А.С. Кручинин. «П.Н. Врангель и Я.А. Слащов: конфликт личностей или конфликт стратегий?»

На общем фоне высшего генералитета Вооруженных сил Юга России (ВСЮР) и Русской армии ярко выделяется фигура Я.А. Слащова, которого, несмотря на занимаемое им видное место в иерархии Белого движения «врангелевского» периода, трудно характеризовать как «соратника» барона П.Н. Врангеля, поскольку такое определение подразумевает известную степень душевной близости и единомыслия. Отношения же между двумя генералами, довольно неровные даже при взгляде со стороны, изначально складывались как причудливое сочетание сотрудничества и противоборства и в глубинных своих основах имели, должно быть, взаимное недоверие и неприязнь.

Начало было положено еще в середине февраля 1920 г., когда находившийся не у дел Врангель вольно или невольно становился в Крыму одним из центров оппозиции тогдашнему главнокомандующему генералу А.И. Деникину и назначенному им главноначальствующему Новороссии генералу Н.Н. Шиллингу. «Я, в предупреждение событий, — рассказывал об этом времени Слащов, — послал [к] генералу Врангелю полковника (ныне генерала) Петровского с поручением передать, что я ничего антидисциплинарного не сделаю», на что Врангель якобы ответил, «что он ничего подобного не говорил», — то есть, надо понимать, не вел интриги против Шиллинга¹. В то же время барон, явственно побуждаемый к активным действиям помощником главнокомандующего генералом А.С. Лукомским, командующим Черноморским флотом адмиралом Д.В. Ненюковым и собравшимися в Крыму «общественными деятелями», которые настаивали перед Деникиным на объединении власти на полуострове в руках Врангеля ², вряд ли должен был питать доброе расположение к волевому и решительному Слащову, со всей определенностью заявившему о готовности стать на его пути.

С другой стороны, через месяц с небольшим именно Слащов до некоторой степени оказался среди тех, кто способствовал приходу Врангеля к власти. После того как в результате поражения белых на Северном Кавказе Крымский полуостров остался их последним плацдармом на Юге России, генерал Деникин пошел на созыв Военного совета, который должен был назвать имя его преемника. В этой ситуации Слащов, сделав вывод о нежелании, а может быть, и неспособности старого главнокомандующего далее возглавлять движение, обратился к уехавшему в Константинополь Врангелю с письмом, в котором убеждал не удаляться от России, ожидать дальнейших известий и, намекая на возможность скорых перемен, предлагал барону «по политическим соображениям соединить наши имена»³, имея в виду для себя должность начальника штаба при главнокомандующем — Врангеле. Во время заседания Военного совета Слащов настаивал на невозможности «выборов», но в частной беседе с председательствовавшим генералом A.M. Драгомировым высказался в пользу Врангеля как возможного преемника Деникина⁴.

Позиция Слащова может быть объяснена надеждой на будущее разделение полномочий, при котором Врангелю оставалось бы общее управление, иностранные дела, финансы и проч., а прекрасно себя зарекомендовавшему защитнику полуострова в зимнюю кампанию 1920 г., — оперативная работа. Действительность, однако, быстро опровергла подобные упования: после шестидневного сражения на Перекопе и Чонгаре 31 марта — 5 апреля, когда Слащов фактически командовал фронтом, роль его вновь была сведена Врангелем к командованию корпусом — одним из четырех. С раздражением писал впоследствии главнокомандующий и о настойчивых рекомендациях Слащова, выходивших за рамки узко-военной сферы и затрагивавших уже вопросы государственного устройства и экономики. Вряд ли способствовала улучшению отношений двух военачальников и формулировка поздравительной телеграммы Слащова, распубликованной им в приказе по корпусу: «Фронт Крыма и я поздравляем Ваше Превосходительство по случаю вступления по назначению в должность высшего начальника войск Юга России...»⁵, — поскольку для честолюбивого Врангеля предпочтительнее было, наверное, подчеркивание его «призвания», Слащов же в очередной раз продемонстрировал свою неприязнь к «выборному началу», подчеркнув «назначение» Врангеля Деникиным, которого во «врангелевский» период было принято только ругать.

История с «выборами» нового главнокомандующего имела и еще один аспект, затрагивавший уже не область политики или личных взаимоотношений, а сферу стратегическую. Условием вступления в должность Врангель поставил подписание высшими чинами Военного совета уникального в своем роде документа, связанного с объявлением союзников-англичан о прекращении помощи Белому движению и гласившего: «Совещание выразило желание просить главнокомандующего (Деникина. — А. К.) о назначении его заместителем генерала Врангеля с тем, чтобы он, приняв на себя главное командование, путем сношения с союзниками добился бы неприкосновенности всем лицам, боровшимся против большевиков, и создал бы наиболее благоприятные условия для личного состава Вооруженных сил Юга России, который не найдет для себя возможным принять обеспечение безопасности от Советского правительства»⁶. Речь таким образом шла не более и не менее как о перспективах продолжения или прекращения борьбы (в последнем случае — фактически о капитуляции).

