Кровавый февраль

21 февраля 1918 г. в связи с начавшимся германским наступлением советское правительство издало декрет «Социалистическое отечество в опасности!», один из пунктов которого прямо провозглашал: «Неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы расстреливаются на месте преступления».

Наряду с этим, в декрете содержался призыв: «мобилизовать батальоны для рытья окопов под руководством военных специалистов. 6) В эти батальоны должны быть включены все работоспособные члены буржуазного класса, мужчины и женщины, под надзором красногвардейцев; сопротивляющихся — расстреливать»¹.

Данный декрет был передан на места телеграммой, а 22 февраля 1918 г. опубликован в печати («Правда», «Известия ЦИК»), Одновременно 22 февраля из Петрограда в адрес всех совдепов (в т.ч. и Севастопольского Совета) поступила срочная телеграмма за подписью наркомвнудела Петровского с требованием «принять строгие меры наблюдения за контрреволюцией», «всякие попытки сопротивления советской власти беспощадно подавлять»². (Выделено мной — Д.С.)

В Крыму, и в особенности в Севастополе, распоряжение Совнаркома спровоцировало новую вспышку террора.

Первые массовые убийства в городе случились еще в декабре 1917 г. После этого волна насилия в городе несколько спала, перекинувшись на соседние города.

На протяжении января 1918 г. в Севастополе сохранялось относительное спокойствие. Парализованное страхом, население покорно подчинялось распоряжениям «военно-революционных» властей.

22 декабря 1917 г. исполком Севастопольского Совета постановил обложить имущие классы города контрибуцией в размере 10 млн. рублей³.

Месяц спустя, 22 января 1918 г., объединенное заседание исполкома Севастопольского Совета, исполкома крестьянского Совета и представителей военно-революционного штаба постановило взыскать 1 млн. рублей, которые имущие горожане сумели собрать, наличными, а остальные 9 млн. рублей «взыскать в самый кратчайший срок»⁴.

Вначале января 1918 г. Севастопольский ВРК и комиссия по охране крепости, флота и города Севастопольского Совета военных и рабочих депутатов издали за подписями председателя комиссии охраны крепости, флота и города Бурлака, председателя ВРК Ю. Гавена и секретаря ВРК С. Куликова приказ, в котором требовали от горожан в течение 24 часов давать в комиссариаты каждого района сведения о приезжающих в Севастополь, «где бы только приезжающий не остановился: на частной ли квартире или в гостинице». Всякий, кто не исполнил этот приказ и не сообщил в вышеуказанный срок сведений о прибывающих лицах, расценивался как «способствовавший укрывательству неизвестных» и подлежал военно-революционному суду, а принадлежавшее ему имущество конфисковывалось⁵.

Как и в других городах, в Севастополе в ходе проводимых среди горожан обысков осуществлялось изъятие ценных вещей, оружия и продовольствия. Каждый, имеющий в своем распоряжении хотя бы незначительные запасы провизии, мог их лишиться, а сам обвинялся в спекуляции.

«15 сего января, — говорилось в одном из заявлений в комиссию по охране города и крепости Севастополь от 16 января 1918 г., — реквизиционным отрядом С<овета> В <военных> и Р<абочих> Д<епутатов> было забрано у меня около одного пуда сахару и 30 фн. (фунтов — Д.С.) масла. Семья моя все прошлое лето прожила в Киеве и приехала сюда в августе мес.<яце>. В Киеве продукты продавались совершенно свободно, почему я имея в виду недостаток их в Севастополе, закупил в Киеве около 4-х пуд.<ов> сахару, тем более что Продовольственный Комитет наш советовал газетными публикациями в Кр.<ымском> Вестнике делать запасы продуктов.

Сахар этот купленный мною по 45 коп. за фунт я бесплатно давал нуждающимся <...>.

Из этого Комиссия может усмотреть что продукты это не для спекуляции я ими не торговал реквизиция небольшого оставшегося запаса сахару и масла для меня семейного человека живущего на ограниченное жалованье очень тяжела, т.к. Комиссии известно, что масло стоит в городе по 8—9 руб., а сахар по 7 р. фунт. Усердно прощу Комиссию по совести решить вопрос о реквизиции и вернуть мне забранное, равно как и кожаный чемодан в котором увезен сахар»⁶.

