали,
И с резким лязгом вновь упали...
Тогда воскликнул он: «Преступники — вон там,
На берегу страны любимой,
По воле их на дно сошли мы
В кровавом зареве, разлитом по волнам.
Но здесь мы судим, строго судим
И ничего не позабудем...
Итак, друзья, итак, что скажете в ответ,
Как мните вы, виновны?»
И стоглагольный, жуткий, ровный,
В ответ пронесся гул: «Им оправданья нет!»⁴²

Некоторыми существенными штрихами картину ялтинского террора позволяет дополнить свидетельство Д. Пасманика. Согласно ему, расправы на молу происходили при участии огромной толпы, состоявшей преимущественно из греков, «примкнувших немедленно к большевикам из ненависти к татарам. Эта толпа решала, бросать ли приведенного офицера живым в море, или предварительно подвергнуть его побоям. Особенную жестокость проявляли бабы. Это они избивали невинные жертвы»⁴³.

Среди доставленных на миноносцы офицеров оказался и будущий главнокомандующий Вооруженными силами Юга России и Русской армией, Петр Николаевич Врангель. В своих воспоминаниях он так отразил обстоятельства собственного ареста, пребывания в заточении и последующего освобождения:

«Одиннадцатого января часов в десять утра я был разбужен каким-то шумом. Приподнявшись на кровати, я услышал громкие голоса, топот ног и хлопанье дверей. В комнату ворвались человек шесть матросов, с винтовками в руках, увешанные пулеметными лентами. Двое из них, подбежав к кровати, направили на меня винтовки, крича: "ни с места, вы арестованы". Маленький прыщавый матрос с револьвером в руке, очевидно старший в команде, отдал приказание двум товарищам встать у дверей, никого в комнату не пропуская.

— Одевайтесь, — сказал он мне.

— Уберите ваших людей, — ответил я, — вы видите, что я безоружен и бежать не собираюсь. Сейчас я оденусь и готов идти с вами.

— Хорошо, — сказал матрос, — только торопитесь, нам некогда ждать.

Матросы вышли, и я, быстро одевшись, прошел в коридор и, окруженный матросами, пошел к выходу. В дверях я увидел жавшихся в кучу, плачущих наших служащих. В саду, у подъезда, нас ждали еще человек десять матросов и с ними недавно выгнанный мною помощник садовника; пьяница и грубиян, он незадолго перед этим на какое-то замечание жены моей ответил грубостью. Я как раз в это время выходил в сад и, услышав, как грубиян дерзил жене, вытянул его тростью. На следующий день он был уволен и теперь привел матросов. — Вот, товарищи, этот самый генерал возился с татарами, я свидетельствую, что он контрреволюционер, враг народа, — увидев меня, закричал негодяй.

С балкона, в сопровождении двух матросов, спускался брат моей жены, также задержанный. Пройдя садом, мы вышли на улицу, где ждали присланные за нами два автомобиля; кругом стояла толпа народа. Слышались ругань и свист, некоторые соболезновали. Какой-то грек, подойдя к матросам, пытался за нас заступиться:

— Товарищи, я их знаю, — показывая на нас, сказал он, — они ни в чем не виноваты, и в бою не участвовали.

— Ладно, там разберутся, — отстранил его один из матросов.

Мы стали садиться в автомобиль, когда, расталкивая толпу, появилась моя жена. Подбежав к автомобилю, она ухватилась за дверцу и пыталась сесть, матросы ее не пускали. Я также пробовал уговаривать ее остаться, но она ничего слушать не хотела, плакала и требовала, чтобы ее пустили ехать со мной. "Ну ладно, товарищи, пусть едет", — сказал наконец один из матросов. Автомобили помчались по улице по направлению к молу. Там виднелась большая толпа, оттуда слышались крики. Два миноносца, стоя у мола, изредка обстреливали город. Автомобили остановились у пришвартовавшегося миноносца. "Вот они, кровопийцы. Что там разговаривать, в воду их", — послышались крики из толпы. Мне бросились в глаза лежавшие на молу два трупа, кругом стояла лужа крови... Стараясь не смотреть на окружавшие нас зверские лица, я быстро прошел по сходням на миноносец, вместе с женой и шурином. Нас провели в какую-то каюту. Почти тотчас же в каюту вошел какой-то человек в морской офицерской форме, но без погон. Он поразил меня своим убитым и растерянным видом. Жена бросилась к нему и стала спрашивать, что с нами будет; он пытался ее успокоить, отрекомендовался капитаном миноносца и обещал сделать все, чтобы скорее разобрать наше дело:

— Вам нечего бояться, если вы невиновны. Сейчас ваше дело разберут и, вероятно, отпустят, — говорил он, но ясно было, что сам не верит в свои слова...

Шум и топот раздались близ каюты, и толпа матросов появилась в дверях. Они требовали выдачи нас и немедленной расправы. С большим трудом капитану и пришедшим к нему на помощь двум, трем матросам удалось уговорить их уйти и предоставить нашу участь суду.

Через полчаса привели еще одного арестованного — какого-то инженер-полковника. По его словам, он был захвачен также по навету служащего, с которым у него были денежные расчеты. Он больше всего беспокоился об оставленных им дома деньгах и важных документах, которые могли пропасть.

Жуткое, неизъяснимо тяжелое чувство охватило меня. Я привык глядеть смерти в глаза, и меня не страшила опасность; но мысль быть расстрелянным своими же русскими солдатами, расстрелянным, как грабитель или шпион, была неизъяснимо тяжела. Больше всего ужасала меня мысль, что самосуд произойдет на глазах у жены, и я решил сделать все возможное, чтобы ее удалить. Между тем, она упросила капитана провести ее в судовой комитет и там пыталась говорить и разжалобить. Наконец, она вернулась, конечно, ничего не добившись. Я стал уговаривать ее пойти домой:

— Здесь ты помочь мне не можешь, — говорил я, — а там ты можешь найти свидетелей и привести их, чтобы удостоверили мое неучастие в борьбе.

После долгих колебаний она решилась. Я был уверен, что уже больше ее не увижу. Сняв с руки часы-браслет, которые она подарила мне невестой и которые я всегда носил, я сказал ей:

— Возьми это с собой, спрячь. Ты знаешь, как я ими дорожу, а здесь их могут отобрать.

Она взяла часы, и, плача, вышла на палубу. Не прошло и пяти минут, как она вернулась. На ней не было лица:

— Я поняла, все кончено, — сказала она, — я остаюсь с тобой.

На ее глазах только что толпа растерзала офицера.

Ежеминутно ожидая конца, просидели мы в каюте до сумерек. Около пяти часов в каюту вошли несколько матросов и с ними молодой человек в кепке и френче, с бритым лицом, державшийся с большим апломбом. Обратившись к сидевшему с нами полковнику, он объявил ему, что он свободен — "вы же, — сказал он, обращаясь ко мне и к моему шурину, — по решению судового комитета предаетесь суду революционного трибунала. Вечером вас переведут в помещение арестованных". Полковник вышел, но минут через десять мы увидели его вновь. Он горячо спорил с сопровождавшим его матросом: "я требую, чтобы мне вернули мои часы и мой бумажник, в нем важные для меня документы", горячился он. Матрос казался смущенным, "я ничего не знаю, — говорил он, — обождите здесь, сейчас приглашу комиссара", он вышел.

— Моего освобождения потребовали мои служащие — портовые рабочие. За вас также пришла просить толпа народа, — быстро проговорил полковник, — не беспокойтесь, Бог даст, и вам удастся отсюда выбраться...

Пришел комиссар, и полковник вышел с ним.

Вскоре за нами пришли. Под конвоем красногвардейцев нас повели в здание таможни, где содержались многочисленные арестованные. Было темно, дул холодный ветер и шел дождь. Толпа разошлась, и мы беспрепятственно прошли в нашу новую тюрьму. В огромном зале с выбитыми стеклами и грязным заплеванным полом, совершенно почти без мебели, помещалось человек пятьдесят арестованных. Тут были и генералы, и молодые офицеры, и студенты, и гимназисты, и несколько татар, и какие-то оборванцы. Несмотря на холод и грязь, здесь на людях все же было легче. Хотя все лежали, но никто видимо не спал, слышался тихий разговор, тяжелые вздохи. На лестнице стояла толпа матросов и красногвардейцев, и оттуда доносилась площадная ругань. Вскоре стали вызывать к допросу. Допрос длился всю ночь, хотя допрашивали далеко не всех. Вскоре вызвали меня. Допрашивал какой-то студент в пенсне, маленький и лохматый. Сперва задавались обычные вопросы об имени, годах, семейном положении. Затем он предложил вопрос, признаю ли я себя виновным.