Слащов, не подписывавший процитированного выше акта Военного совета, справедливо подчеркивал, «что слухи о возможном перемирии разлагают фронт», и 13 апреля объявил вверенным ему войскам: «Главком приказал оповестить всех, что хотя англичанами и был предъявлен большевикам ультиматум о мирных переговорах, но, ввиду новых данных, борьба продолжается, и в условиях для нас самых благоприятных. Одна из великих держав заявила, что ни в какие разговоры с большевиками вступать нельзя. Япония начала энергичные наступления своей армией против [советских] войск и заняла уже Владивосток, Никольск-Уссурийский и Хабаровск; наступление продолжается, причем главком имеет официальное уведомление Японии, что она ни к каким территориальным завоеваниям не стремится, а ведет борьбу исключительно с большевиками лишь как с шайкой грабителей, не дающей России зажить мирной жизнью», — и потребовал «выдавать каждого преступника, пропагандирующего большевизм»⁷. Интересно отметить, что Врангель в своих «Записках» умалчивает как о «приказе о незаключении мира», так и о переговорах с Японией (слухи о широкомасштабном наступлении которой оказались ложными), сам же приказ был им отдан лишь 16 апреля (на третий день после объявления телеграммы Слащова).

«Офицеры, солдаты и граждане Крыма, — говорилось в нем. — Не поддавайтесь на уловки врага.

Для пользы нашей Родины — России борьба с большевиками нужна, и она будет продолжаться.

Мы достаточно сильны и приобрели в лице обманутой Японии нового могущественного союзника: русский народ все более восстает против большевиков, и никакого мира не может быть, пока существуют коммунисты, ибо последние против народа и несут вечную войну.

Для установления мира необходимо сбросить с себя иго врагов народа и перейти к широкому народоправству, чего не хотят большевики»⁸.

Таким образом создается впечатление, что Слащов если и не прямо спровоцировал главнокомандующего на отдание приказа, быть может, считавшегося последним несвоевременным, то по крайней мере подтолкнул его к официальному провозглашению того, о чем, наверное, говорили между собою в высших штабах. Свою позицию этого периода Слащов впоследствии аргументировал подробно, но не слишком убедительно: «Говорить громко о мире с красными было нельзя. Как только стали говорить о возможности мира после "воцарения" Врангеля, фронт стал разлагаться. [...] Положение стало настолько серьезным, что мне пришлось обратиться к Врангелю с докладом, что надо вести переговоры тайно, а войскам пока объявить, что борьба продолжается, — иначе большевики, узнав о разложении в крымских войсках, ни на какой мир не согласятся, а просто возьмут Крым силой. [...] Врангель, дав приказ о продолжении борьбы, обещал мне вести переговоры о мире, но тайно»⁹.

Вопрос, очевидно, сводится к тому, было ли укрепление фронта мерой тактической, предпринимаемой с целью обеспечить себе «сильную позицию» на переговорах с большевиками, — или необходимым основанием для продолжения борьбы, а характер тактического приема приняли бы возможные переговоры, которые должны были начаться под давлением англичан и при их посредничестве. В принципе нельзя отвергать и первый вариант развития событий или хотя бы возможность его обсуждения; с другой стороны, процитированная выше мотивировка позиции Слащова содержится в его воспоминаниях, написанных и опубликованных в СССР, что также могло наложить отпечаток на интерпретацию автором всем известных фактов. Предположить, что, повествуя о своем сочувствии в апреле 1920 г. идее переговоров о мире, Слащов лукавит, дает основание и его позиция относительно общего плана действий ВСЮР летом 1920 г.

Сразу заметим, что в деятельности Врангеля как главнокомандующего не видно единой руководящей идеи: после решительного прорыва из Крыма в Северную Таврию (25-30 мая) и ликвидации конной группы Д.П. Жлобы (15-20 июня; с помощью этой группы советское командование надеялось поправить свое положение), стратегическая мысль руководства ВСЮР как будто замирает практически на целый месяц, по сути дела, уступая инициативу противнику. По Клаузевицу, «стратегия есть использование боя для целей войны, следовательно, она должна поставить военным действиям в целом такую цель, которая соответствовала бы смыслу войны»¹⁰, — и в связи с этим обратим внимание, что весною 1920 г. Врангель, принявший титул правителя Юга России, не только выработал, но и предал гласности принципы новой политической программы, которая в значительной степени переориентировала войну на новые цели и, следовательно, не могла не отразиться, вольно или невольно, на стратегии главного командования.