25 января 1918 г. при обыске квартиры жительницы города Симы Чулок (проживала по ул. Артиллерийской, д. 32 кв. 3) членом охраны города и крепости Подкопаевым было изъято 50 аршин полотна, которое было приобретено для личных нужд⁷.

В условиях всеобщей дороговизны и катастрофического падения уровня жизни реквизиции рассматривались бойцами революционных отрядов как важное средство снабжения. Косвенно это подтверждается выдержкой из доклада комиссии по охране крепости и города от 17 февраля 1918 г., в котором сообщалось о поступившем в конце декабря 1917 г. коллективном прошении солдат комендантских команд, осуществлявших проверку пропусков, об увеличении содержания «вплоть до перевода их на вольнонаемный оклад». Откликнувшись на это требование, комиссия представила исполкому Совета временные штаты команд по вольному найму, но таковые не были утверждены «за отсутствием кредитов», и вопрос об увеличении содержания остался неразрешенным.

В итоге 16 февраля солдаты повторно обратились к комиссию, поставив перед ней ультиматум: увеличить размер суточного кормового оклада с 1 рубля 55 копеек до 5 рублей, обещая в противном случае оставить несение службы.

Полностью поддержав это требование, комиссия, вместе с тем, выражала недоумение, что при существующей дороговизне продуктов «солдаты команд до последнего времени имели возможность прожить на столь мизерный суточный оклад»⁸.

Не были чужды отдельным красногвардейцам, матросам и солдатам и антисемитские настроения.

Так, 22 января 1917 г. постановлением следственной комиссии Севастопольского Совета был привлечен к ответственности некто Иван Томин — за то, что, находясь в пьяном состоянии, «угрожал гр. Левину ударить его по голове винтовкой, а также кричал, что жидов нужно бить». Признав Томина виновным «в угрозе причинения насилия, в призыве к избиению евреев и злоупотреблении доверием, оказанным ему демократической организацией», комиссия постановила подвергнуть его аресту на трое суток⁹.

Важно при этом отметить, что, хотя принятие решений об аресте находилось в исключительной компетенции следственной комиссии (что всячески ею подчеркивалось), случаи самочинных взятий пол стражу не были редкими. Так, согласно списку заключенных, содержащихся в тюрьме без ордеров следственной комиссии, и только по отношениям комиссии охраны города и крепости, в период с января по февраль 1918 г. их было 21 человек¹⁰.

Однако повторимся, январь и большая часть февраля в Севастополе не были отмечены массовыми расправами.

14 февраля в адрес Центрофлота поступила телеграмма члена Верховной Морской Коллегии Федора Раскольникова о том, что старый флот, основанный на воинской повинности, объявляется распущенным, и вместо него создается новый флот на добровольных началах. Команды эсминца «Звонкий» и крейсера «Память Меркурия» приняли решение спустить украинские и поднять красные флаги. На Михайловском (ныне несуществующем) кладбище были захоронены останки 27 моряков, погибших на Дону в боях с частями Добровольческой армии. Фракция правых эсеров, покинувшая Севастопольский Совет после декабрьских событий, заявила о своем возвращении в состав исполкома Совета. Вышел в свет первый номер газеты «Путь борьбы» — печатного органа городской организации левых эсеров, городскому комитету была передана типография для издания газеты «Таврическая правда»¹¹.

17 февраля в городе начал работу II Общечерноморский съезд, на котором присутствовали 108 делегатов, представлявшие флот и его береговые подразделения и учреждения. Съезд твердо стоял на позиции признания советской власти и политики Совнаркома¹².

В то же время ни у кого, и прежде всего у возглавивших местные органы власти функционеров ленинской партии, не возникало сомнений, что насилия, грабежи и убийства в самое ближайшее время возобновятся.

Вспоминая о своем разговоре с председателем Севастопольского Совета большевиком Николаем Пожаровым, один из бывших членов Совета, Ал. Каппа, писал:

«...Когда на другой день после декабрьских ужасов в заседании совета военных и рабочих депутатов я спросил председателя:

— Конец ли это?

