Генерал Слащов-Крымский

За несколько лет до войны в лейб-гвардии Финляндский полк поступил молоденький румяный офицерик, тихий, скромный, старательный и исполнительный. Он редко участвовал в кутежах, водки не пил, а любил сладкое, принося с собою в офицерское собрание плитки шоколада. За это товарищи добродушно над ним подсмеивались, называя красной девицей.

Так мне описывал своего бывшего товарища по полку Слащова, будущего знаменитого генерала гражданской войны, один его однополчанин.

Отправившись на войну со своим полком, Слащов приобрел репутацию хорошего, храброго боевого офицера — и только.

О том, где был и что делал Слащов в начале революции, мне ничего неизвестно. Впервые я услыхал о нем как о руководителе боев на Ак-Манайском перешейке (кажется, он командовал дивизией)¹. Мне его характеризовали как одного из самых храбрых и выдающихся молодых генералов Добровольческой армии, пользующегося среди офицеров и солдат исключительной популярностью. Однако и тогда уже было известно о неумеренной склонности его к употреблению вина и кокаина.

Во время отступления деникинской армии в конце 1919 года Слащов со своими частями отступил из Украины в Крым и укрепился на перекопских и сивашских позициях.

Первые месяцы 1920 года, до появления во главе южнорусской армии генерала Врангеля, Слащов с очень небольшими силами вел оборону Крыма, отражая все атаки значительно превосходящего его силами противника.

Мне приходилось слышать от военных, что в защите Крыма он проявил не только исключительную личную храбрость, но и недюжинный талант полководца. Запомнился мне эпизод из этой геройской защиты Крыма.

Однажды большевики повели атаку большими силами и прорвали все три ряда перекопских укреплений. Добровольческие войска обратились в паническое бегство. Через какой-нибудь час времени Красная армия неминуемо хлынула бы в Крымские степи, зайдя в тыл сивашских позиций, и Крым был бы занят большевиками.

Но вот генерал Слащов садится на коня и во главе своего конвоя врезывается в ряды наступающих большевиков.

Среди большевиков происходит замешательство, бегущие добровольцы останавливаются и идут в атаку за своим вождем. Еще несколько минут — и большевики бегут, преследуемые добровольцами... Крым спасен.

Совсем как в описании крестовых походов: "Готфрид Бульенский с несколькими верными рыцарями врезался в ряды сарацин и т. д.", и совсем не похоже на описание боев современной войны.

Однако я слышал от фронтовых офицеров, что было именно так и что Крым был спасен буквально личной отвагой Слащова.

Перехожу к повествованию о генерале Слащове по личным впечатлениям.

Как я уже упоминал, в конце 1919 года главноначальствующий генерал Шиллинг передал генералу Слащову свои права по управлению Крымом. Это совпало с особо тяжелым денежным кризисом в губернской управе. Необходимо было экстренно достать миллион рублей, иначе в земских учреждениях начался бы настоящий голод. Я знал, что возбуждать ходатайство о ссуде в нормальном порядке безнадежно, ибо в лучшем случае оно было бы удовлетворено месяца через полтора-два. А деньги нужны были немедленно.

— Знаете что, — предложил мне член управы, — пошлите телеграмму Слащову. Он человек решительный, и никаких правил и законов для него не существует. Может быть, от него и получим что-нибудь.

Положение было такое, что не приходилось думать о форме, и сейчас же была составлена и послана телеграмма Слащову с просьбой об отпуске миллиона рублей.

В тот же день пришел ответ, который я запомнил текстуально: "Приказываю казначействам (во множественном числе) выдать губернской земской управе миллион рублей".

С этой телеграммой я немедленно отправился к управляющему Казенной палатой, у которого на столе уже лежала ее копия.

— Что поделаешь с этими генералами, — говорил он мне. — Все предъявляют требования, распоряжаются, приказывают в порядке, не предусмотренном никакими правилами и законами. Вот Слащов приказывает каким-то казначействам выдать вам миллион. Но ведь у него никаких, кроме военных, кредитов нет. Вместе с тем ведь я как будто обязан исполнять распоряжения главноначальствующего.

— Ну и слава Богу, давайте скорее миллион.