«Основой политики ген. Врангеля, — пишет современный исследователь, — был отказ от похода на Москву с сохранением южно-русской государственности при помощи союзников. Притом самый благоприятный вариант этой политики проходил через длительный перерыв военных действий на основе status quo, формального или фактического перемирия с советской властью без прямых переговоров, но при посредничестве союзников, с правом участия ген. Врангеля в конференциях, посвященных русскому вопросу»¹¹. Исходя из такой перемены курса, Врангель, пожалуй, и в самом деле должен был склоняться к довольно уязвимой и рискованной стратегии активной обороны. Таким образом, действия Врангеля в Северной Таврии представляются следствием решения скорее политика, а не военачальника; однако и здесь правитель и главнокомандующий был не до конца последователен в проведении определенной линии.

По свидетельству барона, активную часть разработанного в мае плана летней кампании составляли «операции по овладению Таманским полуостровом с целью создать на Кубани новый очаг борьбы», «выдвижение на линию Ростов — Таганрог — Донецкий каменноугольный район — станция Гришино — станция Синельниково» и, в перспективе, «очищение от красных Дона и Кубани (казаки должны были дать живую силу для продолжения борьбы)»¹². Такой замысел явно разводил немногочисленные войска по операционным направлениям, не просто расходящимся, но разделенным Азовским морем, а вопрос о мобилизационных возможностях Дона и Кубани оказывался на поверку весьма спорным.

«Картина была такая: Приднепровье было охвачено восстанием хуторян, от которых Соввласть отобрала излишки в пользу бедняков; казалось бы, что уж если драться за народ, то надо идти туда, где он волнуется... — писал впоследствии Слащов. — На Дон было идти незачем; там все, способное носить оружие, ушло на польскую войну; там не было сочувствия и поддержки»¹³; «на Дону нет ни оружия, ни людей, способных драться, [...] часть донцов у нас, а другая выведена красными по мобилизации». Обеспечивая с начала июля своим корпусом оборону левого берега Днепра от устья почти до параллели Никополя, Слащов придавал большое значение тому, что «на правом берегу Днепра шли восстания, плавни были полны партизанами»: «Я стал снабжать их оружием и разработал план переброситься на правый берег Днепра и занять местность между Бугом и Днепром до параллели Вознесенска. [...] ...Если воспользоваться недовольством хуторян красными, переброситься на правый берег Днепра, вооружить повстанцев и занять линию Николаев — Херсон — Бериславль, то силы корпуса утроились бы, — рассказывает он. — Ландауский район у Вознесенска (район немецкой колонии Ландау. —А. К.) стал бы бурлить в свою очередь и обеспечил бы корпус от нападения красных»¹⁴.

Помимо «материальной» стороны дела (пополнение армии), в решении, предложенном Слащовым, нам видится еще и проявление, условно говоря, «добровольческого» мироощущения, свойственного южно-русскому Белому движению и являющегося производным от поставленной общей цели — освобождения России от большевизма. Поиск народных сил, уже отрезвившихся от революционного угара и возвращающихся к национальному самосознанию, сил, которые в своем антисоветском протесте могли бы сплотиться вокруг регулярных войсковых соединений и перед которыми командование последних ощущало определенную моральную ответственность, был характерен не только для 1918 г. — эпохи становления Добровольческой армии (1-й и особенно 2-й Кубанские походы), но и для 1919-го, когда война, казалось, входила в более привычное «регулярное» русло.

Важно отметить и еще одно обстоятельство. Невозможность, согласно военно-теоретическим взглядам Слащова, на стратегическом уровне прибегать к обороне за исключением случая, «когда мы за счет ее наступаем на другом месте»¹⁵, в сочетании с критикой врангелевского стремления на Дон и Кубань как принципиально порочного и с чисто «добровольческим» духом наступательной активности и удержания в своих руках инициативы, столь присущим слащовским тактике и стратегии, — позволяет сделать вывод о том, что предложения Слащова должны интерпретироваться не как частная диверсия на Правобережье, а как решение стратегическое — перенос за Днепр «центра тяжести» всех операций ВСЮР.

Но именно в этом качестве они выглядят наиболее уязвимо. Если в планах Врангеля оборона левого фланга еще могла основываться на представлении о Днепре как серьезной водной преграде, то при стратегическом решении Слащова обороняющийся правый фланг, обеспечивая экспедицию за Днепр, вынужден был бы держаться буквально в чистом поле, что представляло собою задачу еще более трудную. Понимал ли это Слащов? Очевидно, да: ведь еще в декабре 1919 г. он решительно воспротивился идее штаба главнокомандующего возложить на его корпус оборону Северной Таврии и добился изменения поставленной задачи, организовав сопротивление на южных рубежах крымских перешейков («фронт Сев[ерной] Таврии тянулся полукругом около 400 верст, причем прорыв моего расположения в одном месте мог привести красных к перешейкам раньше остальных моих частей, которые, следовательно, вынуждены были бы в этом случае бежать назад вперегонки с красными и подвергнуться неминуемому поражению»), а в своих воспоминаниях обвинял Врангеля как раз в том, что последний не видел опасности, таившейся в подобной конфигурации фронта: «Штаб Деникина понял не сразу, а Врангель теперь никак понять не хотел, что прорыв [противника] в Сев[ерную] Таврию грозит гибелью всей армии»¹⁶. Но если так, толкование может быть лишь одно: Слащов, уводя армию в южные уезды Херсонской губернии, готов был поступиться Таврией, а следовательно и полуостровом, — и в этом тоже видно проявление «добровольческой» психологии, уже чуждой главнокомандующему.