Он сказал: "Пока да. Но вспышки еще будут"»¹³.

Последующие события показали, что возглавляющий Севастопольский Совет большевик не ошибся. В двадцатых числах февраля 1918 г. ужасы расправ повторились, своей жестокостью и размахом шокировав даже самих коммунистов.

Начиная с 20 февраля обстановка в городе начинает стремительно накаляться. Полученная накануне телеграмма советского Главковерха Николая Крыленко о том, что Германии предложено подписание мира, а также принятая Севастопольским Советом резолюция в поддержку этой инициативы вызвали недовольство меньшевиков и правых эсеров. На центральных улицах города — Большой Морской и Нахимовской — прошли многолюдные митинги, на которых говорилось о «предательстве большевистских вождей, о полном провале политики большевиков», о гибели революции в результате вторжения немцев, в случае если народные массы продолжат поддерживать ленинцев. А поздно ночью неизвестные проникли в типографию газеты «Таврическая правда» и отпечатали листовку «Бюллетень мира» с текстом, обведенным траурной рамкой, которую тут же распространили среди населения¹⁴.

В ответ на это леворадикально настроенные матросы решили провести акцию устрашения.

Около 21 часа 21 февраля 1918 г. на линкоре «Борец за свободу» состоялось собрание судовых комитетов, которое решило «заставить буржуазию опустить голову». Намечен был ряд действий, «вплоть до поголовного истребления буржуазии»¹⁵. Собрание выбрало комиссию из 25 человек во главе с председателем ЦК ЧФ С.И. Романовским, Басовым и Шмаковым¹⁶.

На исходе следующего дня, 22 февраля, к 12 часам на Каменной пристани (находится на западном берегу Южной бухты, ниже бывшего Дворца культуры строителей) собралось более 2500 вооруженных матросов. Разбившись на отряды, черноморцы под лозунгами «Смерть контрреволюции и буржуям!», «Да здравствует Социалистическая Революция!» около 2 часов ночи 23 февраля 1918 г. вошли в город, где начали массовые обыски, грабежи и убийства. Дабы избежать опознания, матросам-карателям было предложено перевернуть ленточки на бескозырках, чтобы не было видно названия корабля¹⁷.

Одними из первых мученической смертью погибли глава Таврического мусульманского духовного управления и председатель мусульманского комитета, муфтий Челебиджан Челебиев, контр-адмирал Николай Львов, капитан 1-го ранга Федор Карказ, капитан 2-го ранга Иван Цвингман и старший городовой севастопольской полиции Синица, содержавшиеся в городской тюрьме.

Согласно свидетельству очевидца, морского офицера Владимира Лидзаря, обреченным «...связали руки назад (вязали руки матросы и рабочий плотничной мастерской Севастопольского порта Рогулин)... Их повели... Никто из обреченных не просил пощады.

...Дорогой до места убийства, в Карантинной балке, как передавал потом рабочий Рогулин, их истязали: больного старика Карказа били прикладами и кулаками, и в буквальном смысле слова волокли, т[ак] к[ак] он болел ногами и не мог идти, адмирала Львова дергали за бороду, Синицу кололи штыками и глумились над всеми... Перед расстрелом сняли с них верхнюю одежду и уже расстрелянных, мертвых били по головам камнями и прикладами...»¹⁸

Мемориальная доска, посвященная Ч. Челебиеву. Севастополь, январь 2012 г.

Расправившись с первой «партией» узников, в 4 часа утра матросы возвратились в тюрьму, и, грязно ругаясь, вытащили из камер, избивая, полковников Шперлинга и Яновского, прапорщиков Гаврилова и Кальбуса, поручика Доценко, капитана 2-го ранга Вахтина, лейтенанта Прокофьева, мичмана Целицо, севастопольских обывателей Шульмана (пробили голову) и Шварцмана (сломали ребро), инженера Шостака и матроса Блюмберга. Последним двум каким-то чудом удалось бежать. Остальные были убиты¹⁹.