— Да, я вам его дам, но из военных кредитов, а там пусть он сам выпутывается. В данном случае у меня хоть удовлетворение есть, что деньги пойдут на нужное дело. Но ведь не в первый раз мне приходится исполнять подобные распоряжения, и хаос создается невообразимый.

Я понимал всю справедливость сетований управляющего Казенной палатой, но все-таки облегченно вздохнул, незаконно получив в свое распоряжение военный миллион.

Познакомился я с знаменитым Слащовым несколько позже, когда он приезжал в Симферополь ликвидировать восстание капитана Орлова.

Многие симферопольцы, лично знавшие несчастного капитана Орлова и симпатизировавшие ему, очень были обеспокоены его участью, так как казалось несомненным, что Слащов расправится с ним, если только он попадется ему в руки.

Решено было организовать депутацию с ходатайством перед Слащовым о помиловании Орлова. В состав депутации вошел архиепископ Димитрий, городской голова Усов и я.

Мы собрались в скромной маленькой гостиной архиерейского дома. В условленный час появился Слащов, крайне поразивший меня своим внешним видом.

Это был высокий молодой человек, с бритым болезненным лицом, редеющими белобрысыми волосами и нервной улыбкой, открывавшей ряд не совсем чистых зубов. Он все время как-то странно дергался, сидя, постоянно менял положения, а стоя, как-то развинченно вихлялся на поджарых ногах. Не знаю, было ли это последствием ранений или потребления кокаина. Костюм у него был удивительный — военный, но как будто собственного изобретения: красные штаны, светло-голубая куртка гусарского покроя и белая бурка. Все ярко и кричаще-безвкусно. В его жестикуляции и в интонациях речи чувствовались деланность и позерство.

Архиепископ Димитрий, добрый, милый старик, стал в прочувствованных выражениях просить его пощадить молодую жизнь капитана Орлова.

Слащов выслушал его речь молча, а затем встал и отчеканил:

— Владыка, просите меня за кого угодно, но не за этого изменника. Очень жалею, что вашу просьбу исполнить не могу... Орлов будет повешен.

"Изменник" Орлов не был повешен Слащовым, а через два года был расстрелян большевиками, которым верой и правдой служит теперь "товарищ" Слащов...

Кто бы мог тогда предсказать такие превратности в судьбе этих двух людей. Чтобы описать мою вторую встречу с генералом Слащовым, я должен предварительно рассказать о некоторых событиях, ей предшествовавших.

С блестящими победами деникинской армии, докатившейся летом 1919 года до Орла и Брянска, курс политики южнорусского правительства все больше и больше уклонялся вправо, то есть в том направлении, по какому его влекли хозяева положения — генералы. Оппозиция его величества "царя Антона", как называли Деникина в Ростове, уступала одну позицию за другой. Да и не было настроения к борьбе. Всем казалось, что раз, несмотря на плохую политику, армия все-таки одерживает победы — что же, и слава Богу. Там, в Москве, займемся исправлением курса, а теперь все это неважно... И все, как чеховские сестры, только и говорили: "В Москву, в Москву..."

Должен сознаться, что и я невольно поддался тогда такому настроению. До сих пор со стыдом вспоминаю свою речь, сказанную на приеме Деникина в Симферополе, смысл которой был: "Politique jamais, ура toujours"².

Но когда кубанские войска, а за ними и вся армия от Орла покатилась обратно на юг, правый крен политики стал быстро заменяться левым. Было составлено южное правительство³ из представителей донского, кубанского и терского казачества с привлечением в него левых кадетов и правых социалистов, и спешно был разработан проект созыва представительного учреждения, которое должно было подкрепить своим авторитетом со дня на день терявшую авторитет власть генерала Деникина. Уже в конце ноября Деникин мне говорил о подготовлявшемся созыве не то парламента, не то земского собора.

В январе таврический губернатор получил телеграмму с подробным изложением системы выборов в это учреждение. Телеграмма носила осведомительный характер, но губернатор понял ее как распоряжение о производстве выборов, которые и были им назначены.

Не помню подробностей избирательной системы. Помню только, что выбирали городские думы отдельно и отдельно — съезд представителей земских управ и кооперативов.

