В. Попов¹. «Две эвакуации»²

Ранней осенью 1919 года Одесса была занята частями Добровольческой армии. Увы, чувствовалось, что это не надолго, и в таком тревожном настроении мы провели несколько месяцев в грязной, холодной и сыпно-тифозной Одессе — когда-то «красавице Южной Пальмиры».

В средних числах января 1920 года мой друг, товарищ прокурора Демьянович, сообщил мне, что, по полученным им от сенатора Гербеля сведениям, Одесса в ближайшие дни будет оставлена добровольцами, что у него уже имеются билеты для эвакуации в Болгарию на пароходе «Ксения» и что он подумал обо мне и запасся билетом для меня и моей семьи. Мы были в полной неизвестности об общем международном положении, и поэтому были уверены, что покидаем родину не надолго и что через несколько месяцев вернемся. Поэтому жена моя, не желая оставить своего одинокого старика отца, который категорически отказался эвакуироваться, осталась с дочерью в Одессе. С тех пор я их больше не видел...

20 января мы благополучно погрузились и в тот же день после полудня (до официального объявления эвакуации) вышли в открытое море, взяв курс на Варну.

Ночью нашего капитана запросил капитан идущего в Варну же госпитального судна «Петр Великий» (огромный пароход Добровольного флота, приспособленный во время войны для перевозки раненых) о курсе, чтобы избежать минных полей. Увы, утром неподалеку от Варны «Петр Великий» подорвался на мине и затонул. К счастью, не на глубоком месте и все раненые были сняты с парохода, в том числе доблестный полковник георгиевский кавалер Д.А. Абрамович³ — в дальнейшем организатор Союза Русских Инвалидов в Болгарии и вообще крупный инвалидный деятель. В тот же день мы отшвартовались в Варне и, будучи первыми беженцами в Болгарии, были приняты с исключительным вниманием и заботливостью как местными властями, так и населением.

На третий или четвертый день нашего прибытия в Варну, проходя по улице, я случайно встретил моих сослуживцев-друзей, товарищей прокурора Жовнера и Горбатова. Первый нес какие-то чемоданы и был одет нормально, бедный же Горбатов оказался в пальто, надетом на пижаму, без всякого багажа.

Оказалось, Горбатов, получив сведения об эвакуации, рано утром, едва проснувшись, надел на себя пальто и побежал в порт, чтобы узнать, где находится пароход, на котором он должен эвакуироваться. В городе было уже неспокойно, в порту началась пулеметная стрельба, и Горбатов, вместе с толпой стремящихся покинуть город, буквально был втиснут на первый поблизости находившийся пароход, который вскоре поднял якорь и отбыл в Варну, куда и прибыл Горбатов в описанном выше «облегченном» одеянии и, конечно, без копейки денег. Еще трагичнее была судьба председателя Одесского окружного суда Микулина, который вынужден был погрузиться с женой на какое-то утлое суденышко, несколько раз заливавшееся водой, бывшее на краю гибели и только милостью Божией добравшееся на четвертый день до Варны.

Вскоре наша небольшая группа судейских, стараниями нашего прокурора судебной палаты Р.Г. Моллова, болгарина по рождению, переехала в Софию, где была устроена на разных должностях в болгарских учреждениях. Управляющим делами русских беженцев генералом Ломновским⁴ мне было поручено заведывание регистрационным бюро при его управлении.

Шло лето 1920 года. Из Крыма все время получались добрые вести, многие стали возвращаться на родину. Стал подумывать об этом и я. Местное военное представительство во главе с полк. Палицыным поддерживало самые оптимистические надежды на дальнейшее развитие военных операций. Вообще настроение было такое, что армия генерала Врангеля освободит Россию и что, собственно, долг всех вернуться на родину и включиться в работу по освобождению ее от большевиков. В сентябре месяце я легко получил от полк. Палицына разрешение на въезд в Севастополь и билет на первый отходящий туда из Варны пароход.