— В чем? — вопросом ответил я.

Он замялся.

— За что же вы арестованы?

— Это я должен был бы спросить вас, но думаю, что и вы этого не знаете. О настоящей причине я могу только догадываться, — и я рассказал ему о том, как побил нагрубившего жене помощника садовника, из мести ложно донесшего на меня. — Я не знаю, есть ли у вас жена, — добавил, — думаю, что если есть, то вы ее также в обиду бы не дали.

Он ничего не ответил и, записав мое показание, приказал конвойным отвести меня в камеру арестованных. Сутра стали приводить новых арестованных. К вечеру доставили хорошего нашего знакомого, молодого князя Мещерского, офицера Конно-Гренадерского полка, задержанного при попытке бежать в горы.

Часов около восьми в комнату вошел матрос крупного роста, красивый блондин с интеллигентным лицом; его сопровождали несколько человек, в том числе допрашивавший нас ночью студент и виденный мною на миноносце комиссар.

— Это председатель трибунала, товарищ Вакула, — сказал один из наших сторожей, — сейчас будут вас допрашивать.

"Революционный трибунал" переходил от одного арестованного к другому. Мы увидели, как увели куда-то старого генерала Ярцева, князя Мещерского, какого-то студента, еще кого-то... Товарищ Вакула подошел к нам. Я слышал, как студент, допрашивавший меня накануне, нагнувшись к уху председателя "революционного трибунала", сказал: "это тот самый, о котором я вам говорил".

— За что арестованы! — спросил меня последний.

— Вероятно за то, что я русский генерал, другой вины за собой не знаю.

— Отчего же вы не в форме, небось раньше гордились погонами. А вы за что арестованы? — обратился он к моей жене.

— Я не арестована, я добровольно пришла сюда с мужем.

— Вот как. Зачем же вы пришли сюда?

— Я счастливо прожила с ним всю жизнь и хочу разделить его участь до конца.

Вакула, видимо предвкушая театральный эффект, обвел глазами обступивших нас арестованных.

— Не у всех такие жены — вы вашей жене обязаны жизнью, ступайте, — он театральным жестом показал на выход.

Однако вечером нас не выпустили. Оказалось, что мы должны пройти еще через какую-то регистрацию и что из-под ареста нас освободят лишь утром. Вакула, обойдя арестованных, вышел. Через десять минут под окнами на молу затрещали выстрелы — три беспорядочных залпа, затем несколько отдельных выстрелов. Мы бросились к окну, но за темнотою ночи ничего не было видно. "Это расстреливают", — сказал кто-то. Некоторые крестились. Это действительно были расстрелы. Уже впоследствии я узнал это, со слов очевидца, старого смотрителя маяка, — на его глазах за три дня было расстреляно более ста человек. Трупы их, с привязанным к ногам грузом, бросались тут же у мола в воду. По занятию немцами Крыма часть трупов была извлечена, в том числе и труп молодого князя Мещерского. Труп старого генерала Ярцева был выброшен на берег в Симеизе через несколько недель после расстрела.

Второй день арестованные ничего не ели. К вечеру принесли ведро с какой-то бурдой и одной общей ложкой. Нам посчастливилось — теще моей удалось через наших тюремщиков прислать нам к вечеру холодную курицу, подушку и два пледа. Мы устроились на полу. Пережитые сильные волнения отразились на моей старой контузии. Своевременно я пренебрег ею и, не докончив курса лечения, вернулся несмотря на предупреждения врачей, в строй. С тех пор всякое сильное волнение вызывало у меня сердечные спазмы, чрезвычайно мучительные. Последние полгода это явление почти прекратилось, однако теперь под влиянием пережитого болезненное явление повторилось вновь. Всю ночь я не мог заснуть, и к утру чувствовал себя столь слабым, что с трудом держался на ногах. Наконец, в одиннадцать часов, нас освободили и мы пешком, в сопровождении одного красногвардейца, вернулись домой. Я слег немедленно в постель и пролежал целую неделю»⁴⁴.

Среди расстрелянных были полковник Тропицын, ротмистр Стош. Полковника Ковалева с привязанным грузом живым бросили в море. Всего здесь погибли более 200 человек, в том числе две сестры милосердия⁴⁵.

Ялтинский моя. Фотооткрытка 1910-х годов

Также среди убитых на молу был один из создателей морского санатория в Ялте, директор Севастопольского морского госпиталя и одновременно санитарный инспектор Севастопольского морского порта, доктор Эдуард Кибер. Оставшись в живых после первого залпа, несчастный выплыл на берег, где был добит матросами с «Гаджибея»⁴⁶.

Одними из тех немногих, кто, будучи уведен на мол, в итоге сумели сохранить свои жизни, были отец и сын князья Лев и Георгий Дондуковы-Изъединовы. Последний оставил воспоминания, в которых отразил весь ужас пережитого:

«...нас сразу же окружили вооруженные солдаты и вывели. И вот началось шествие, шествие на смерть по длинному молу. Шел отец, спокойно и бодро, рядом, с правой стороны, шел я. Вокруг шли солдаты, держа наготове винтовки, а внешний круг составляла какая-то толпа. Помню, — около меня бежал бородатый, седой старик, бежал вприпрыжку и все заглядывал с большим любопытством мне в лицо. Дул ветер, воздух стал совсем чистым и свежим. Мы продвигались довольно быстро, казалось, что бежим навстречу смерти. Старик все бежал, иногда обгоняя нас, и все заглядывал мне в лицо. Я смотрел на него и думал: "Я скоро увижу то, что ты, быть может, еще долго не увидишь..."

У середины мола толпу остановили, дальше стоял кордон. Нас провели до конца мола, поместили в небольшую комнату под маяком и заперли дверь. Окно разбито, холодно, полутемно, по стенкам полки, на них лежат лампы, разные фитили для маяка. Вдруг в углу кто-то шевельнулся. Мы обернулись.

Появилась фигура солдата в разодранной форме без фуражки. Он молча подошел к нам. "Вас расстреливать?.. Аа. Меня тоже... Я прапорщик Иванов, и я дрался против них. Меня поймали в горах, где четыре дня пришлось скрываться в лесах, окружили и поймали. Поймали с оружием и сразу привели сюда. Теперь, наверное, расстреляют", — мрачно сказал он. Подошли караульные и стали у окна. Они смотрели на нас с нескрываемым любопытством. Отец обратился к ним с вопросом: "Можно ли иметь нам священника, чтобы исповедываться?" В ответ раздалась дикая брань. Ругали всеми словами, ругали за желание исповеди, за то, что им, расстрельщикам, холодно, а надо чего-то еще ждать. "Сразу бы их в расход, да за ноги в море, а тут жди приговора к исполнению. Ну да его сейчас принесут, да ждать холодно, возись с этими собаками! Сволочь одна!"

Я стал спиной к окну и начал разглядывать лампы и фитили. Позвал отца и стал ему их показывать, а сам все думал: "Воже, помоги мне до конца не подать им вида, как мне дико страшно! Это будет слишком большим унижением. Конечно, гордость есть чувство плохое, но только на этом я могу держаться до своего конца".

Так в ругани и ожидании прошло около получаса. Вдруг нам кричат: "Выходи!.. Несет!.. Вот и бумагой машет!" Это означало, что пришел конец. Нас вывели всех троих и поставили рядом к стенке мола. Перед нами ясно вырисовывались горы, Ай-Петри, Ялтинский залив. Солдаты с винтовками у ноги стали напротив. Сейчас, сейчас конец всем мучениям, и мы увидим все: горы, мол, город, солдат. И все, все увидим сверху. Увидим, ГОСПОДИ, СЛАВУ ТВОЮ!

К нам подбегал матрос, что-то громко кричал и махал над головой бумагой.

Поразил вид этого матроса. На голове у него не было матросской фуражки, волосы очень белокурые, лица не помню, но что мы оба особенно запомнили — его светло-яркий, голубой воротник матроски. Он был такого чистого голубого цвета, такого цвета я больше никогда в жизни не видал, а матроска была белая-белая, как снег. "Ведите их обратно", — кричал он, показывая старшому бумагу, и сразу все притихло. Старшой как-то с удивлением посмотрел на матроса и приказал вести нас обратно. Мы все трое двинулись, но Иванова остановили. "Нет, Вы товарищ, останьтесь! Вас это не касается". Отец и я посмотрели на него. Он стоял с белым, зеленого оттенка лицом. Никогда не забуду этого выражения глаз. Сколько в них было какого-то страха и тоски. Я хотел к нему подойти, обнять, сказать что-то утешительное... Но что можно сказать в такую минуту? Мы молча подошли к нему и пожали руку. Я со страхом скорее отвернулся, только бы он не прочитал на моем лице выражения животной радости жизни. Это был ужаснейший момент.