Само собой разумеется, что перед выборами происходили избирательные собрания, на которых обсуждались политические вопросы. На губернском съезде, происходившем под моим председательством, я выступил с докладом о необходимости временно автономного устройства Крыма. Мотивы мои были двоякие: во-первых, большая часть территорий, оставшихся под управлением генерала Деникина, состояла из автономных казачьих областей, и в новом парламенте большинство должно было принадлежать казакам. Создавалось, таким образом, какое-то архитектурно нелепое конфедеративное государство, в котором Крым становился чем-то вроде колонии. Являлось опасение, что при преобладающем влиянии в парламенте и в правительстве казаков, проникнутых специфическим казачьим патриотизмом, интересы Крыма могут основательно пострадать.

Кроме того, опыт всего пережитого категорически подсказывал необходимость общей децентрализации управления. Само собою разумеется, что, настаивая на автономных правах для Крыма, я имел в виду получить эти права свыше, сделав представление генералу Деникину. Мысль моя вызвала единодушное сочувствие все собравшихся, но местные лидеры эсеров предложили, не дожидаясь разрешения сверху, объявить явочным порядком этот съезд постоянным учреждением, включив в него для установления связи с рабочими представителей профессиональных союзов. Инициаторы этого предложения не могли как следует объяснить цель учреждения этого суррогата совета рабочих и солдатских депутатов почти на самом фронте. По-видимому, это была просто революционная отрыжка у ничему не научившихся людей, которые не понимали, что широкие слои населения, уставшие от революции и гражданской войны, их не поддержат и что вся эта затея превратится в смешной фарс, если большевики, имевшие влияние в некоторых профессиональных союзах, не превратят его в трагедию.

Я, конечно, самым решительным образом выступил против этого эсеровского предложения, но оно все-таки прошло большинством голосов.

Само собою разумеется, что, оставшись в меньшинстве, я отказался быть избранным в южнорусский парламент от этого избирательного собрания, несмотря на просьбы моих политических противников.

На следующий день происходило заседание съезда городских дум Симферопольской, Бахчисарайской и Карасубазарской, где мы с П.С. Бобровским снова выступили с докладом о крымской автономии. Здесь наши точки зрения были одобрены огромным большинством, и мы оба были избраны членами парламента, увы, существовавшего лишь в проекте...

Во время прений, происходивших в городской думе, ко мне подошел какой-то офицер и передал, что прислан за мной на автомобиле от генерала Слащова, который просит меня срочно прибыть к нему в поезд на станцию Симферополь.

Через пять минут я вошел в салон-вагон поезда командующего военными силами Крыма.

— Подождите минутку, я сейчас доложу командующему, — любезно щелкнув шпорами, сказал мне молодой штабной офицер, пропуская меня в общее помещение салон-вагона. В нем я увидел сидевшую на диване перед столом, заставленным недопитыми стаканами и с залитою красным вином скатертью, довольно миловидную, скромно одетую женщину.

Это была знаменитый слащовский казачок Варенька, верная спутница всех его походов, на которой он впоследствии женился⁴.

Я не успел с ней начать разговор, как меня уже попросили в купе к Слащову. В этом купе прежде всего бросалась в глаза большая клетка с попугаем. Попугай, тоже походный спутник Слащова, имел, по-видимому, огромный аппетит. По крайней мере, не только все дно его клетки было покрыто большим слоем ореховой скорлупы, но скорлупа была рассыпана по полу и сиденью всего купе и хрустела под ногами. Про этого попугая я прежде уже слышал. Мне передавали недоумение одного английского генерала, посетившего Слащова на фронте. Слащов все время разговаривал с ним, обсуждая стратегические вопросы, с попугаем на плече...

По этому поводу генерал говорил своим русским знакомым: "Удивительные все русские люди. У нас в Англии каждый англичанин имеет свои причуды, но он отдает причудам часы отдыха, а у вас генерал, командующий фронтом, во время разработки плана военных действий играет с попугаем".

Слащов, весь какой-то помятый, грязный и немытый, привстал с дивана, поздоровался со мной и задвинул плотно дверь в коридор.

— Я прошу вас быть со мной совершенно откровенным, — начал он, когда мы расположились друг против друга на диванах. — Обещаю вам, что для вас ваша откровенность не будет иметь никаких плохих последствий и все, сказанное вами, останется между нами.

Он говорил со мной тоном милостивого монарха, подбодряющего ошеломленного его величием подданного.