Белые войска, сосредоточившись в Крыму, по сути дела, оказались в той же стратегической ситуации, что и в начале 1918 г., — и Слащов своим решением как будто воскрешал эпоху первых походов с ее пренебрежением базой, тылом и территорией; напротив, для Врангеля, с его новыми взглядами на смысл и характер борьбы, русская государственность уже не была отвлеченной идеей, находящей единственное воплощение в кочующих армиях и безумно-храбрых походах. Теперь ему необходим был «хотя бы клочок» свободной территории, — и расхождение стратегических планов знаменовало не конфликт военно-теоретических взглядов двух полководцев, а принципиально различное отношение к целям и методам борьбы во всей полноте этого слова, даже если различие это обоими не сознавалось или по крайней мере не формулировалось. Сюда же можно отнести и повысившееся внимание Врангеля к экономическим факторам, также не свойственное предыдущему этапу Белого движения, когда решения искались (как и сейчас Слащовым) преимущественно на полях сражений.

Комментируя выбор и упорное отстаивание главнокомандующим донского операционного направления, Слащов отмечал: «Если расшифровать эту загадку, то мы увидим, что на пути следования лежит Донецкий бассейн, угольные копи которого были очень нужны французскому капиталу; занятие их наносило большой экономический удар РСФСР», — и даже утверждал, что подлинным автором врангелевской стратегии был именно представитель Франции: «Мне пришлось видеть, как давил генерал Пелле на производство донского и кубанского десанта с целью захватить Донецкий бассейн, т. е. уголь, и отрезать (от центральных областей РСФСР. — А. К.) грозненский и бакинский районы, т. е. нефть»¹⁷. Однако ослабление экономики РСФСР было выгодно белым и безо всякого иностранного «давления» (другое дело, что ранее удар по экономике как будто не ставился в число первоочередных целей, уступая идее разгрома войск противника и захвата стратегически важных центров и рубежей), а влияние союзников-французов Слащовым не только преувеличивалось, но порою и истолковывалось в направлении, обратном действительному.

Упрекая главнокомандующего в недостаточной помощи сосредотачивавшимся в днепровских плавнях повстанцам, Слащов предполагал, «что он начал какие-то секретные переговоры с поляками или получил от своих хозяев-французов директиву не вступать в назначенную полякам Украйну»¹⁸. На деле же инициатива в вопросе о развитии наступления на Правобережную Новороссию и Малороссию принадлежала самому Врангелю, причем он стремился как раз к поддержанию национального престижа и чести русского знамени.

«Перейдя Днепр, главнокомандующий не может остаться на почве возможности чисто военного соглашения с Польшей, — писал 15 мая находившемуся в командировке в Париже начальнику Управления иностранных сношений П.Б. Струве его помощник князь Г.Н. Трубецкой. — Он входит на территорию, которую поляки определили в качестве будущей Украины... [...] В случае, если бы нам пришлось теперь же вступить на почву переговоров политического характера с польским правительством, мы могли бы оставить пока в стороне вопросы земельного размежевания России и Польши, но, считаясь с настроением русского населения Малороссии, мы не могли бы, перейдя Днепр, не определить нашего отношения к будущей судьбе Малороссии». На замечание же главы французской военной миссии генерала Ш. Манжена о «трудностях, которые могут возникнуть, когда сомкнётся фронт и станет вопрос о едином командовании; для поляков будет неприемлемо русское командование, для нас — польское» Врангель «отвечал, что, по его мнению, будущее укажет, в каком смысле может быть разрешен вопрос согласования нашего с поляками, но что, конечно, в междоусобной войне одной части России против другой никакое иностранное командование невозможно»¹⁹, — решительно отвергнув таким образом намеки на установление единого командования в лице французского военачальника.

Склоняясь к решению, которое с политической точки зрения представлялось обоснованным и, возможно, даже единственно верным, Врангель отдавал себе отчет в том, что тем самым он отказывается от чрезвычайно многообещающей армейской операции по плану, предложенному Слащовым: «чисто стратегические соображения безусловно склоняли бы его к нанесению удара в тыл армии Буденного, каковую операцию лично он считал бы вполне выполнимой при наличии тех сил, коими располагает»²⁰. Разумеется, этих выгод для дела борьбы с большевиками не мог не видеть и Слащов, чьи планы летней кампании 1920 г. после этого приходится считать учитывающими идею стратегического взаимодействия с польскими войсками, уже переходящего на уровень тактический, в то время как Врангель допускал лишь политическое взаимодействие («две разные войны» против общего врага), по сути дела уводя свою армию подальше от предполагаемого союзника.