Назад шествие было точно такое же. Возвращались к жизни. Толпы уже не было. И когда шли, я вдруг ясно почувствовал: открылась новая, белая страница; Богом прощены все, все грехи прошлого. Все равно, что чувство первого детского причастия. Я вторично родился для земной жизни»⁴⁷.

Не всех арестованных доставляли на миноносцы. Некоторых красногвардейцы и матросы убивали прямо на улицах, на глазах у горожан, и тут же грабили трупы. Так погиб прапорщик Петр Савченко, покинувший обстреливаемый орудийным огнем санаторий Александра III, где он находился на излечении. Передвигающегося на костылях молодого офицера лишили жизни за то, что он не смог ответить, куда направились татарские эскадронцы.

Жестокие расправы над увечными воинами происходили и непосредственно под сводами больничных палат. Одним из тех, чья жизнь трагически оборвалась в те страшные дни, был брат командира дроздовцев генерала Антона Туркула, Николай.

«Нечто лермонтовское, романтическое, — вспоминал Антон Васильевич, — было для меня всегда в фигуре и в жизни моего младшего брата. Сибирский стрелок, бесстрашный офицер, георгиевский кавалер, он в 1917 году лечился в Ялте после ранения в грудь. Это было его третье ранение в большой войне.

В Ялте — узнал я из писем — во время восстания против большевиков Николай командовал восставшими татарами. Он был ранен на улице, у гостиницы "Россия". Женщина, которую мой брат любил, подобрала его там и укрыла на своей даче. Она отвезла его в госпиталь, стала ходить за ним сиделкой.

Тогда-то пришел в Ялту крейсер "Алмаз" с матросами. В Ялте начались окаянные убийства офицеров. Матросская чернь ворвалась в тот лазарет, где лежал брат. Толпа глумилась над ранеными, их пристреливали на койках. Николай и четверо офицеров его палаты, все тяжело раненные, забаррикадировались и открыли ответный огонь из револьверов.

Чернь изрешетила палату обстрелом. Все защитники были убиты. "Великая бескровная" ворвалась. В дыму, в крови озверевшие матросы бросились на сестер и на сиделок, бывших в палате. Чернь надругалась и над той, которую любил мой брат»⁴⁸.

Жертвами «революционного правосудия» стали и многие мирные жители. По данным Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков, «достаточно было крикнуть из толпы, что стреляют из такого-то дома, чтобы красногвардейцы и матросы немедленно открывали огонь по окнам указанного помещения. По такому окрику были убиты домовладелец Константинов и его дочь. Не удовольствовавшись пролитою неповинною кровью, убийцы разграбили квартирное имущество Константиновых и часть мебели отвезли в дар своему комиссару Биркенгофу»⁴⁹.

Еще одним красноречивым свидетельством, передающим весь ужас происходившего в городе и его окрестностях, служит хранящееся в архивно-следственном деле расстрелянного в Архангельске бывшего ординарца героя русско-турецкой войны 1877—1878 гг., генерала Михаила Скобелева, полковника Ивана Кашубы, адресованное ему письмо (документ выявил и опубликовал в своей книге «Красный террор. Россия. Украина. 1917—1924» архангелогородский историк и журналист Юрий Всеволодович Дойков):

«То, что было и есть, Вы себе представить не можете. Совершенно то, что переживала Бельгия. Когда обстреливали город, то жители обстреливаемой местности прятались в подвалы. <...> Все готовились к смерти. После 5-дневного обстрела начались обыски оружия. К нам в три часа ночи начали ломиться с криком: "Откройте или начнем стрелять". Открыли. Ворвались пьяные солдаты один приставил к моей голове наган и стал требовать оружия. <...> 22 января вдруг появилось на улице объявление: "С капиталистов Ялты Совет рабочих и солдатских депутатов требует 20 миллионов рублей. Если через два дня не будет внесено, за последствия не ручается" (последнее подчеркнуто), а пока не внесены деньги начнут арестовывать и обыскивать. И вот для начала арестовали княжню Барятинскую, графиню Толстую и других богачей. <...> На молу расстреляли 162 человека. Половина из них офицеры. <...> Вчера в газете "Севастополь" написано, что в Севастополе перерезаны мужчины, женщины и дети "за сопротивление при реквизиции вещей". Говорят погибло 120 человек. Вот так и живешь. С 8 января не выпускают из города никого»⁵⁰.

Как и в Евпатории, в Ялте арестованных по обвинению в «контрреволюции» помещали в (не сохранившееся до настоящего времени) здание Агентства Российского общества пароходства и торговли (РОПИТ). Согласно воспоминаниям княгини Марии Барятинской, проведшей в заточении более полутора месяцев, местом содержания «подозрительных лиц» также служила городская тюрьма. Ею же упоминается еще одно узилище, именуемое «Шалом», представлявшее собой «очень отдаленную тюрьму», где все тюремщики и охранники «были одинаково солдатами Красной армии»⁵¹.

Одновременно с арестами и расстрелами в городе проходили повальные обыски. Под видом поиска спрятанного оружия шел самый беззастенчивый и неприкрытый грабеж.

«Процедура обращения и посвящения в большевизм, — писал очевидец, — была несложной. Первые должны были вооружаться, а вторые выдавать буржуев и офицеров»⁵².

Разграблению подверглись гостиницы, частные квартиры, санатории, магазины, лавки, склады. «Экспроприированные» ценности частью передавались в распоряжение местного военно-революционного комитета, частью — присваивались красногвардейцами и матросами, а также их добровольными помощниками из числа местных люмпенов. Общая стоимость уничтоженного, испорченного и похищенного имущества в одной только Ялте составила свыше 1 млн. рублей⁵³.

«Самыми популярными словами становятся: комиссары, контрибуция, конфискация, национализация, — характеризуют творившийся в городе и его окрестностях произвол Татьяна Романова и Анна Галиченко, авторы очерка "Ялтинские новомученики", посвященного трагедии крымского православного духовенства в годы Гражданской войны. — Малейшее возражение — и дуло револьвера у виска, штыку груди, приклад над головой. Население изо дня в день нищало. Подобным разгромам подверглись Алушта, Алупка, Дерекой (ныне — часть Ялты), Бахчисарай, Массандра и другие близлежащие селения»⁵⁴.

По данным Особой комиссии по расследованию злодеяний большевиков, «Дерекой перед грабежом был обстрелян артиллерийским огнем миноносца; население бежало в горы и, когда спустя сутки вернулось к своим домам, то увидело, что матросами все их имущество уничтожено. Жители, пользовавшиеся до того достатками, внезапно оказались бедняками»⁵⁵.

В Ялте был полностью разграблен санаторий Александра III, как было отмечено выше, также подвергшийся перед этим массированному орудийному обстрелу миноносца «Керчь». На просьбу главного врача санатория пощадить больных и раненых, находившихся в нем, с судна пришел ответ: «В санатории одни контрреволюционеры, санаторий должен быть уничтожен так, чтобы камня на камне не осталось»⁵⁶.

Впрочем, эта угроза не была приведена в исполнение. Прекратив обстрел, команда миноносца потребовала от администрации санатория в течение двух часов эвакуировать всех больных. Сразу же после эвакуации персонала и раненых сошедшие на берег красногвардейцы и моряки начали грабежи.

Не избежало общей участи и жилище княгини М. Барятинской. Освободившись из тюрьмы, Мария Владимировна узнала, что все ее вино забрали. Большевики унесли большую часть бутылок, предложив остальное прислуге, которая зарыла оставшуюся часть винных запасов в саду, забросав их травой и землей. Характерно, что обнаружив в комнатах фотографии царской семьи, обыскивавшие «изорвали их и даже хотели по ним стрелять, но их командир запретил им делать это»⁵⁷.

При этом, писала княгиня, ссылаясь на мнение хорошего знакомого ее семьи, присяжного поверенного, который «часто имел дело с большевиками», «в окрестностях Ялты опасность была еще более острой, так как все поиски и обыски проводились с большей жестокостью и зверством, чем в городе»⁵⁸. (Выделено мной — Д.С.)

Имущие горожане были обложены денежной контрибуцией в размере 20 млн. рублей⁵⁹, за неуплату которой полагался расстрел.