Эта мысль, пришедшая мне тогда в голову, невольно заставила меня улыбнуться.

— Что вы, Бог с вами, генерал, — ответил я добродушно, — я привык всегда откровенно высказывать свои мысли и никакой тайны я из них делать не намерен.

Слащов, увидав перед собой вместо робкого подданного добродушного дядюшку, сразу перешел на более простой разговорный тон и спросил:

— Скажите, пожалуйста, что это у вас за разговоры такие происходят в думе? В чем дело?

Я рассказал ему содержание моего доклада об автономии Крыма и стал объяснять, какие причины побудили меня выступить с соответствующим докладом.

Говорил я довольно долго.

Слащов, старавшийся вначале слушать меня внимательно, под конец заскучал и, видимо, был рад, когда я кончил свою лекцию.

— Значит, это у вас тут не сепаратизм?

— Нет.

— Ну хорошо, я удовлетворен. А скажите, я слышал, что у вас решили какой-то совдеп устроить. Верно это?

Я рассказал о постановлении губернского избирательного съезда.

— Ну как же вы считаете, нужно мне узаконить существование этого учреждения?

— Избави Бог.

— Так, значит, разогнать?

— И этого не нужно. Учреждение это мертворожденное и умрет собственной смертью. Если же вы будете его разгонять, то только заведете смуту у себя в тылу, смуту ненужную и вредную.

— Ну хорошо. Будь по-вашему.

Слащов задумался и вдруг, весело подмигнув мне, спросил:

— А что бы сказали вы, если бы я приехал к вам на заседание этого совдепа?

— Что ж, отлично, приезжайте и вы убедитесь сами, что я вам дал хороший совет.

Затем мы условились, что я переговорю с членами комитета (кажется, это учреждение было названо ка-ким-то комитетом), и если они выразят желание видеть Слащова на ближайшем заседании, то извещу его телеграммой. Прощались мы приятелями.

Провожая меня к выходу, он вдруг весело обратился ко мне:

— А знаете, я везу с собой шесть большевиков.

— Каких большевиков?

— А видите ли, в Севастополе сейчас неспокойно. Идет сильнейшая большевистская пропаганда и подготовляется забастовка. Вы понимаете, что положение на фронте очень серьезно и малейшие волнения в тылу могут погубить все дело обороны Крыма. Вот я и решил арестовать главных севастопольских смутьянов, которых мне там указали. Теперь я их везу с собой на фронт.

— Зачем же вы их везете?

Слащов засмеялся и, почуяв в моем вопросе некоторую тревогу, успокоительно ответил:

— Вы думаете, что я их расстреляю. Вот и ошиблись. Я их просто велю вывести за линию наших позиций и там отпущу на все четыре стороны. Если они находят, что большевики лучше нас, пусть себе у них и живут, а нас освободят от своего присутствия.

Я понимал, что значит "вывести за линию позиций". Такие случаи уже бывали. Людей действительно выводили за позиции, а там... "выводили в расход".

Понятно, что тревога моя от таких успокоений не рассеялась.

— Кто же эти шесть человек, которых вы везете?

Слащов мне назвал шесть имен, из которых два

мне были хорошо известны как лидеры меньшевиков, ведшие в это время борьбу против инспирировавшейся большевиками всеобщей забастовки. Один — мой давнишний приятель, хотя и политический враг, бывший севастопольский городской голова В.А. Могилевский, другой — член городской управы Пивоваров.

Стараясь не показать волнения, которое я испытал, услышав о страшной опасности, грозящей людям, которых я хорошо знал, я спросил Слащова, видел ли он тех людей, которых он везет в своем поезде, и, получив отрицательный ответ, сказал:

— Позвольте вам дать совет: пригласите к себе Могилевского и поговорите с ним. Я нисколько не сомневаюсь, что вы тогда поймете, в какое вас ввели заблуждение. Вы арестовали не большевиков, а меньшевиков.

Я резко расхожусь в своих политических взглядах с меньшевиками, но могу вас уверить, что в данный момент, когда они ведут борьбу с большевиками, они полезны прежде всего для вашего дела — защиты Крыма. И вот вы, желая предотвратить забастовку в Севастополе, арестовали как раз самых популярных среди рабочих людей, активно против этой забастовки выступавших. Этот арест будет лишним козырем в руках большевиков, и забастовка вспыхнет неминуемо.