Вряд ли в Слащове следует видеть «единонеделимца» меньшего, чем главнокомандующий, однако поданный Слащовым Врангелю доклад о стратегической обстановке и путях продолжения войны (датирован 21 августа 1920 г.) не просто открыто говорит о боевом сотрудничестве с поляками, подчеркивая выгоды Новороссии как театра военных действий — «соприкасается с западной границей (Румыния, Галиция и Польша)», «заполняет перерыв одного антибольшевистского фронта», — и по-прежнему настаивает на переносе войны за Днепр²¹; теперь генерал, очевидно, ожидая встречи с «петлюровцами» — армией Украинской Народной Республики (УНР), предлагал сделать ставку на более умеренные «украинские» круги — автономистские или федералистские.

С военно-административной точки зрения речь шла об «избрании» — должно быть, упомянутыми умеренными кругами, пребывающими на территории Крыма, — «Наказного Украинского Атамана как главнокомандующего Украинской армией и украинским антибольшевистским фронтом, в непосредственном подчинении главкому и с утверждением им в должности» (не себя ли самого прочил на этот пост Слащов?), предполагавшиеся же к сформированию «Украинский десантный отряд и кадры для организации повстанцев», судя по сочувственно воспринятому Слащовым проекту полковника А.А. Сахно-Устимовича о возрождении запорожского казачества, должны были быть невелики — Устимович просил разрешения набрать для десанта 1-й кош Запорожского казачьего войска численностью «от 500 до 2000 чел[овек]»²², и вряд ли численность всего отряда предполагалась намного большей. Тем не менее Врангель не воспользовался возможностью с минимальными затратами избавиться от беспокойного и неприятного ему человека (каким был Слащов) и, не отвергая поданных проектов, положил их под сукно.

Однако вернемся к «польскому вопросу» и к различию позиций двух генералов. Как представляется, последнее вновь проистекает из следования укоренившимся «добровольческим» традициям у Слащова и искания новых путей у Врангеля. Действительно, меньше года назад генерал Деникин тоже считал возможным тактическое взаимодействие с польскими войсками при принципиальном непредрешении точных форм взаимоотношений между будущими — возрожденной Россией и независимой Польшей; слащовским новшеством здесь стал лишь план создания «своих собственных» украинцев во главе с наказным атаманом — ставленником главного командования (при Деникине подобная метода применялась к горским племенам Северного Кавказа). Врангелю же — строителю новой государственности в более определенных формах — должно быть, требовалась и большая определенность межгосударственных отношений, а поскольку уточнение позиций сторон скорее грозило конфликтом, чем обещало сотрудничество, главнокомандующий предпочел поступиться стратегическими выгодами, оставляя между собой и предполагаемым союзником даже не «нейтральную», а «враждебную полосу».

У Деникина (и вслед за ним — у Слащова) «профессиональные» военные соображения очевидно доминируют над политическими, в то время как Врангель явно делает стратегию служанкой, если не заложницей, политики — и если теоретически последнее решение может выглядеть более разумным и обоснованным, то на практике результаты оказались по меньшей мере спорными. Последовавшее же вскоре изменение внешнеполитической обстановки — начало мирных переговоров Польши с большевиками — повлияло на главнокомандующего настолько, что он готов был к резкой перемене курса, не просто соглашаясь, но уже и сам выдвигая те условия, которые столь патриотично отвергал весною.

Уже в первой половине августа планы Врангеля выглядят следующим образом: «Главнокомандующий ставит перед французским правительством и командованием вопрос о создании общего и связного фронта вместе с поляками против большевиков при руководящем участии французского командования. В таком случае наши стратегические планы подлежали бы изменению, и центр тяжести переместился бы на Украину»²³. Новая стратегия очень напоминает июльские проекты Слащова, однако трактовка Врангелем будущей «заднепровской» группировки лишь как левого фланга всей Русской армии свидетельствует, в сущности, о сохранении «центра тяжести» на Левобережье, в Северной Таврии. И действительно, с трудом завершив десантную операцию на Кубани, так и не принесшую ожидаемых выгод, главнокомандующий развивает наступление по северному берегу Азовского моря, на каменноугольный бассейн (правый фланг) и практически одновременно — на Славгород — Синельниково, в район Екатеринослава (центр), а когда оба наступления захлебнулись — начинает левым флангом безнадежно запоздавшую Заднепровскую операцию (25 сентября — 2 октября), приведшую к ощутимому поражению и окончательному переносу операций в Северную Таврию, причем в условиях, неблагоприятных для Русской армии. Слащов же к этому времени, будучи после боев под Каховкой отстранен от командования корпусом, пребывал в роли стороннего наблюдателя.