Как написал в своих мемуарах один из активных участников установления советской власти в Ялте, председатель Ялтинского ревкома матрос В. Игнатенко, автором идеи взимания контрибуции выступил бывший руководитель восстания саперов в Киеве в 1905 г. политкаторжанин Борис Жадановский:

«Товарищи, — говорил он, — у капиталистов существует правило: победивший с побежденного взыскивает аннексии и контрибуции. Так почему же мы как победители не можем так поступить с буржуазией нашего города?»⁶⁰

Членам ревкома и в особенности его председателю это предложение пришлось по душе:

«Подписывая декрет о контрибуции, я подумал: "Вот я, рабочий, токарь по металлу, матрос, облеченный властью народа, посягнул на святыню капиталистического общества — частную собственность". И ничего, буржуи как миленькие в течение 3-х дней на счет ревкома внесли 20 миллионов»⁶¹.

Помимо этого, «военно-революционные» власти сделали распоряжение по всем банкам снять с текущих счетов «буржуазии» все суммы, превышающие 10 тыс. рублей, и перечислить их на текущий счет ревкома, открытый в Народном банке. Проведена была также национализация имений и домов, владельцы которых были отнесены к «эксплуататорским классам». Все это сопровождалось расхищением имущества и конфискацией всех денежных средств, находящихся на руках у владельцев либо размещенных на текущих счетах в банке. Результатами национализации явились полный упадок и полное расстройство культурного хозяйства с убытками, исчисляемыми сотнями тысяч рублей⁶².

В развертывание массового террора в Ялте и ее окрестностях вносил свою посильную «лепту» созданный при исполкоме Совета «отдел советской разведки», который возглавил присланный из Севастополя матрос В. Драчук.

«Благодаря бдительности наших разведчиков, — писал в своих воспоминаниях В. Игнатенко, — удалось обезвредить немало гнезд контрреволюции»⁶³.

Уместно привести в этой связи красноречивую характеристику, данную Игнатенко в период его пребывания в Ялте княгиней Марией Барятинской:

«...чудовище, которое имело обыкновение казнить офицеров своими собственными руками, стреляя в них из своего револьвера»⁶⁴.

В своих воспоминаниях Мария Владимировна пишет о гибели Игнатенко в первую же ночь после оккупации города немцами (в апреле 1918 г.), что, несомненно, ошибочно. Благополучно эвакуировавшись из Крыма, руководитель Ялтинского ревкома прожил насыщенную и долгую жизнь, и отошел в мир иной в возрасте 88 лет, окруженный почетом и славой.

Показательно, что, насаждая военно-коммунистические порядки, обкладывая имущие слои контрибуцией и реквизируя ценности, «вершители революционного правосудия» сами не отказывали себе в роскоши.

Так, член Гурзуфского ВРК Рудольф Вагул (в январе 1918 г. — председатель революционного трибунала в Ялте, в мемуарах П.Н. Врангеля ошибочно назван Вакулой) занял комфортабельные трехкомнатные апартаменты, где вел исключительно «буржуазный» образ жизни: играл на биллиарде по 100 рублей партию, требовал обед из четырех блюд, обязательно со сладким, орал на лакеев, если опаздывали с ванной, пил только коллекционные вина⁶⁵.

Точно такой образ жизни вели практически все советские функционеры.

Гражданская война реанимировала давние межнациональные распри. На Южном берегу Крыма вооруженное противоборство политических сил в скором времени превратилось в этно-конфессиональный конфликт. Спасаясь от артобстрелов, в январе 1918 г. многие татарские семьи вынуждены были оставить родные селения и укрыться в горах. Воспользовавшись этим, присоединившиеся к красногвардейцам ялтинские, балаклавские и аутские (Аутка — тогда село, ныне часть Ялты) греки грабили татарские дома и имущество. Оставшимся татарам постоянно угрожали расправой.

Как следствие, среди татар резко усилились грекофобские настроения. В дальнейшем это станет причиной ужасной трагедии, пережитой греческим населением Южного берега в апреле—мае 1918 г.

Кошмаров террора не избежала и Феодосия. 2 января 1918 г. в городе состоялся солдатский митинг, стремительно перешедший в вооруженный мятеж. Был сформирован военно-революционный комитет и организован штаб Красной гвардии во главе с бывшим прапорщиком, большевиком Иваном Федько. 4 января 1918 г. на помощь восставшим из Севастополя на эсминце «Пронзительный» прибыл отряд матросов под командованием анархиста А. Мокроусова. Позже подошли эсминцы «Калиакрия» и «Фидониси», доставившие новый десант.

В городе было введено осадное положение. Изданный в начале января приказ Феодосийского ВРК № 3 призывал горожан сообщать обо всех «лицах, ведущих антисоветскую агитацию», и прямо предписывал расстреливать на месте всех «скрытых агентов контрреволюции», ведущих агитацию против советской власти.

Начались аресты и расстрелы офицеров и «буржуазии». Одним из первых эта скорбная участь постигла известного феодосийского домовладельца, генерал-майора Сергея Шелковникова. Его и еще 6 офицеров арестовали, заключили в тюрьму и через несколько дней расстреляли. Имеются сведения о расстреле в Феодосии в этот период также генерал-майора Николая Яковлева (по другим сведениям он был убит в Николаеве)⁶⁶. Всего в Феодосии было расстреляно более 60 человек⁶⁷.

Отряд Красной гвардии, принимавший участие в установлении советской власти в Крыму. 1918 г.

Те из обеспеченных горожан, кому посчастливилось уйти от расправы, в середине января были обложены денежной контрибуцией в 5 млн. рублей. Были разорены многие дачи, в том числе помещение картинной галереи известного художника И.К. Айвазовского. Несколько полотен великого мастера были исколоты штыками, а некоторые проданы прямо на улице⁶⁸.

В ночь с 13 на 14 января 1918 г. большевиками был взят Симферополь. Как и в других городах полуострова, установление советской власти в крымской столице ознаменовалось массовыми грабежами, арестами и расстрелами. Уже 14 января красногвардейцами был убит известный симферопольский благотворитель, сотрудник общества «Детская помощь», председатель санитарного попечительства Франц Шнейдер.

«В Симферополе, — писал в своих воспоминаниях князь В. Оболенский, — тюрьма была переполнена и ежедневно из нее вызывали людей на расстрел пачками»⁶⁹. Только за одну ночь в городе было расстреляно 100 офицеров и 60 мирных граждан⁷⁰.

Всего, по данным советского автора Виктора Баранченко, в административном центре губернии «было убито не менее семисот офицеров»⁷¹.

Аналогичную цифру — 700 человек — называет А. Платонов⁷².

При этом, свидетельствует Д. Пасманик, жертвами террора становились даже офицеры-инвалиды. Расправлялись с ними так: «собирали людей группами и приказывали им бежать, а в это время позади бежавших работал пулемет»⁷³. Вскоре гильотина террора обрушилась и на солдат еврейского батальона, сформированного накануне для защиты еврейского населения от погромов. С приходом большевиков этому батальону была поручена охрана тюрьмы. Однако, увидев, что заключенных расстреливают без суда и следствия, солдаты-евреи попытались этому помешать. Тогда «военно-революционные» власти разоружили батальон, после чего расправились с бунтовщиками. Так погиб один из друзей Д. Пасманика, секретарь Таврической кадетской организации, Н.Г. Зайцев, «который отличался необыкновенной добротой, делавший безумно много добра людям самых различных классов»⁷⁴.

С особенно тщательным рвением разыскивались и уничтожались чины Крымского штаба. Так, вечером 14 января 1918 г. в районе Карасубазара отрядом красногвардейцев захвачены и немедленно расстреляны 50 офицеров⁷⁵, в том числе бывший начальник штаба Крымских войск, полковник Александр Макухин.

В течение нескольких дней в разных городах Крыма были расстреляны или погибли при сопротивлении аресту 13 офицеров и неустановленное число солдат 1-го и 2-го Крымских конных полков, в том числе командир 2-го полка подполковник князь Осман-бей Биарсланов, старший штаб-офицер 1-го полка подполковник Э.П. Алтунджи, командир 1-го эскадрона 1-го полка ротмистр А.И. Думбадзе, командир 5-го эскадрона того же полка штаб-ротмистр С.И. фон Гримм и офицеры его эскадрона корнеты Г. Добровольский и С.С. Пестов, начальник конно-пулеметной команды 1-го полка штаб-ротмистр барон В.А. фон Медем и его заместитель штаб-ротмистр Н.Г. Евдокимов, командир стрелкового эскадрона 1-го полка штаб-ротмистр П.Н. Лисаневич, офицер 2-го эскадрона того же полка поручик А.В. Кривцов, офицер 6-го эскадрона 1-го полка корнет Г.В. Отмарштейн и офицер штаба 1-го полка поручик В.П. Губарев⁷⁶. Остальным удалось скрыться.