Мои доводы, по-видимому, подействовали, но сразу Слащов не хотел сдаться и быстро нашел компромиссный выход, заявив мне своим решительным тоном:

— Хорошо, я соглашусь их условно освободить, но лишь в том случае, если получу от профессиональных союзов гарантию, что забастовки не будет. Если же забастовка вспыхнет, то за нее мне в первую голову ответят эти шесть господ.

Застав еще заседание думы, я сейчас же передал о случившемся гласному думы Гаврилову, председателю бюро профессиональных союзов. Наскоро составленная депутация из представителей союзов отправилась на вокзал.

Слащов заявил им, что готов освободить арестованных, если представители профессиональных союзов дадут ему письменное обязательство в том, что севастопольские рабочие не будут устраивать забастовок.

Депутация пробовала возражать, доказывая нелепость такого требования, но Слащов был непреклонен. После длительных переговоров, в конце концов, обе стороны нашли компромисс: Слащов согласился взять обязательство на срок до 10 марта, которое представители союзов согласились подписать. Этот документ, конечно, никакого значения иметь не мог, ибо симферопольские меньшевики никакой власти над севастопольскими большевиками не имели, но все-таки жизнь шести человек была спасена. На их счастье, до 10 марта забастовки не было. Но 10 марта в воображении крымских обывателей стало каким-то сакраментальным числом: раз Слащов требует соблюдения спокойствия именно до 10 марта, то, очевидно, в этот день должны произойти какие-нибудь события... Никаких событий, конечно, не произошло.

Между тем бюро комитета, составившееся на губернском избирательном собрании, решило устроить первое пленарное заседание нового учреждения. Во все города Крыма были разосланы приглашения. Однако на заседание явилось только человек пятнадцать проживавших в Симферополе членов, ибо средств на разъездные и суточные у комитета не было, а приезжать на свой счет никому не было охоты. Я получил согласие бюро вызвать на заседание Слащова и послал ему телеграмму.

Заседание в помещении городской управы по категорическому требованию Слащова было закрытое. Оно только что началось, когда в зал вошел своей виляющей походкой генерал Слащов в сопровождении губернатора и полицмейстера.

Слащов был слегка выпивши, но обратился к собранию с довольно связной и неглупой речью, приблизительно следующего содержания: армия, которой он командует, не обычная дисциплинированная армия нормального времени, эта армия "революционная", легко возбудимая, способная при подъеме настроения на геройские поступки, но подверженная также унынию и панике. Для такой армии особенно важно спокойствие в тылу, ибо каждое волнение в тылу влияет на ее настроение. К собранию он обратился с просьбой повлиять на спокойствие тыла и тем помочь армии исполнить свой долг.

Произнеся эту речь, Слащов расположился за столом и, развалившись в небрежной позе, почти лежа на столе, стал попыхивать трубочкой, пуская из нее густые клубы дыма. Один из местных эсеров взял слово и в очень тягучей речи, подбирая осторожные и округленные выражения, стал излагать Слащову целый ряд претензий на поведение войск, действия администрации и т. д. Слащов, лежа на столе, прерывал оратора короткими и резкими замечаниями.

Диалог этот производил чрезвычайно комичное впечатление. Казалось, эсеровский оратор — не революционер, говорящий с генерал-губернатором, а лидер умеренной партии в парламенте, речь которого прерывается резкими выкриками революционера — Слащова.

— Не могу не указать, — говорит оратор, — что воинские части не всегда ведут себя как следует...

— Грабят, — кричит с места Слащов, — это я знаю и принимаю меры, сколько могу.

— Власть, опирающаяся на доверие населения...

— Ну это пустяки, когда нужно бить большевиков...

— Раздаются жалобы на злоупотребления администрации...

— Назовите их, и я с ними живо расправлюсь.

И все в таком же роде. Эсеровский оратор, очевидно, заранее подготовивший длинную парламентскую речь-запрос, совершенно был сбит этими короткими, развязными репликами Слащова. Поминутно прерываемый то сочувственными ("верно", "правильно") или протестующими ("вздор", "чепуха" и т. п.) замечаниями, он путался и мямлил.

Совершенно было неожиданно отношение Слащова к той части речи оратора, в которой он жаловался на безобразия, творившиеся карательным отрядом, в помощь полиции сформированным местными землевладельцами.