Впрочем, и наблюдателем он оказывался весьма активным и довольно «неудобным», неоднократно выдвигая проекты предстоящей осенне-зимней кампании. Первый (сентябрьский) план, по рассказу Слащова, состоял в том, чтобы «оставить в Северной Таврии только конные группы; всю же массу войск отвести в Крым, расположить по квартирам и начать переговоры, для подкрепления которых высадить часть слишком многочисленных для Крыма войск в Одессе или в устьи Буга и устроить там плацдарм. Если это сделать и вести защиту Крыма, как я ее вел в прошлом году, красные в Крым не войдут и сговорятся с нами о нашей будущности»²⁴. Аналогичный план предложил Слащов и после окончания произошедшей 15-21 октября «решительной битвы в Северной Таврии», с двумя поправками: материковая часть Таврической губернии была потеряна, так что говорить о выставлении конной завесы больше не приходилось, и... похоже, менялось соотношение «крымских» и «десантных» частей.

«Скопление громадного количества войск в Крыму приведет к их голоданию», — продолжает утверждать Слащов; «с другой стороны, если держать небольшое количество (курсив мой. — А. К.) войск в домах, хорошо кормить, а остальных (курсив мой. —А. К.) увести в десантную операцию, то противник, наступая от Перекопа и пройдя по морозу верст двадцать, подвергнувшись атаке теплых, согретых и накормленных людей, побежит в свою очередь»²⁵. Из общих соображений как будто подразумевается, что если отделить из многочисленной армии для обороны Крыма «небольшое количество», то «остальные» составят ее большинство — и перед нами снова проект переноса войны в Правобережную Новороссию, теперь уже, очевидно, со ставкой не на повстанцев, а на стратегическое взаимодействие с армией УНР и сформированной в Польше 3-й Русской армией. Июльский план повторялся, и даже с большими шансами на удержание Крыма, чем летом, поскольку тогда уговорить Врангеля на отступление из Северной Таврии было бы, конечно, невозможно, и общая конфигурация фронта оказывалась гораздо более уязвимой, чем после отвода войск за перешейки, которые можно было с немалыми надеждами на успех оборонять по слащовской методе начала 1920 г.

А что же Врангель? «Решительную битву» он видел в сочетании отступательной идеи — не допустить отрезать свою армию от перешейков — с сокрушительным ударом по опасно вклинившейся в белый тыл 1-й конной армии²⁶. Напротив, Слащов при обсуждении вопроса о ведении «решительной битвы» считает численность белых войск недостаточной для нанесения Буденному сокрушительного поражения и предлагает сделать ставку на моральную неустойчивость противника, но вслед за этим, несмотря на то, что оборону Северной Таврии и принятие в ней сражения считает стратегически ошибочным решением, видит тактическую необходимость (раз сражение уже идет) в нанесении возможно более сильного удара конной массой «во фланг и тыл Каховской группе красных»²⁷, то есть 6-й армии, наступающей от Каховки на Перекоп (ей вскоре предстоит сыграть главную роль в штурме Перекопской и Юшуньской линий обороны). Перед уходом за перешейки сотрясти ударную силу противника и, организовав глубокую оборону Перекопа и Чонгара, перебросить основные силы на Правобережье — вот стратегическая идея Слащова в ее развитии и в реально складывающихся условиях.

Несмотря на то что план главнокомандующего реализовать до конца не удалось, а план Слащова реализовывать никто и не собирался, значительная часть Русской армии смогла героическими усилиями проложить себе дорогу в Крым. Ворваться на перешейки на плечах отступающих большевики не были в состоянии, и Врангель получил передышку в целых четыре дня, но воспользовался ею скорее неудачно, и в этом видится противоречивость настроений, очевидно, владевших главным командованием Русской армии.

Сам Врангель свидетельствует, что уже «в первые дни по заключении мира поляками, решив принять бой в Северной Таврии, я учитывал возможность его неблагоприятного для нас исхода» и «тогда же приказал генералу Шатилову (начальник штаба главнокомандующего. — А. К.) проверить составленный штабом совместно с командующим флотом план эвакуации. Последний был рассчитан на эвакуацию 60000 человек. Я отдал распоряжение, чтобы расчеты были сделаны на 75000»²⁸. Однако уже после того, как «неблагоприятный исход» сражения в Северной Таврии стал горькой реальностью, а большевики, стягивая все силы для обложения перешейков, все еще медлили со штурмом, главнокомандующий как будто забывает о готовящейся эвакуации и решается принять новый бой на Перекопе и Чонгаре, затеяв рискованную перегруппировку поколебленных в Таврии войск. Официозная версия представляет дальнейшее так: «Врангель понял, что наступила решительная минута. Он приказал как можно дольше удерживать последние укрепленные позиции в Крыму, чтобы выиграть несколько дней для окончательной подготовки эвакуации населения и армии»²⁹.