Очевидец вспоминал: «Всем обреченным связали руки, хотя полковники Яновский и Шперлинг просили не вязать им руки: мы не убежим, говорили они... И эти пошли на свою Голгофу, не прося пощады у своих палачей, лишь у мичмана Целицо выкатились две слезинки — мальчик он еще был, вся жизнь у него была впереди, да прапорщик Гаврилов о чем-то объяснялся с бандитами... Их увели, а нам, оставшимся, сказали: мы еще придем за вами... Минут через 15—20 глухо долетел в камеру звук нестройного залпа, затем несколько одиночных выстрелов, и все смолкло... Мы ждем своей очереди...

Тускло светит рассвет в переплетенное решеткой тюремное окно... Тихо, тихо кругом... Мы лежим на койках, и глаза наши обращены то к иконам, то на окно, где за окном медленно-медленно приближается рассвет. Губы каждого невнятно шепчут: "Господи, спаси, защити, ты единственный наш защитник, единственная наша надежда..."

Боже, как медленно, томительно приближается рассвет, минуты кажутся вечностью.

Что пережито было за это время — не в силах описать ни одно перо... Послышались шаги и глухой говор...

Звякнули ключи, провизжал отпираемый замок, и этот звук точно ножом кольнул в сердце... Они? Но нет, это отперли нашу камеру надзиратели. Началась поверка. Мы вышли в коридор. Пустые и мрачные стояли камеры, в которых еще вчера было так оживленно. Казалось, незримый дух убитых витает в них. В соседних камерах уцелело очень мало народу. Мы обнялись, расцеловались, мы плакали... Сколько в эту кошмарную ночь было перебито народу в Севастополе, никто не знает. <...> И неудивительно, если вы встретите севастопольца, преждевременно поседевшего, состарившегося, с расстроенным воображением, — никто не ждал этого. Никто не ожидал, что люди могут быть такими зверями...»²⁰ (Выделено мной — Д.С.)

В ту ночь офицеров убивали по всему городу. Вот как погибли друзья Н. Кришевского:

Полковник Я.И. Быкадоров. При обыске нашли миниатюру государя, работы его жены. Убили на месте.

Полковник В.А. Эртель. Командовал конным полком на Кавказе, приехал на несколько дней в отпуск к семье. Как ни убеждал моряков, что не принадлежит к Севастопольскому гарнизону, все было напрасно. Видя, что смерть неизбежна, попросил завязать глаза.

«— Вот мы тебе их завяжем!.. — сказал один из матросов и штыком выколол несчастному Эртелю глаза... Его убили, и труп три дня валялся на улице, и его не выдавали жене. А Эртель был дивный человек, которого все любили, а солдаты — боготворили...»²¹

Садистский характер расправ подтверждается и официальными документами. Так, в протоколе осмотра одного из мест массовой казни, обнаруженного за Малаховым курганом, дежурный помощник комиссара 5-го участка Севастополя А. Данилов указывал, что лица 2 из 6 найденных трупов были «разбиты до неузнаваемости», а у одного из мертвецов «снят со лба череп»²².

Известны примеры, когда людей уничтожали целыми семьями. Так, в ночь на 23 февраля «вершители революционного правосудия» расправились с отставным контр-адмиралом Николаем Саксом, одновременно не пощадили его жену Лидию, а также детей: 21-летнюю дочь Ольгу и 15-летнего сына Николая²³.

Ужас происходящего в те страшные ночи передают человеческие документы — заявления родственников погибших в следственную комиссию Севастопольского Совета.

«Ночью 22/9 февраля с[его] г[ода], — писала в своем прошении 26 февраля 1918 г. вдова заведующего пристрелочной станцией и складом мин Уайтхеда Н.Г. Ризенкампф, — ко мне в квартиру явилось несколько вооруженных в форме матросов и приказали моему мужу Анатолию Георгиевичу Ризенкампф вместе с моим зятем Георгием Ефимовичем Марковым и племянником Анатолием Александровичем Ризенкампф идти с ними в Совет военных и рабочих депутатов.