Теперь всем известно из воспоминаний генерала Врангеля и его ближайших сотрудников, что уже в самый день принятия им командования армией в Крыму генерал сознавал безнадежность положения и неизбежность эвакуации Крыма, к подготовке которой он велел приступить в первые же дни своего вступления в должность Главнокомандующего. Мне по сие время совершенно непонятно — зачем и по каким соображениям поощрялось возвращение беженцев в Крым, часто женщин и детей — элемента не военного, и поэтому абсолютно не пригодного для вооруженной помощи сражавшейся армии.

И я представляю себе мысли генерала Врангеля, когда мы с профессором Янишевским, в один из первых дней по приезде, еще полные «софийских настроений», читали ему приветствие Общества русских в Болгарии, в котором между прочим говорилось: «...Разбросанные невольно по всему свету русские люди живут верой в Ваше победоносное шествие в борьбе против одолевшей Св. Русь нечистью...» «Победоносное шествие» — когда доблестные бойцы изнемогали, задерживаясь, отступая, на каждой позиции, кровью своей орошая последние клочки Русской Земли.

В день Воздвижения Креста господня — 14/27 сентября наш пароход, переполненный людьми, возвращающимися на родину, прибыл в Севастополь. Радостно забилось наше сердце, когда, сойдя на берег, мы услышали бодрые звуки Преображенского марша, исполняемого военным оркестром, на проезжавшем по улице грузовике.

Дальнейшее — тяжелая, безотрадная действительность. Первое, с чем пришлось столкнуться, — это полное отсутствие какого-либо помещения. Лишь поздно к вечеру какой-то знакомый профессора Янишевского нашел для нас у своего знакомого крохотную кухню. Сидя и полулежа на наших чемоданах, мы провели в этой кухне несколько ночей, пока, наконец, не нашли две комнаты в каком-то доме на Матросской Слободке. В моем Управлении юстиции встретили меня приветливо, хотя с плохо скрытым недоумением — зачем он приехал из Болгарии?.. Меня командировали к заведованию 3-м Севастопольским прокурорским участком. Выдали авансом месячное жалованье — 93000 рублей, которые были мною полностью израсходованы на скудное питание в течение нескольких дней. В первые же дни я убедился в безнадежности военного положения и неизбежности оставления войсками Крыма, но никому не приходило в голову, что это произойдет так скоро.

В октябре сразу наступили небывалые в этот период года холода; к лишениям продовольственным присоединились и страдания от холода. Если за какие-нибудь 40—50 тысяч рублей можно было с большими трудностями и «по знакомству» с торговками достать хлеб, то дрова были совершенно недоступны.

Как-то случайно я встретил на Графской пристани моего хорошего знакомого сенатора Кармина, который сказал мне, что уже имеется приказ об эвакуации, и посоветовал поспешить в мое Управление для получения билета (на пароход). Там мне выдали пропуск на пароход (название забыл), предоставленный для эвакуации чинов судебного ведомства, и я на следующий день отправился на розыски этого парохода. Гавань была переполнена военными — измученными, грязными, оборванными, правда, с оружием, постепенно прибывающими с фронта. Указанный мне пароход уже полностью, до отказа, был занят какой-то воинской частью, часовые никого не допускали к сходням. Предъявленный мною пропуск «за надлежащими подписями и приложением казенной печати» никакого впечатления не произвел, и мне заявили, что никаких судейских на этом пароходе нет. Рядом стоящие пароходы тоже были заняты военными, и о том, чтобы проникнуть на один из них, не могло быть и речи. Все это с полной трагичностью привело меня к убеждению, что из Крыма мне не выбраться и что, избежав расправы со мной ЧК в Одессе, я неминуемо попаду в ее объятия в Севастополе.

С такими мрачными мыслями я отправился к себе на Матросскую Слободку и поделился своим горем с семьей проф. Янишевского. Какова же была моя радость, когда вернувшийся из города профессор сказал, что в своем Медицинском управлении он только что получил пропуск для себя и своей семьи, в которую включил и меня в качестве двоюродного брата своей жены. Пропуски эти были — на санитарное судно «Ялта», отходящее завтра в 13 часов.