Таким образом, человеколюбивое желание спасти гражданских беженцев выставляется причиной отчаянной и кровопролитной защиты Перекопского перешейка (повторим, после неиспользованной передышки), где погибали в неравных схватках, быть может, последние кадры Русской армии, несмотря на неравенство сил еще способные остановить противника: советский военачальник В.К. Триандафиллов вынужден был констатировать: «Только общим надломом воли противника можно объяснить очищение им перекопских позиций, но не нашим тактическим успехом»³⁰. А 29 октября были обнародованы приказ Врангеля и правительственное сообщение, рисовавшие картину катастрофы («Совершенно неизвестна дальнейшая судьба отъезжающих, так как ни одна из иностранных держав не дала своего согласия на принятие эвакуированных. Правительство Юга России не имеет никаких средств доя оказания какой-либо помощи как в пути, так и в дальнейшем. Все [это] заставляет правительство советовать всем тем, кому не угрожает непосредственной опасности от насилия врага, — остаться в Крыму»)³¹.

Возникает впечатление, что, оказавшись перед легендарной дилеммой 1812 г. — «с потерей Москвы не потеряна армия, но с потерей армии погибли Москва и Россия», — главнокомандующий избирает третий вариант — положить в бою или распустить значительную часть остатков армии, чтобы... приняв на их место гражданских беженцев, эвакуироваться из России, не спасши таким образом ни того, ни другого (и естественно не сумев погрузить на корабли всех желающих эвакуироваться). В этом контексте весьма красноречивым предстает признание ближайшего сподвижника Врангеля, генерала Шатилова: «Мы являлись последней Белой армией, и возобновление борьбы с большевиками в том же виде, в каком она велась до сих пор, нам уже представлялось невозможным»³².

В то же время главнокомандующий как будто готов был и к продолжению военных действий, в официальных переговорах с французским адмиралом Дюменилем 29 октября обуславливая переход Русской армии на беженское положение и под покровительство Франции немаловажною оговоркой: «в случае, если Франция не обеспечит перевозку армии на соединение с армией русско-польского фронта, в каком случае армия была бы готова продолжать борьбу на этом театре»³³ (хочется думать, что Врангель все-таки говорил о советско — польском фронте). Такая «перевозка», очевидно, соответствовала слащовской идее десанта и разворачивания зимней кампании в Правобережной Новороссии, но тогда, казалось бы, войска должны были расходоваться совсем по-другому и в любом случае не уступать беженцам своего места на кораблях, которым предстояло бы идти не в безопасный Константинополь, а в новую боевую операцию. Трудно сказать, насколько серьезно Врангель рассматривал подобный вариант дальнейших действий; как бы то ни было, продолжения и развития эта тема, возникшая в разговоре с Дюменилем, не получила, а генерал Слащов через два месяца в эмигрантской полемике с главнокомандующим упрекал его, в частности, в том, что «вместо приказа о наступлении дали приказ — "беги все куда сможешь" (приказ правительства о неприеме нас союзниками, эвакуации и оставлении в Крыму тех, кто не боялся красных)»³⁴.

Слащов действительно считал необходимым наступление, но не на крымском театре, а способом, предложенным ранее. Уже в полдень 30 октября, когда отступление шло полным ходом и заканчивались последние приготовления к эвакуации, он вновь настаивал: «Выход следующий: из тех, кто не желает быть рабом большевиков, из тех, кто не желает бросить свою Родину, — сформировать кадры Русской армии, посадить их на отдельные суда и произвести десант в направлении, доложенном Вам мною еще в июле месяце и повторенном в моих докладах несколько раз. Колебанию и колеблющимся не должно быть места — должны идти только решившиеся победить или умереть». Очередной проект Слащова был вовсе не столь самоубийственным, каким казался с первого взгляда, но главнокомандующий, кажется, даже не вошел в его рассмотрение, ответив лишь: «Желающим продолжать борьбу предоставляю полную свободу. Никакие десанты сейчас, за неимением средств, не выполнимы. Единственный способ [—] оставаться в тылу противника, формируя партизанские отряды. Если генерал Слащов решится на это — благословляю его на дальнейшую работу»³⁵, — и таким образом перевел вопрос из области стратегической в разряд диверсионных операций с более чем сомнительным результатом (раз армия уходила без перспективы скорого возвращения). Вообще, стратегию гражданской войны на Юге России с этим ответом можно считать оконченной.

Комментируя же последнюю стратегическую коллизию, подчеркнем, что противоречивость и известную непоследовательность распоряжений главнокомандующего не кажется справедливым отнести на счет его растерянности или недальновидности полководца (хотя последнее тоже могло иметь место). Скорее речь должна идти о внутреннем психологическом конфликте, сталкивавшем в душе Врангеля двухгодичный опыт борьбы в рядах Белого движения, а в придачу темперамент боевого офицера-кавалериста, — с намерением следовать избранному новому курсу, где превалировали политические соображения и уже возможно было, не отвергая смутной надежды на «использование моей армии на территориях, еще занятых русскими силами, признавшими мою власть»³⁶, все же отдать не только беженцев, но, что было неизмеримо важнее, — армию и флот на милость союзных держав, искренность чьих симпатий к русской контрреволюции за последние три года слишком часто подвергалась обоснованному сомнению. Напротив, Слащов не просто представляет собою тип решительного и волевого военачальника, истового сторонника наступательных действий; в своем последнем стратегическом плане на родной земле он — последний из генералов его уровня! — в часы тяжелейшего поражения воскрешает героический дух раннего добровольчества: «авантюрным» проектом, уже после падения Перекопа, Юшуни и Чонгара, он зовет главнокомандующего и Русскую армию в новый Ледяной поход.