На следующий день я узнала, что мой муж, зять и племянник в Совет не приводились, а были расстреляны у ворот Исторического бульвара, причем муж и зять были убиты насмерть, а племянник тяжело ранен и на его выздоровление надежд очень мало.

После этой ужасной ночи я осталась вдовой с тремя детьми, из коих две дочери еще в гимназии, а третья осталась вдовой, пробыв замужем за Георгием Ефимовичем Марковым только пять дней 17/4—22/9 февраля с[его] г[ода].

Т[ак] к[ак] мой муж прослужил на пристрелочной станции и в складе мин Уайтхеда 13 лет, на морской же службе около 30 лет, и т[ак] к[ак] вся наша семья существовала исключительно на жалованье моего мужа, со смертью же его мы остались абсолютно без всяких средств, я и обращаюсь в комитет с покорнейшей просьбой ходатайствовать через Следственную комиссию Севастопольского Совета в[оенных] и р[абочих] д[епутатов] о выяснении, какие обвинения могли быть предъявлены моему мужу. Если же к моему мужу никаких обвинений не предъявлено, за которые он наказан смертной казнью, то прошу комитет или Совет в[оенных] и р[абочих] д[епутатов] ходатайствовать перед Главным заводским комитетом о назначении мне пожизненной пенсии, т[ак] к[ак] я совершенно больна и абсолютно никаких средств к существованию и пропитанию трех моих дочерей, двенадцати и семнадцати лет, не имею.

Надеюсь, комитет не оставит мою просьбу и примет все зависящие от него меры, чтобы не дать погибнуть хотя бы семье человека, убитого заведующего пристрелочной станции»²⁴.

Препровождая этот документ, комитет пристрелочной станции в лице его председателя М. Бондаренко, оставил помету, в которой просил следственную комиссию, «собрав весь следственный материал, уведомить о нем комитет», а также заявлял, что за всю тридцатилетнюю службу А.Г. Ризенкампфа на флоте члены команды «видели его самое гуманное отношение и никаких контрреволюционных поступков за ним никогда не замечали»²⁵.

«В ночь 22 февраля в 2 ч[аса] ночи, — писала вдова другого убитого офицера, М. Жирар, — во двор вошла группа матросов в 20—25 ч[еловек] и велели мужу моему — отставному подполковнику Сергею Ивановичу Жирар идти с ними в Революционный комитет, якобы для выяснения личности и затем повели его к И[сторическому] бульвару, а 2 матроса остались с ружьями у калитки, и когда их спросил квартирант, можно ли жене дать успокоение, что это правда, они сказали — пускай не ждет, их повели на расстрел. И когда всей группе этот же квартирант говорил: "Зачем такого человека берете, мы его знаем, он нигде не замешан", ответили — "все равно все офицеры из одного теста"»²⁶.

Наряду с офицерами уничтожались имущие горожане. 23 февраля 1918 г. некоторых из них — тех, кто не успел собрать или не сумел выплатить полностью контрибуцию, сначала собрали в помещении Севастопольского Совета, откуда затем перевели в Морское собрание. О том, что с этими несчастными сталось в дальнейшем, поведал в своем выступлении на II Общечерноморском съезде матрос Беляев (судя по всему, противник кровопролития):

«Когда все люди были собраны в одной комнате, я посмотрел на них: там были и офицеры, и священники, и так, просто разные, кто попало. Там были совсем старые, больные старики. Половина матросов требовала уничтожить их. Была избрана комиссия, куда попал и я. Я старался, чтобы люди шли через эту комнату. Людей было много, были и доктора, была уже полная зала. <... > Никто не знал арестованных, ни того, за что их арестовали. Больше стоять было негде. Пришла шайка матросов и требовала отдачи. Я уговаривал, что офицеры на выборных началах, доктора и старики. Ничего не слушали. Согласились вывести из зала. А около 12 час. ночи звонит телефон из городской больницы, меня спрашивают, что делать с 40 трупами, что около больницы. И тогда я узнал, что всех поубивали. Я слыхал, что в Стрелецкой бухте на пристани много убитых. Я обратился снова в Совет. <...> Но все меры были бессильны, матросы разбились на отдельные кучки и убивали всех»²⁷.