Нередко офицеры находили убежище в домах своих бывших солдат, среди которых было много крымских татар. Известны случаи, когда раненых офицеров укрывали в татарских домах на женской половине, куда посторонним вход был заказан. И когда в апреле 1918 г. на Южном берегу Крыма вспыхнуло восстание против советской власти, некоторые офицеры встали во главе отрядов повстанцев.

Как и в других городах, в Симферополе и его окрестностях имели место убийства священнослужителей. 14 февраля красногвардейцами был убит настоятель Покровского храма села Саблы (ныне с. Партизанское Симферопольского района) протоиерей Иоанн Углянский. Издевательски поинтересовавшись у настоятеля, почему у него на лампаде лента зеленая, а не красная, «вершители революционного правосудия» вывели священника на церковный двор и расстреляли. Сделав черное дело, убийцы ограбили казненного ими, сняв с еще теплого трупа золотое обручальное кольцо и часы. Но этого палачам показалось мало. Собрав сельских жителей, красногвардейцы запретили под страхом смерти предавать тело отца Иоанна земле, сказав: «Пусть его собаки съедят». Рискуя жизнью, сельчане нарушили этот запрет и перенесли тело убиенного с места казни к дому, где оно, слегка присыпанное землей, пролежало в течение двенадцати дней. Только 28 января останки священнослужителя были перевезены в Симферополь и захоронены по христианскому обычаю. В некрологе, напечатанном в «Таврических епархиальных ведомостях», говорилось, что отец Иоанн стал жертвой «тех темных сия, которые в революционное время обыкновенно направляют свои удары против христианства, Церкви Христовой и ее служителей»⁷⁷

(15(28) мая 1918 г. в послании Константинопольскому патриарху Герману V «О воздвигнутых на Церковь Божию в России гонениях», перечисляя имена «павших от рук злодеев при исполнении святых своих пастырских обязанностей честных иереев Божиих» патриарх Московский и всея Руси Тихон упомянул об «о. Ионе в городе Симферополе, извлеченном из храма Божия, когда он под обстрелом совершал на святом жертвеннике Божественную проскомидию»⁷⁸.

Помимо расстрелов, большевиками практиковались и более мучительные и жестокие способы казней. На симферопольском железнодорожном вокзале, избранном матросами-черноморцами одним из своих главных опорных пунктов, схваченных «контрреволюционеров» забивали до смерти прикладами, кололи штыками. 8 февраля 1918 г. писатель и поэт Иван Бунин записал в своем дневнике: «...Приехал Дерман, критик, — бежал из Симферополя. Там, говорит, "неописуемый ужас", солдаты и рабочие "ходят прямо по колено в крови". Какого-то старика-полковника живьем зажарили в паровозной топке»⁷⁹.

Особой непримиримостью к «врагам революции» отличился матросский отряд Семена Шмакова. Насчитывавший в своем составе около 200 человек, отряд был оставлен в Симферополе в качестве вооруженной силы центрального губернского органа Таврического ЦИКа Советов. Однако С. Шмаков, избранный на общем митинге войск севастопольского гарнизона «Главнокомандующим всеми силами симферопольского фронта», подмял под себя местный ЦИК. Его отряд, заняв лучшее помещение в Симферополе — «Европейскую гостиницу», занялся обысками под предлогом взимания контрибуции с буржуазии, открытым грабежом, развратом и кутежами⁸⁰.

Автор романа «Красная Таврида», писатель Анатолий Домбровский так охарактеризовал этого «морехода»:

«...Шмаков был командиром отряда севастопольских матросов, от которых дрожала земля, когда они строем шли по улице, и дрожали все люди, когда они принимались наводить революционный порядок. (Выделено мной — Д.С.) Уже не одного офицера уложили они там, где эти офицеры прятались от советской власти, не один бандит получил от них заслуженную пулю. Матрос Шмаков с врагами советской власти не любил церемониться»⁸¹.

Со шмаковцами быстро нашли общий язык местные люмпены. Совместно с моряками они начали расхищение имущества с имевшихся в симферопольском гарнизоне интендантских складов.

В ночь на 24 февраля 1918 г. матросы из отряда Шмакова расстреляли в Симферополе 170 человек⁸².

В марте моряки и вовсе вышли из-под контроля, предприняв прямую попытку захвата власти в крымской столице. Угрозами и провокациями они вынуждали Совет избрать С. Шмакова его председателем. И только решительное вмешательство севастопольских коммунистов, пригрозивших разгулявшейся вольнице отправкой карательного отряда, заставило шмаковцев отступить, а затем выехать на фронт в Одессу⁸³.

Нелишне будет также заметить, что одним из активных участников штурма крымской столицы являлся будущий видный советский полярник, Иван Дмитриевич Папанин. В конце 1917 г. он вступил в Красную гвардию, в 1-й Черноморский отряд, в составе которого в середине января 1918 г. вошел в Симферополь. Не представляется возможным проследить личное участие Папанина в захлестнувшем город терроре, но было бы наивно считать, что действия его чем-то принципиально отличались от поведения других революционных матросов.

Десятилетия спустя, будучи заслуженным ученым и номенклатурным работником, собравшим внушительную коллекцию высших советских и зарубежных правительственных наград, Папанин напишет о собственном пребывании в крымской столице зимой 1918 г. лишь то, что ему поручили охранять запасы с вином да «поддерживать в городе революционный порядок».

Участие будущего покорителя Арктики в красном терроре в Крыму отнюдь не исчерпывается 1918-м годом. В августе—ноябре 1920 г. Папанин вместе с Мокроусовым руководил партизанским движением в тылу Белой армии, занимался организацией диверсий и вооруженных нападений на населенные пункты, сопровождавшихся убийствами сторонников врангелевской власти.

А после ликвидации Южного фронта и эвакуации белых по рекомендации секретаря Крымского обкома РКП (б) Розы Землячки Папанин был назначен комендантом местного подразделения Всероссийской чрезвычайной комиссии — Крымской чрезвычайной комиссии (Крым ЧК). В обязанности комендантов (их также называли «комиссарами смерти») входило приведение в исполнение приговоров и руководство расстрелами. При этом будущий советский полярник не только приводил в исполнение смертные приговоры, но еще и обучал этому ремеслу юных чекистов. Один из них, Александр Журбенко, впоследствии сделал неплохую карьеру в системе карательных органов, и стал начальником УНКВД по Москве и Московской области. Когда его арестовали в 1938 г., Журбенко из камеры направил письмо в адрес Сталина, в котором, пытаясь разжалобить вождя, рассказывал о своей многолетней работе чекиста, начавшейся в комендатуре Крымской ЧК, где он под руководством знаменитого теперь на весь мир Папанина своей «ещё юношеской рукой непосредственно уничтожал врагов»⁸⁴.

Итогом чекистской карьеры Папанина стало награждение орденом Красного Знамени. Правда, участие в казнях привело и к другим, неприятным, последствиям — психическому расстройству и пребыванию в клинике для душевнобольных.

Но даже после своего ухода из «органов», работая в Наркомате почт и телеграфов (и, очевидно, в более поздний период), будущий полярный исследователь, по его собственному признанию, «фактически связи с ЧК не порывал». Можно добавить — не только с ЧК, но и с карательной системой СССР в целом. Так, начиная с 1939 и заканчивая 1946 г. Папанин был начальником Главсевморпути, игравшего важнейшую роль в снабжении лагерей ГУЛАГа...

Разграблению и осквернению подверглись многие церкви и храмы. Сильному ружейному и пулеметному огню подвергся кафедральный Александро-Невский собор⁸⁵. В день взятия Симферополя, 14 января 1918 г., матросами был произведен обыск у архиепископа Симферопольского Димитрия: «Все взламывалось и вскрывалось. В архиерейскую церковь бандиты шли с папиросами в зубах, в шапках, штыком прокололи жертвенник и престол. В храме духовного училища взломали жертвенник... Епархиальный свечной завод был разгромлен, вино выпито и вылито. Всего убытка причинено более чем на миллион рублей»⁸⁶.