— Этому безобразию будет положен конец, — заявил Слащов, — я их пошлю на фронт.

— Но, ваше превосходительство, — скромно возразил губернатор, — отряд приносит огромную пользу и поддерживает порядок в тылу.

— Для этого у вас есть полиция, а отряд этот восстанавливает крестьян против помещиков. Это безобразие. На фронте он будет полезнее. А землевладельцы, которых мои войска защищают от большевиков, пусть его продолжают содержать... Ну-с, — и он снова стал слушать оратора...

Прощаясь со Слащовым, я у него спросил, признает ли он, что я был прав, когда советовал ему не разгонять этого совсем не страшного учреждения.

— Да, вы были правы. Если будет нужно, я всегда готов приехать на такое заседание.

Однако, насколько помню, это было первое и последнее заседание комитета. Как я и ожидал, он отцвел, не успевши расцвесть.

Больше мне не приходилось встречаться со Слащовым, и я был очень удивлен, когда в изданной им в Константинополе брошюре с обвинительным актом против генерала Врангеля я нашел между прочим упрек генералу Врангелю в том, что он оказывал внимание таким левым общественным деятелям, как пишущий эти строки. Менее удивился я, когда узнал, что Слащов "сменил вехи".

Слащов — жертва гражданской войны. Из этого от природы неглупого, способного, хотя и малокультурного человека, она сделала беспардонного авантюриста. Подражая не то Суворову, не то Наполеону, он мечтал об известности и славе. Кокаин, которым он себя дурманил, поддерживал безумные мечты.

И вдруг генерал Слащов-Крымский разводит индюшек в Константинополе на ссуду, полученную от Земского союза! А дальше?..

Если бы Крым еще продержался, он, последнее время попавший у Врангеля в опалу, вероятно, попытался бы, подобно капитану Орлову, поднять военное восстание. Намеки на образование какой-то "Слащовской партии" я уже слышал в Крыму. Здесь же, за границей, его авантюризму и ненасытному честолюбию негде было разыграться. Предстояла долгая трудовая жизнь до тех пор, когда можно будет скромным и забытым вернуться на родину... А там, у большевиков, все-таки есть шансы выдвинуться, если не в Наполеоны, то в Суворовы. И Слащов отправился в Москву, готовый в случае нужды проливать "белую" кровь в таком же количестве, в каком он проливал "красную"... Не все ли равно, чья кровь насытит честолюбие авантюриста!

* * *

Осенью 1922 года поздно вечером шел по улицам Москвы бывший меньшевик, член Севастопольской городской управы Пивоваров, поступивший в коммунистическую партию после занятия Крыма большевиками. Тот самый Пивоваров, которого Слащов когда-то вез с собой на фронт для "выведения в расход". Вдруг кто-то остановил его: — Товарищ Пивоваров.

Перед ним стоял какой-то красноармейский офицер.

— Товарищ Пивоваров, неужели вы меня не узнаете?

Вглядевшись в незнакомца, Пивоваров узнал в нем... генерала Слащова.

— Пойдемте ко мне, поболтаем, вспомним старое, — предложил Слащов.

Беседа между двумя новыми друзьями, из которых один другого два года тому назад заочно называл мерзавцем, а другой — паршивым жидом, затянулась далеко за полночь...

Пивоваров нашел Слащова очень милым и интересным собеседником, о чем и написал одному из бывших друзей за границей.

Кто старое помянет, тому глаз вон.

Примечания

1. Генерал Я.А. Слащов в период обороны Ак-Манайского перешейка в мае-июне 1919 г. командовал 5-й пехотной дивизией.

2. "Политика — никогда, ура — всегда" (франц.).

3. Имеется в виду "Южно-русское правительство", сформированное в феврале на основе соглашения главкома ВСЮР генерала А.И. Деникина с Верховным Кругом Дона, Кубани и Терека (председатель Совета министров — Н.М. Мельников) и упраздненное им после эвакуации в Крым 16 (29) марта 1920 г.

4. Имеется в виду Нечволодова Нина Николаевна, служившая под фамилией "Нечволодов" ординарцем генерала Я.А. Слащова; в июле 1920 г. Я.А. Слащов и Н.Н. Нечволодова обвенчались.