«Их так мало, этих военных вождей "Божьей Милостью": Корнилов, Марков, несомненно Слащов, несомненно и сам Врангель! И тем обиднее и горше, что два от природы одаренных талантом военного (а может быть, и народного) вождя генерала не смогли тесно сотрудничать друг с другом, и один из них пал жертвой другого», — писал генерал П.И. Аверьянов, в эмиграции собиравший живые свидетельства о Слащове и составивший из них «несколько систематизированную сводку»³⁷. Действительно, разногласия и конфликты между двумя столь выдающимися личностями не могли не играть негативной роли в судьбе Белого движения на его заключительном этапе. Но внимательное рассмотрение содержания конфликтов подводит к заключению об их неизбежности, поскольку, далеко не исчерпываясь взаимной неприязнью, они отражали два слишком сильно различающихся взгляда на тактические методы, стратегические цели и глубинную сущность борьбы против поработившего Россию большевизма.

Примечания

1. Слащов-Крымский Я.А. Требую суда общества и гласности: (Оборона и сдача Крыма). Мемуары и документы. 2-е изд. Константинополь, 1921. С. 5.

2. i>Врангель П.Н. Записки. Ч. 1 //Белое Дело. [Кн.] 5. [Берлин], [1928]. С. 290, 292-293.

3. Слащов-Крымский Я.А. Требую суда... С. 6.

4. Слащов Я.А. Крым в 1920 г.: Отрывки из воспоминаний. М.; Л., [1924]. С. 73.

5. Российский государственный военный архив (РГВА). Ф. 39696. Оп. 1. Д. 54.Л. 71.

6. Врангель П.Н. Указ. соч. Ч. 2 // Белое Дело. [Кн.] 6. [1928]. С. 11.

7. Слащов-Крымский Я.А. Требую суда... С. 13-14.

8. РГВА. Ф. 39540. Оп. 1. Д. 178. Л. 26 об.

9. Слащов Я. А. Крым в 1920 г. С. 75-76.

10. Фон-Клаузевиц К О войне. М., 1934. С. 119.

11. Кривошеий К.А. А.В. Кривошеин (1857-1921 г.). Его значение в истории России начала XX века. Париж, 1973. С. 309-310. Этот вывод разделяет, сочувственно цитируя, и Н.Г. Росс (Росс Н.Г. Врангель в Крыму. Frankfurt/Main, 1982. С. 50).

12. Врангель П.Н. Указ. соч. Ч. 2. С. 79.

13. Слащов Я.А. Лозунги русского патриотизма на службе Франции // Кто должник? К вопросу о франко-советских отношениях. М., 1926. С. 576.

14. Слащов Я.А. Крым в 1920 г. С. 103-105.

15. Он же. Мысли по вопросам общей тактики. M.; Л., 1929. С. 41.

16. Он же. Крым в 1920 г. С. 24-25, 106.

17. Он же. Лозунги русского патриотизма... С. 576-577.

18. Он же. Крым в 1920 г. С. 101.

19. Врангель П.Н. Указ. соч. Ч. 2. С. 85-86.

20. Там же.

21. Слащов-Крымский Я.А. Требую суда... С. 61-62.

22. Там же. С. 64-65.

23. Врангель П.Н. Указ. соч. Ч. 2. С. 157.

24. Слащов Я.А. Крым в 1920 г. С. 133.

25. Слащов-Крымский Я.А. Требую суда... С. 77.

26. Врангель П.Н. Указ. соч. Ч. 2. С. 225.

27. Слащов Я.А. Крым в 1920 г. С. 138.

28. Врангель П.Н. Указ. соч. Ч. 2. С. 226.

29. Критский М. Александр Павлович Кутепов // Генерал Кутепов. Париж, 1934. С. 122.

30. Триандафиллов В. К. Перекопская операция Красной Армии // Перекоп и Чонгар. М., 1933. С. 75.

31. Врангель П.Н. Указ. соч. Ч. 2. С. 235.

32. i>Шатилов П.Н. Памятная записка о Крымской эвакуации // Белое Дело. [Кн.] 4. [1928]. С. 99.

33. Врангель П.Н. Указ. соч. Ч. 2. С. 234 (примечание).

34. Слащов-Крымский Я.А. Требую суда... С. 92.

35. Там же. С. 80.

36. Врангель П.Н. Указ. соч. Ч. 2. С. 237.

37. Аверьянов П.И. Генерал Слащов-Крымский // Новый исторический вестник: Избранное, 2000-2004. [М..], [2004]. С. 259.