Как и в других городах, имущее население крымской столицы обкладывалось денежной контрибуцией (в размере 10 млн. рублей), а находившиеся в собственности у час тных лиц предприятия были национализированы. Так, еще 27 декабря 1917 г. Совнарком РСФСР выпустил декрет о конфискации симферопольского аэропланного завода «Анатра». В этом декрете, подписанном И. Сталиным, указывалось: «Ввиду категорического отказа правления завода аэропланов А.А. Анатра в Симферополе подчиниться декрету Совета Народных Комиссаров о рабочем контроле, нежелания пойти на какие-либо уступки по отношению к рабочим, <...> Совет Народных Комиссаров постановил конфисковать аэропланный завод со всем имуществом и объявить его собственностью Российской Республики»⁸⁷.

23 января 1918 г. Симферопольский ВРК издал декрет о национализации капиталов Бельгийского акционерного общества трамваев и электрического освещения, объявив его собственностью Российской Республики и передав в распоряжение городского самоуправления. Охрана предприятия была возложена «на всех служащих под руководством комиссара по охране города»⁸⁸.

Особое внимание «военно-революционные» власти уделяли банкам и находившимся в них денежным вкладам. 26 января 1918 г. Симферопольский ВРК постановил «ограничить выдачу из банков вкладчикам, не имеющим никаких торгово-промышленных предприятий, не больше 100 руб. в неделю на личные расходы». Владельцам предприятий выдавалась «большая сумма лишь по постановлению торгово-промышленного комитета, представителей союзов торгово-промышленных и банковских служащих и с согласия комиссара банков»⁸⁹.

Помимо национализации предприятий, мероприятия режима большевиков включали реквизицию домов «буржуазии». В связи с отделением Церкви от государства был прекращен отпуск средств на содержание культовых сооружений, а с 1 марта 1918 г. — священнослужителей⁹⁰.

Единственным крупным крымским городом, избежавшим ужасов массовых казней, стала Керчь.

Причина, по которой этого не произошло, кроется в том, что оказавшийся во главе местной власти М. Кристи являлся противником кровопролития.

«...Обладая большой волей и характером, — писал Н. Кришевский, — один только Кристи спас Керчь от резни, которую много раз порывались произвести пришлые матросы с негласного благословения Совдепа и, благодаря Кристи, в Керчи не было ни одного случая убийства, и до самого прихода немцев 1-го мая, если все и жили под вечным страхом и ожиданием убийств, то только благодаря Кристи, сумевшему удержать от этого особенно буйные элементы, в Керчи вовсе не пролилось крови»⁹¹.

Во всем остальном Крыму после падения Симферополя «воцарился большевизм в самой жестокой, разбойничье-кровожадной форме, основанной на диком произволе местных властей, не поставленных хотя бы и большевистским, но все же — правительством, а выдвинутых толпой, как наиболее жестоких, безжалостных и наглых людей.

Во всех городах лилась кровь, свирепствовали банды матросов, шел повальный грабеж, словом, создалась та совершенно кошмарная обстановка потока и разграбления, когда обыватель стал объектом перманентного грабежа»⁹².

Как и в ноябре-декабре 1917 г., в начале 1918 г. отряды моряков-черноморцев выступили в роли «экспортеров» террора за пределы губернии, в такие крупные украинские города, как Киев. Так, в составе большевистских частей, 23—26 января 1918 г. принимавших участие в штурме украинской столицы, был и отряд черноморцев, которым командовал матрос-большевик Андрей Полупанов. Вскоре после захвата города красными Полупанов стал первым военным комендантом города, пробыв на этом посту с января по февраль 1918 г.

В захваченном Киеве большевики немедленно начали массовые расстрелы, грабежи и насилие, в которых активно участвовали матросы, учиняя повальные обыски и жестоко расправляясь с теми, кто был заподозрен ими в «контрреволюции». Жертвами террора стали представители местной интеллигенции, военнослужащие, дворяне, студенты, священники.

Расстрелы производились в Мариинском парке, на валах Киевской крепости, на откосах Царского сада, в Анатомическом театре, у стен Михайловского монастыря.

Перед убийством над обреченными всячески измывались, раздевали донага, кололи штыками. Раненых добивали прикладами.

Практиковались и более изощренные способы казней.

По свидетельству работника миссии Красного Креста, доктора Юрия Лодыженского, «на одном из заводов гильотина была заменена механическим молотом, под который товарищи клали головы "врагов революции" и раздавливали их как скорлупу»⁹³.

В Киево-Печерской Лавре, подвергшейся накануне сильному орудийному, ружейному и пулеметному обстрелу, победители учинили «дикие насилия и варварства».

«Вооруженные люди, — писал один из современников и очевидцев этих страшных событий, митрополит Кировоградский и Николаевский Нестор (Анисимов), — врывались в храмы в шапках на головах и с папиросами в зубах. С криком и площадной бранью производили обыски даже во время богослужения; ругались и кощунствовали над святынями. Монахов-стариков раздевали и разували на дворе, издевались над ними и секли нагайками. Во время обысков происходил повальный грабеж»⁹⁴.

Именно тогда был расстрелян митрополит Киевский и Галицкий Владимир (Богоявленский). Согласно одной из версий, получившей широкое распространение в церковной среде, убийство митрополита 25 января 1918 г. совершили именно лево-радикально настроенные матросы (вариант — красногвардейцы, возглавляемые комиссаром, одетым в матросскую форму). Ворвавшись в квартиру митрополита, «вершители революционного правосудия» «отпихнули старика-келейника, пригрозив ему револьвером, — и бросились в спальню. Там они оставались около двух часов. Что в спальне происходило, неизвестно. Потом они вывели владыку Владимира и направились с ним к черному ходу. "Прощай, Иван..." — успел сказать келейнику митрополит. Вывели владыку из Лавры незаметно. У лаврских валов матросы прикончили его — расстреляли в упор... Он лежал полу нагой, когда его нашли. Убийцы сорвали крест, панагию, даже набалдашник с посоха, только шубу не успели унести и бросили тут же...»⁹⁵

Участие большевиков в убийстве митрополита в 2008 г. поставил под сомнение член Совета Киевского религиозно-философского общества (КРФО), доцент Киевского национального университета Илья Назаров. Основываясь на данных изданной в 1918 г. Киево-Печерской Лаврой книге протоиерея Феодора Титова «Венок на могилу высокопреосвященного митрополита Владимира», материалах церковных и светских периодических изданий времен революции и Гражданской войны, а также киевских архивов, ученый высказал мнение, что убийство церковного иерарха было совершено некими темными личностями из числа сторонников отделения украинских епархий от Русской православной Церкви (к суду были привлечены в июле 1918 г. члены украинской церковной рады — священники Маричев, Филиппенко и Липковский); или же кто-то из близкого окружения владыки по корыстным причинам (в сентябре 1918 г. с вещами покойного митрополита была задержана сиделка Александровской больницы Елизавета Левит, давшая показания на келейника владыки Филиппа Рыбкина, у которого были обнаружены 160 тыс. рублей процентных бумаг из кассы митрополии)⁹⁶.

Основным доводом, приведенным Назаровым в обоснование выдвинутой им версии, является отсутствие в источниках того времени (воспоминаниях, периодике, архивах) мнения о причастности к убийству митрополита представителей «красной» власти, а также отсутствие официального приказа о расстреле владыки со стороны большевиков.

Вне всяких сомнений, данная точка зрения имеет право на существование, как и любая другая. Важно, однако, заметить, что версию о причастности к убийству бойцов красных войск, и в частности, революционных матросов, не ставили под сомнение ни большевистский главком Михаил Муравьев, ни комендант Киево-Печерской Лавры Владимир Сергеев. По свидетельству последнего, расстрелы в Лавре попыталась начать группа красногвардейцев в 20 человек во главе с матросами, но ему ее действия с большим риском для собственной жизни удалось предотвратить. Однако затем некоторое число самосудов все-таки произошло, в том числе был убит митрополит⁹⁷.

По нашему мнению, убийство владыки являлось классическим проявлением «инициативы снизу», что в полной мере согласуется с выводами российского историка Владимира Булдакова о том, что «в гражданской войне приходится различать властный террор и "насилие масс", включая психопатологию стадного садизма»⁹⁸.

Таким было первое «знакомство» киевлян с «рабоче-крестьянской» властью. По сведениям Украинского Красного Креста, общее число жертв большевистского террора в Киеве зимой 1918 г. исчисляется в 5 тыс. человек, из них большинство — до 3 тыс. — офицеров⁹⁹.

Активное участие некоторых бывших матросов Черноморского флота в расстрелах и казнях отмечено и после очередного захвата Киева красными 5 февраля 1919 г.