Свой вклад в захлестнувшее город насилие вносил заседавший в Морском собрании суд революционного трибунала. Приговаривали к тюремному заключению на срок от одного месяца до 16 лет. И к смерти. Как и внесудебные расправы, приговоры трибунала также подчас исполнялись с садистской жестокостью²⁸.

Тела убитых складывали на платформы, бросали в автомобили и свозили на Графскую пристань. Отсюда их погружали на баржу, выводили в море и там, привязав груз, топили.

Всего по городу за две ночи (23 и 24 февраля) было расстреляно 600 человек.

Два года спустя, 8(21) февраля 1920 г., газета «Крымский вестник» писала: «История Севастополя знает много кровавых событий, но и среди них февральские ночи займут первое место по той бессмысленной кровожадности, которая их сопровождала...

Нужно только вспомнить лужи крови на улицах, изуродованные трупы, подвозимые на автомобилях к баржам для погребения, бледных женщин с печатью смертельного отчаяния, мечущихся по улицам... Ведь все это было так недавно, всего два года тому назад.

Мало в Севастополе семей, так или иначе не затронутых февральскими убийствами. Много погибло тогда людей, которые еще долгие годы могли бы приносить пользу родине.

Севастополь, февраль 1918 г. Рисунок М. Шуба

Убийство — всегда преступление. Но эти убийства были дважды преступны, т.к. была пролита кровь ни в чем не повинных, беззащитных людей...

Кто убивал — мы не знаем. Слишком сумбурно и волнующе было то время, чтобы беспристрастное расследование могло найти виновников преступлений, совершенных в те ночи. Мы их не знаем: убивала озверелая толпа, в которой не было ничего человеческого. Убивала для того... чтобы убивать.

Два года прошло с тех пор... Образы погибших живут в наших сердцах, и мы никогда не забудем тех, кто пал жертвою безумия и ужаса наших дней...»²⁹

Как и во время первой резни офицеров (в декабре 1917 г.), убийства в Севастополе сопровождались безудержным грабежом: так, в ночь на 23 февраля из квартиры одного из убитых, члена торгово-промышленного комитета, Я.А. Гидалевича, производившими накануне обыск матросами были похищены многие вещи, в том числе коллекция старинных монет, имеющих огромную археологическую ценность³⁰.

Вечером следующего дня, 24 февраля, в лавку Гамова в имении Шталя пришли 5 человек в форме матросов, взяли товара на 28 рублей, и потребовали передать хозяину, чтобы к 12 ночи он приготовил 1000 рублей, оставив при этом расписку, в которой говорилось: «А если неприготовши то расплочи своей жизнью»³¹.

(Характерно, что после того, как Гамов обратился с заявлением в следственную комиссию, та, «принимая во внимание отсутствие всякой возможности разыскать виновников преступления», в начале марта 1918 г. постановила... дело прекратить)³².

Массовые расстрелы в феврале—марте 1918 г. прошли и в других городах Крыма. В ночь с 23 на 24 февраля 1918 г. в Симферополе матросы из отряда Шмакова, узнав о событиях в Севастополе, произвели аресты «буржуев». Были расстреляны как «наиболее известные своей контрреволюционной деятельностью», так и своевременно не внесшие контрибуцию лица.

В ночь на 1 марта 1918 г. из Евпатории исчезло около 30—40 человек — в основном зажиточных горожан и 7—8 офицеров. Все они были схвачены и убиты по заранее составленным спискам. На автомобилях их тайно вывезли за город и расстреляли на берегу моря. Несмотря на то, что решение о расправе принималось местными властями, было объявлено, что на город совершили нападение анархисты и увезли горожан в неизвестном направлении. Позже, «при раскопке могилы и при осмотре трупов оказалось, что тела убитых были зарыты в песке, в одной общей яме глубиной в один аршин. За небольшим исключением, тела были в одном нижнем белье и без ботинок. На телах в разных местах обнаружены колото-резаные раны. Были тела с отрубленными головами (у татарина помещика Абиль Керим Капари), с отрубленными пальцами (у помещика и общественного деятеля Арона Марковича Сарача), с перерубленным запястьем (у нотариуса Ивана Алексеевича Коптева), с разбитым совершенно черепом и выбитыми зубами (у помещика и благотворителя Эдуарда Ивановича Брауна). Было установлено, что перед расстрелом жертв выстраивали неподалеку от вырытой ямы и стреляли в них залпами разрывными пулями, кололи штыками и рубили шашками. Зачастую расстреливаемый оказывался только раненым и падал, теряя сознание, но их также сваливали в одну общую яму с убитыми и, несмотря на то, что они проявляли признаки жизни, засыпали землей. Был даже случай, когда при подтаскивании одного за ноги к общей яме он вскочил и побежал, но свалился заново саженях в двадцати, сраженный новой пулей»³³.