На следующий день, раздобыв где-то тележку и погрузив на нее наш скудный багаж, мы ранним утром отправились с Матросской Слободки в Южную бухту, где стояла «Ялта». Добрались часам к десяти и, к нашему изумлению и ужасу, мы увидели, что «Ялта» медленно отходит и направляется в Северную бухту, где и отшвартовалась.

На наше счастье, в таком же положении, как и мы, оказался какой-то важный военно-медицинский чин, прибывший на грузовике с несколькими сестрами милосердия. Мы быстро, несмотря на протесты этого чина, погрузились на машину и через весь город помчались к Графской пристани. В городе уже шла беспорядочная стрельба, на улицах валялись трупы. Было заметно настроение приближающегося ужаса. На набережной наши вещи во мгновение ока были сброшены и грузовик исчез. С набережной мы видели «Ялту», отделенную от нас морем, расстоянием приблизительно в одну милю. Способов добраться до нее видно не было. Я быстро спустился вниз и увидел несколько лодок под присмотром околодочного. На мой зов спустились мои спутники и стали грузить багаж в лодку. Околодочный запротестовал, заявив, что эти лодки предназначены для должностных лиц, на что я заявил, что именно поэтому я и беру одну из них, и назвал себя. К счастью, я был в форменной шинели с погонами. Околодочный откозырял и лишь попросил, чтобы мы дали на чай лодочнику, который «с утра здесь мерзнет».

Вскоре мы подошли к «Ялте». Это было большое грузовое судно для перевозки угля, приспособленное (скорее использованное, так как никаких санитарных приспособлений на нем не было) для эвакуации раненых. Без груза это судно высоко возвышалось над поверхностью воды, и мы с большими трудностями по веревочной лестнице взобрались на него. Судно это было переполнено, и нам с трудом удалось устроиться на железной, совершенно открытой палубе.

К вечеру мы почему-то снова отправились в Южную бухту, где и получили часов около семи вечера приказ по рупору сняться с якоря и взять курс на Константинополь. Очень волновались, разведут ли понтонный мост и дадут ли возможность пройти. В городе шла бесперебойная стрельба, на набережной жутко горели склады. Как раз в этот момент команда выстроилась на палубе для вечерней молитвы. Потрясающее впечатление произвело пение молитвы «Спаси, Господи, люди Твоя» на фоне пылающих зданий и при звуках ружейной перестрелки. В такой трагической обстановке я прощался и, увы, как оказалось, навсегда с моей Родиной.

Наш пароход покинул Севастопольский рейд первым, но пришел в Константинополь последним. Мы пять суток болтались в море, на открытой палубе под холодным мокрым снегом и дождем. Мы буксировали какой-то поврежденный миноносец. Несколько раз цепи рвались и команде приходилось при большом ветре и качке заменять их. Питание было более чем скудное, а последние два дня ограничивалось только хлебом. Молодые Янишевские (снятые с «Кагула» матросы, куда они сбежали из дома в Одессе гимназистами 15 и 16 лет) с волчьими «матросскими» аппетитами набрасывались на хлеб и моментально уничтожали все наши порции, так что мне пришлось взять на себя диктаторские обязанности и распределять хлеб рационами.

Наконец мы доплелись до Константинополя и на рейде увидели уже прибывшую из Крыма всю великую армаду, к которой присоединилась «Ялта». Все наши помыслы были направлены на скорейшее получение разрешения покинуть пароход, а затем пробраться обратно в Софию. Каким-то, теперь не помню, способом мы связались со знакомыми, уже находившимися в Константинополе. Так прошло несколько дней. Голод и холод продолжались. Пароходы окружали десятки торговцев на лодках со всякими примитивными съестными продуктами, которые за бесценок обменивались изголодавшимися на обручальные кольца, нательные кресты и т. п.