Как сообщалось в докладе Центрального Комитета Российского Красного Креста о деятельности Чрезвычайной Комиссии в Киеве, одним из помощников коменданта концентрационного лагеря, находящегося в ведении Всеукраинской ЧК, был некто «матрос Тарасенко», любивший делиться воспоминаниями о том, «как он расправлялся в Севастополе с морскими офицерами, а в Екатеринославской губернии с добровольцами. Его рассказы дышали жестокостью. Это был правоверный коммунист, и другие сотрудники ЧК относились к нему с большим уважением»¹⁰⁰.

Овладев Киевом, отряды большевиков отправились наводить «революционный порядок» в Одессе. Установление советской власти в этом приморском городе также сопровождалось массовыми расстрелами и грабежами. В сущности, весь недолгий период нахождения города под властью красных прошел под знаком террора.

Военная секция Одесского Совета в феврале 1918 г. путала публику: «...будем вешать и расстреливать всех, кто посмеет задержать дорогу буйному потоку революции»¹⁰¹.

И здесь леворадикально настроенные матросы в полной мере «проявили себя», выступив главными инициаторами арестов и казней.

«Начались дни террора и бесправия, — вспоминал современник, — связанные со страшными названиями "Синоп" и "Алмаз"»¹⁰².

Стоявшие на якоре в одесском порту, эти и другие корабли Черноморского флота (а именно «Ростислав» и «Прут») были превращены моряками в застенки и места экзекуций.

Была в моде даже такая «разудалая» песня: «"Ростислав" и "Алмаз" за республику, наш призыв боевой — резать публику!»¹⁰³

На крейсере «Алмаз» происходили заседания революционного трибунала, судившего задержанных в городе офицеров (содержавшихся главным образом на линкоре «Синоп»). Здесь же приговоренных казнили, причем, зачастую мучительными и садистскими способами. Несчастных пытали, стремясь изъять припрятанные ценности, разрывали колесами лебедок, живыми кидали в корабельные топки, топили в море. Уже после изгнания большевиков на месте стоянки этих судов водолазами было обнаружено множество трупов замученных.

В свете вышеизложенного нельзя не процитировать исполненное модернистской танцевальной эксцентрики стихотворение «зачинателя русского джаза» поэта Валентина Парнаха, о подводном «танце смерти» одной из жертв этой казни, написанное в 1922 г.:

    Танец в мешке
В партийных распрях
На Черном море в день облавных расправ
Наспех
Жизнию жизнь поправ
Его бросили в мешок молчать!
«Скорее камень приладь,
Вяжи, брось в воду. Вот так.
Недорогая кладь,
Всего лишь стоит пятак».
На мешке стерлись знаки
Пароходства Сарандинаки.
Многих отправили на «Алмаз»!
В поисках трупа
Медленно хлюпал
Рыскал по дну водолаз...
Я не знаю законов кинетики!
Кого-то подбрасывал вал
Представленье открылось. Он танцевал
— Пожалте билетики!
Что цирк?
Вот вам мешок
Внезапный шок
Почти кувырк
Отличный нырок
Фырк
Прыжок
Хлюп
Оглох
Приступом берет уступ
Танец-переполох!
Карабкался
Барахтался
Шарахался
Распахивался
Вытряхивался —
Как стройно и как нелепо!
Вместо оркестра вода
Такого two-step'а
Мне не придумать никогда!
Упал водолаз! Не действует скрепа
Весь мир для него бурда
Сплошная чахартма
Сплошная чахарда!
Сходит с ума!
Танцующему памятнику вот хорошее
Медно-стеклянное подножие!
Он под водой играл в молчанки.
Он голос свой в мешке скрывал.
Как в лучшем баре — парижанки,
Он танцевал!¹⁰⁴

В результате террористических мероприятий матросов страдали не только офицеры и представители одесской интеллигенции, но и солдаты. Так, моряки произвели аресты бойцов 1-го Советского полка имени В.И. Ленина, требовавших выплатить им жалование до выступления на фронт. Полк был отправлен морем в Крым с ярлыком «контрреволюционеров» и по пути подвергался разного рода издевательствам. Всё это обостряло отношения матросов с местными советскими властями и солдатами, противостояние с которыми едва не дошло до вооружённого столкновения.

Общее же число жертв большевистского террора в Одессе в феврале—марте 1918 г. оценивается до 2 тыс. человек, из них около 400 — офицеров¹⁰⁵.

Примечания

1. Волков С.В. Трагедия русского офицерства. — М.: Центрполиграф, 2002. — С. 60.

2. ГААРК. Ф.-П. 150. Оп. 1. Д. 313. Л. 84—85, 110 // Цит. по: Бикова Т.Б. Створення Кримської АСРР (1917—1921 рр.) — С. 61—62.

3. Деникин А.И. Очерки русской смуты. — Т. 3. Белое движение и борьба Добровольческой армии. — М.: Айрис-пресс, 2006. — С. 393—394.

4. Мельгунов С.П. Красный террор в России 1918—1923 гг. М.: Айрис-пресс, 2006. — С. 143.

5. Пасманик Д.С. Революционные годы в Крыму. — Париж, 1926. — С. 79.

6. Мельгунов С.П. Указ. соч. — С. 142—143.

7. Кришевский Н. Указ. соч. — С. 182—183.

8. Чикин А.М. Указ. соч. — С. 83.

9. Сельвинский И.Л. О, юность моя! // Собрание сочинений в шести томах. — Т. 6 — М., Художественная литература, 1974. — С. 86.

10. Указ. соч. — С. 88.

11. Малышкин А.Г. Указ. соч. — С. 370.

12. Ефимова Е.С. Современная тюрьма: Быт, традиции и фольклор. М.: ОГИ, 2004. — С. 298.

13. Якимова Н. Черно-белая жизнь евпаторийской семьи Немичей // Первая Крымская, № 242, 19 сентября / 25 сентября 2008.

14. Шамбаров В.Е. Государство и революции. — М.: Эксмо-Пресс, 2002. — С. 86.

15. Красный террор в годы Гражданской войны: по материалам Особой следственной комиссии по расследованию злодеяний большевиков // Под ред. д.и.н. Ю.Г. Фельштинского и д.и.н. Г.И. Чернявского. — М., 2004. — С. 199.

16. Мельгунов С.П. Указ. соч. — С. 144.

17. Сапожников А.Л. Крым в 1917—1920 годах. // Крымский архив, № 7. — Симферополь, 2001. — С. 205.

18. Воспоминания Веры Владимировны Клейнмихель // Фрейлина Вера Клейнмихель, графиня Екатерина Клейнмихель. В тени царской короны. — Симферополь: Бизнес-Информ, 2009. — С. 288.

19. Указ. соч. — С. 290—291.

20. Горький М. Несвоевременные мысли. Статьи 1917—1918 гг. / Сост., введ. и прим. Г. Ермолаева. Париж, 1971. — С. 168.

21. Поплавский С. Евпатория с февраля 1917 г. до оккупации немцев // Революция в Крыму, № 2. — Симферополь: Издание Истпарта, 1923. — С. 110.

22. Елагин В. Евпаторийский Октябрь и начало Соввласти // Революция в Крыму, № 1. — Симферополь: Издание Истпарта, 1922. — С. 51.

23. Пащеня В.Н. Расстановка этнонациональных политических сил в Украине и Крыму в период капитализма, революций и Гражданской войны (конец XIX века — 1920 год): Монография. — Симферополь: ДИАЙПИ, 2010. — С. 157.

24. Королев В.И. Указ. соч. — С. 55.

25. Платонов А.П. Указ. соч. — С. 89.

26. Елизаров М.А. Указ. соч. — С. 241.

27. Сапожников А.Л. Указ. соч.

28. ГАГС. Ф. Р-266. Оп. 1. Д. 13. Л. 52.

29. ГАГС. Ф. Р-266. Оп. 1. Д. 13. Л. 57.

30. ГАГС. Ф. Р-266. Оп. 1. Д. 13. Л. 58.

31. Соколов Д.В. Оскудение верой. Таврическая епархия после Октябрьского переворота.

32. Пасманик Д.С. Указ. соч. — С. 76.

33. Цит. по: Галиченко А.А. «Ялтинский мол» в воспоминаниях князя Г.Л. Дондукова-Изъединова. Комментарий // В поисках утраченного единства: Сборник статей. — Симферополь: Крымский Архив, 2005. — С. 26

34. Оболенский В.А. Крым в 1917—1920-е годы. // Крымский архив, № 1. — Симферополь, 1994. — С. 71.