В конце февраля призывы к резне звучали и в Ялте. Жившая в то время в Мисхоре актриса Вера Судейкина 29 февраля записала в своем дневнике:

«...Перед самой Алупкой нам навстречу по дороге идет Дубинский. Откуда? Оказывается, он сбежал из Ялты, где стало невмоготу от постоянных призывов к резне. Вчера там был митинг с анархистами, опять призывали к избиению буржуев. Он рассказывает ужасы о Ялте, как там всплывают трупы, по ночам стреляют и так далее. <...> Погромы, мобилизация <...> Боже, как все это надоело. Когда, когда этому конец!»³⁴

Но, к счастью жителей Ялты, массовых убийств по севастопольскому «почину» в городе удалось избежать.

Если происходящее в городах нашло свое отражение во многих источниках, то о событиях в крымской деревне в январе—марте 1918 г. известно значительно меньше. Между тем, крестьяне, в особенности зажиточные, являли собой один из наиболее многочисленных слоев населения, пострадавших от власти большевиков.

«Военно-революционные» власти использовали террор не только как инструмент подавления своих потенциальных, реальных и мнимых противников, но и как своего рода метод «преодоления» экономических трудностей. Позицию режима в данном вопросе весьма красноречиво отражают слова большевика по фамилии Сердце, сказанные им во время выступления на съезде Советов Днепровского уезда:

«По-моему, средства для борьбы с продовольственной разрухой одни — облавы, реквизиции, конфискации»³⁵. (Выделено мной — Д.С.)

В села направлялись вооруженные отряды, производившие изъятие продовольствия, и "решительно пресекавшие" любые попытки противодействия путем расстрелов и показательных порок.

Так, в Севастополе 23—24 февраля 1918 г. солдаты городского гарнизона совершили набеги на окрестные села, под угрозой расправы взимая дань с зажиточных крестьян³⁶.

В Феодосийском уезде бесчинства реквизиционных отрядов достигли такой степени, что местные власти были вынуждены применить против них вооруженную силу. Схватив и расстреляв некоторое количество особенно ретивых «экспроприаторов», феодосийские коммунисты признали конфискации «частично необоснованными»³⁷.

Невзирая на это, изъятие и вывоз продовольствия с территории полуострова по-прежнему продолжались. В последние дни марта и в начале апреля из Крыма почти ежедневно отправлялось 150—200 вагонов пшеницы.

«Таврида, — говорилось в телеграмме комиссара по продовольствию Симферопольского ВРК, отправленной 28 февраля в адрес Московского городского продовольственного комитета, — кормит 21 голодающую губернию, десять железных дорог, Москву, Петроград, Финляндию, целый ряд фабрично-заводских районов, население своих городов и Крыма»³⁸.

В течение февраля—апреля 1918 г. за пределы полуострова было вывезено более 3,5 млн. пудов хлеба³⁹.

Как и в городах, в сельской местности активно практиковалось взимание контрибуций. Вначале крестьянам приказали сдать все недоимки за последние несколько лет, начиная с дореволюционных времен. Поскольку долги прежней власти, в силу обстоятельств военного времени, были огромными, а денег, чтобы немедленно оплатить их, у сельского населения не было, по Крыму снова прокатилась волна репрессий.

Столичная газета писала:

«Крестьянство ко всем этим репрессивным мерам относится крайне отрицательно. Жители находятся под непрекращающимся страхом беспричинного и ничем не оправданного убийства»⁴⁰. (Выделено мной — Д.С.)