Как-то к вечеру к пароходу подошла лодка, и лодочник стал вызывать «прокурора Попова». Я откликнулся, и на блоке мне подняли корзину, наполненную вкусной, давно забытой едой: котлетами, сардинами, колбасой, в изобилии хлебом и пр. Прибавлена была также бутылка водки и вина. Это мой одесский судебный следователь Агура, ранее эвакуировавшийся в Константинополь и поступивший на службу в наше посольство, узнав о моем пребывании на «Ялте», прислал продовольствие с особо ценной для меня запиской, в которой сообщил, что разрешение мне покинуть судно уже имеется. Присланной еды было так много, что хватило ее не только на семью Янишевских (действительно ставшую мне родной), но удалось угостить и соседей, и мы впервые со дня нашей посадки на пароход поели вдоволь.

На второй или третий день комендант получил распоряжение, и я с семьей Янишевских съехал на берег. К счастью, у профессора Янишевского оказался знакомый врач, живший на окраине города, и он приютил нас. Сейчас же мы начали хлопоты на въезд в Болгарию. Насколько это оказалось легко профессору Янишевскому, числившемуся профессором Софийского университета, настолько мое положение оказалось значительно более сложным: недавно, в Севастополе, возникшее отдаленное мое «родство» с семьей профессора Янишевского болгарским консулом во внимание принято не было и в визе в Болгарию он мне отказал. На мое счастье, у меня случайно сохранилось удостоверение страхового общества в Софии, в котором я прослужил несколько недель по приезде в Болгарию, о моей службе в этом обществе. Это дало возможность консулу, человеку вообще благожелательному, признать меня чиновником этого общества и на этом основании дать мне визу в Болгарию и даже снабдить меня бесплатным железнодорожным билетом.

В конце ноября мы приехали в Софию. Этим закончилась моя «крымская эпопея». С каким радостным чувством, полный надежд, я уезжал в Крым и с какой грустью и тоскливым чувством я въезжал в Софию, в этот сумрачный, холодный зимний день...

Прошли года. Скоро 50 лет со дня описанных мною эвакуаций. Личные лишения и невзгоды давно забыты. Но никогда не изгладятся в памяти и будут всегда стоять перед моими глазами десятки тысяч наших доблестных воинов. Изнемогая в неравной борьбе, они отступали, защищая каждую пядь родной земли. Подавленные огромной численностью жестокого противника, не желая ему сдаться, с оружием в руках, они заполнили пароходы, предпочитая неизвестность, полную лишений, сдаче на милость противника. Не забуду я наших воинов, переполнивших пароходы, — голодных, мерзнущих, в оборванных, часто простреленных шинелях. Их морально светлый образ — последних защитников Родной Земли, всегда стоит перед моими глазами, — им честь и слава.

Примечания

1. Попов Владимир Владимирович, р. в 1890 г. Новороссийский университет. Товарищ прокурора судебного ведомства. В Добровольческой армии и ВСЮР; с 1919 г. в судебных органах в Одессе. В сентябре 1920 г. вернулся из Софии в Крым. В Русской Армии до эвакуации Крыма. В эмиграции во Франции, начальник канцелярии 1-го отдела РОВС и затем (1965) РОВСа. Умер 12 декабря 1970 г. в Ментоне (Франция).

2. Впервые опубликовано: Русский Инвалид. 1970. Май. № 163.

3. Абрамович Дмитрий Александрович, р. в 1876 г. Одесское военное училище. Георгиевский кавалер. В Добровольческой армии и ВСЮР; в январе 1920 г. ранен и эвакуирован из Одессы в Варну. Полковник. В эмиграции с 1930 г. в Болгарии, с 1933 г. член Союза Инвалидов в Софии.

4. Ломновский Петр Николаевич, р. 24 ноября 1871 г. Тифлисский кадетский корпус (1889), Павловское военное училище (1891), академия Генштаба (1898). Офицер л.-гв. Волынского полка. Генерал-лейтенант, командующий 10-й армией. Георгиевский кавалер. В Добровольческой армии с 1 июня 1918 г. в Киевском центре (утвержден 2 февраля 1919 г.). В 1917—1919 гг. представитель армии в Киеве (с 18 ноября 1918 г. начальник Главного центра). В эмиграции в Болгарии и Франции, к 1 июля 1939 г. член полкового объединения. Умер 2 марта 1956 г. в Ницце (Франция).