35. Арцыбашев М.П. Показания по делу Конради // Красный террор в Москве: свидетельства очевидцев / сост., предисл., комм. д.и.н. С.В. Волкова — М.: Айрис-прессс, 2010. — С. 461

36. Цит. по: Калинин Н., Земляниченко М. Романовы и Крым. «У всех нас осталась тоска по Крыму...». — Симферополь: Бизнес-Информ, 2010. — С. 289.

37. Там же.

38. Волошин М.А. Стихотворения. Статьи. Воспоминания современников / Вступ. ст. З.Д. Давыдова, В.П. Купченко — М.: Правда, 1991. — С. 159.

39. Шмелев И.С. Солнце мертвых. Изд. 2-е, испр. — М.: ДАРЪ, 2008. — С. 161.

40. Указ. соч. — С. 269—270.

41. Набоков В.В. Другие берега // Собрание сочинений в четырех томах. Том IV. — М.: Издательство «Правда», 1990. — С. 269.

42. Петренко Л.В. В.В. Набоков и М.А. Волошин в Ялте // Крымские пенаты. Альманах литературных музеев. — Симферополь, 1997. — № 4. — с. 15—17.

43. Пасманик Д.С. Указ. соч. — С. 76—77.

44. Врангель П.Н. Воспоминания. Южный фронт (ноябрь 1916 г. — ноябрь 1920 г.). Часть 1. — М.: Терра, 1992. — С. 85—91.

45. Розанова-Свердловская Л.Г. В Ялте и на чужбине. — Симферополь: Н. Оріанда, 2011. — С. 75.

46. Лобицын В., Ливицкая З. Морская санатория в Ялте. Старинные крымские фотографии из США // Крымский альбом 2000 Историко-краеведческий и литературно-художественный альманах. [Вып. 5] / Сост., предисл. к публ. Д.А. Лосева. — Феодосии; М.: Издательский дом «Коктебель», 2002. — С. 75; 83.

47. Г. Дондуков-Изъединов. Расстрел. «Ялтинский мол» глазами очевидца // Крымский альбом 2000. — С. 109—111.

48. Туркул А.В. Дроздовцы в огне: Картины гражданской войны, 1918—1920 гг. / Лит. обраб. И. Лукаша. Белград, 1937. — С. 48—49.

49. Красный террор в годы Гражданской войны. — С. 207.

50. Дойков Ю.В. Красный террор. Россия. Украина. 1917—1924. Архангельск, 2008. — С. 568—569 // http://www.doykov.1mcg.ru/data/l/Red_Terror.pdf

51. Барятинская М. Дневник русской княгини в большевистской тюрьме. 1918 г. // Крымский альбом 2003. Историко-краеведческий и литературно-художественный альманах. [Выпуск 8] / Сост., предисловия к публ. Д.А. Лосева. — Феодосия; М.: Издательский дом «Коктебель», 2004. — С. 87.

52. Зарубин А.Г., Зарубин В.Г. Указ. соч. — С. 276.

53. Александров К. Без жалости и совести. У истоков красного террора 1917—1918 годы // Новое время, № 34/2005. — с.38; Красный террор в годы Гражданской войны — С.207—208.

54. Романова Т. Галиченко А. Ялтинские новомученики // http://rusk.ru/st.php?idar=46633

55. Красный террор в годы Гражданской войны. — С. 208.

56. Там же.

57. Барятинская М. Указ. соч. — С. 95—96.

58. Указ. соч. — С. 95.

59. История городов и сел Украинской ССР. Крымская область — С. 542.

60. Игнатенко В.А. «Погибаю, но не сдаюсь!» // Революцией призванные. Сб. — Симферополь, Издательство «Таврия», 1977. — С. 31.

61. Указ. соч. — С. 31—32.

62. Красный террор в годы Гражданской войны — С. 210.

63. Игнатенко В.А. Указ. соч. — С. 32.

64. Барятинская М. Указ. соч. — С. 99.

65. Зарубин А.Г., Зарубин В.Г. Указ. соч. — С. 356.

66. Бобков А.А. Указ. соч. — С. 154.

67. Кришевский Н. Указ. соч. — С. 183.

68. Бобков А.А. Указ. соч. — С. 153.

69. Оболенский В.А. Указ. соч. — С. 71.

70. Мельгунов С.П. Указ соч. — С. 144.

71. Баранченко В.Е. Гавен. — М.: «Молодая гвардия», 1967. — С. 83.

72. Платонов А.П. Указ. соч. — С. 88.

73. Пасманик Д.С. Указ. соч. — С. 79.

74. Там же.

75. Чикин А.М. Указ. соч. — С. 61.

76. Андронов Е. Последний бой «эскадронцев» // Military Крым, № 3, 2006. — С. 35.

77. Соколов Д.В. Указ. соч.

78. «В годину гнева Божия...»: Послания, слова и речи св. патриарха Тихона / Сост. Н.А. Кривошеева. — М.: Православ. Свято-Тихонов. гуманитар. ун-т, 2009. — С. 71—72.

79. Бунин И.А. Окаянные дни. — СПб.: Азбука-классика, 2003. — С. 94.

80. Елизаров М.А. Указ. соч. — С. 242.

81. Домбровский А.И. Красная Таврида: Роман. — Симферополь, Таврия, 1987. — С. 194.

82. Зарубин А.Г., Зарубин В.Г. Указ. соч. — с. 284; Платонов А.П. Указ. соч. — С. 92.

83. Елизаров М.А. Указ. соч. — С. 242.

84. Петров Н., Янсен М. «Сталинский питомец» — Николай Ежов. — M.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН); Фонд Первого Президента России Б.Н. Ельцина, 2008. — С. 183.

85. Брошеван В.М. Симферополь: белые и темные страницы истории (1918—1945 гг.). Историко-документальный хронологический справочник. — Симферополь: ЧП ГУК, 2009. — С. 9.

86. Протоиерей Николай Доненко. Наследники царства. Кн. 2. — Симферополь, «Бизнес-Информ», 2004. — С. 31.

87. Волошинов Л.И. Указ. соч. — С. 110.

88. Указ. соч. — С 111.

89. Указ. соч. — С. 112.

90. История городов и сел Украинской ССР. Крымская область. — С. 85.

91. Кришевский Н. Указ соч. — С. 185.

92. Указ соч. — С. 184.

93. Лодыженский Ю.И. От Красного Креста к борьбе с коммунистическим Интернационалом. — М.: Айрис-пресс, 2007. — С. 131.

94. Митрополит Кировоградский и Николаевский Нестор (Анисимов). Смута в Киеве и мученичество митрополита Владимира в 1918 году. По личным воспоминаниям // http://rusk.ru/st.php?idar=420157

95. Митрополит Евлогий (Георгиевский). Путь моей жизни. Воспоминания. — Париж: YMCA-Press, 1947 // http://krotov.info/acts/20/1910_16/eulo_16.html

96. Назаров И.В. Первый новомученик Российский. К 90-летию мученической кончины митрополита Киевского и Галицкого Владимира (Богоявленского) // http://www.pravaya.ru/look/15091

97. Елизаров М.А. Указ. соч. — С. 246.

98. Булдаков В.П. Революция, насилие и архаизация массового сознания в Гражданской войне: провинциальная специфика // «Белая гвардия», № 6, 2002. — С. 9.

99. Волков С.В. Предисл. к сб.: Красный террор глазами очевидцев // Красный террор глазами очевидцев — М.: Айрис-пресс, 2009. — С. 11.

100. Доклад Центрального Комитета Российского Красного Креста о деятельности Чрезвычайной Комиссии в Киеве // Красный террор глазами очевидцев. — М.: Айрис-пресс, 2009. — С. 51.

101. Файтельберг-Бланк В., Савченко В. Трагедия одесской интеллигенции (Одесса 20—50-х годов XX ст.) (по архивам КГБ) // http://porto-fr.odessa.ua/2000/52/x52-40.htm

102. Есаулов Г. Эвакуация Одесского кадетского корпуса на румынскую границу в 1920 году // Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине. — М.: Центрполиграф, 2003. — С. 74.

103. Файтельберг-Бланк В., Савченко В. Указ. соч.

104. Парнах В. Жирафовидный истукан: 50 стихотворений, переводы, очерки, статьи, заметки / Сост. Е.Р. Арензон. М.: Пятая страна; Гилея, 2000. — С. 78—79 // Цит. по: Жолковский А. Сбросить или бросить? // http://magazines.russ.ru/nlo/2009/96/zh14.html

105. Елизаров М.А. Указ. соч. — С. 247—248.