И хотя потом большевики признали тогдашнюю свою политику в крымской деревне частично ошибочной, она окончательно оттолкнула от советской власти крестьянские массы, среди которых преобладали татары⁴¹, и стала одной из причин восстания против режима в апреле 1918 г.

Примечания

1. Декреты советской власти Т. 1. 25 октября 1917 г. — 16 марта 1918 г. — М.: Государственное издательство политической литературы, 1957. — С. 491.

2. ГАГС. Ф. Р-266. Оп. 1. Д. 7. Л. 93.

3. Севастополь: Хроника революций и гражданской войны. — С. 210.

4. Указ. соч. — С. 235.

5. ГАТС. Ф. Р-266. Оп. 1. Д. 7. Л. 187.

6. ГАГС. Ф. Р-266. Оп. 1. Д. 7. Л. 190 (особенности правописания и пунктуации сохранены).

7. ГАГС. Ф. Р-266. Оп. 1. Д. 7. Л. 122.

8. ГАГС. Ф. Р-266. Оп. 1. Д. 7. Л. 148.

9. ГАГС. Ф. Р-266. Оп. 1. Д. 7. Л. 220.

10. ГАГС. Ф. Р-266. Оп. 1. А 7. Л. 143.

11. Крестьянников В.В. Четыре месяца из жизни революционного Севастополя (январь—апрель 1918 г.) // Крымский архив, № 3. — Симферополь, 1997. — С. 39.

12. Указ. соч. — С. 39—40.

13. Зарубин А.Г. Севастопольская трагедия. К событиям 22—24 февраля 1918 года // Известия Крымского республиканского краеведческого музея, № 11. — Симферополь, 1995. — С. 52.

14. Крестьянников В.В. Указ. соч. — С. 40.

15. Зарубин А.Г., Зарубин В.Г. Указ. соч. — С. 287

16. Крестьянников В.В. Указ. соч. — С. 40.

17. Лобицын В., Дядичев В. Еремеевские ночи. — С. 30.

18. Лидзарь В. Варфоломеевская ночь в Севастополе 23 февраля 1918 года // Варфоломеевские ночи в Севастополе — С. 123.

19. Зарубин А.Г. Указ. соч. — С. 55—56.

20. Лидзарь В. Указ. соч. — С. 123—124.

21. Кришевский Н. Указ. соч. — С. 184.

22. Варфоломеевские ночи в Севастополе. — С. 125.

23. Указ. соч. — С. 130—132.

24. Указ., соч. — С. 133—134.

25. Указ. соч. — С. 134.

26. Там же.

27. Зарубин А.Г., Зарубин В.Г. Указ. соч. — С. 289.

28. Булдаков В.П. Красная смута: Природа и последствия революционного насилия. — М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН); Фонд Первого Президента России Б.Н. Ельцина, 2010. — С. 434.

29. Февральская годовщина // Крымский вестник. 1920. 8/21/ февраля. Цит. по: Зарубин А.Г. Указ. соч. — С. 59.

30. Варфоломеевские ночи в Севастополе — С. 194.

31. Севастополь: Хроника революций и гражданской войны 1917—1920 годов. / Сост., комм. В.В. Крестьянников. — Симферополь: Крымский архив, 2007. — С. 253.

32. ГАГС. Ф. Р-266. Оп. 1. Д. 30. Л. 166.

33. Красный террор в годы Гражданской войны. — С. 202—203.

34. Судейкина В.А. Дневник:1917—1919: (Петроград-Крым-Тифлис). — М.: Русский путь, Книжница, 2006. — С. 87.

35. Королев В.И. Указ. соч. — С. 66.

36. Указ. соч. — С. 62.

37. Бобков А.А. Указ. соч. — С. 180.

38. Борьба за Советскую власть в Крыму. Т. I. — С. 214.

39. История городов и сел Украинской ССР. Крымская область. — С. 31.

40. Королев В.И. Указ. соч. — С. 66.

41. Бикова Т. Указ. соч. — С. 17—18.