Четвертая поездка (30 августа — 5 сентября). Объезд фронта

30 августа, через три дня после возвращения из Керчи полевой ставки, поезду главнокомандующего было приказано отправляться вновь на фронт.

В поезде вместе с генералом Врангелем должны были следовать военные агенты иностранных государств, состоявшие при крымской армии.

Поездке придавали громадное значение.

Несомненно, что она была блестящей победой политики П.Б. Струве. На фронте ждали и верили, что Европа и Америка узнают, наконец, правду о той тяжелой обстановке, в которой, напрягая последние силы, защищает дело мировой цивилизации горсточка в два с чем-то десятка тысяч почти обреченных безумцев.

И офицеры, и солдаты жадно ждали, что пред глазами Европы, пред глазами всего мира истина откроется во всей своей неприкрашенной очевидности.

В этом, по крайней мере, было все спасение.

Первоначальный маршрут поездки, предусматривавший также осмотр Перекопского перешейка, был изменен. Дело ограничилось демонстрацией лишь Сивашско-Таганашских позиций, действительно прекрасно укрепленных, чему больше всего способствовал исключительно выгодный рельеф местности (ажурная сетка озер и узеньких дефиле). "Укрепления" Перекопского перешейка показаны не были. К некоторым предположениям относительно причин этого обстоятельства мы еще вернемся.

Пока же, быть может, читателю небезынтересно будет ознакомиться с кое-какими подробностями самой поездки.

Воспроизвожу их буквально по очеркам своим, напечатанным в понедельничной газете "Севастопольский вестник" от 7 сентября (№ 4).

Должен здесь оговориться, что отчет мой об этой исключительно важной поездке должен был появиться в "Юге России" — наиболее распространенной газете в Крыму, читавшейся также и за границей. Но газета была на это время как раз удачно закрыта Тверским.

В первом очерке, описывавшем первые два дня поездки, я писал:

«Было что-то необычайное, странно волнующее, переносящее как-то невольно мысль к прежнему укладу внешних взаимоотношений России и Европы, в той картине, какую представляет собою Севастопольский вокзал в вечер 30 августа.

Сказывалось это, конечно, не в наружном блеске всей обстановки отхода поезда главнокомандующего, не в этом сверкании электричества в вагонах, от которого мы, варвары, за два года успели отвыкнуть, не в цветах, которых так много в этих вагонах...

Другое волновало, другое привлекало глаз, другое невольно будило забытые надежды, рождало опять старый, мучительный вопрос:

— Неужели?..

Неужели же вот эти знатные иностранцы из Версаля и с той стороны океана, гуляющие по перрону в этих новеньких, щегольски-ярких военных формах и наутюженных смокингах, изволили, наконец, заинтересоваться какими-то нашими — Боже, какой смех! -Aleschka'mi, Каховками, Токмаками и еще там какой-то захолустной глушью, замечательной всего-навсего тем, что она лишь полита до пресыщения такой дешевой и такой выгодной для удобрения кровью русского солдата и офицера.

Вот что было странно...

А между тем это было так.

В поезде, отошедшем ровно в 11 часов вечера, вместе с главнокомандующим и А.В. Кривошеиным выехали на фронт представители Франции, победоносной Польши, Америки, Японии, Сербии и Англии.

Получили места и сотрудники иностранной прессы.

Первая продолжительная, почти на два часа, остановка поезда на станции Таганаш.

Быстро сгружаются с пяти особых платформ автомобили.

Главнокомандующий, председатель правительства, руководители и чины иностранных миссий занимают в них места.

Через несколько минут машины одна за другой исчезают в легкой, чуть заметной дымке раннего прохладного утра и мчатся к грозным Таганашским позициям, преграждающим противнику доступ в Крым.

Пред глазами развертывается постепенно панорама Сивашских озер, перешейков, могучих батарей и бесконечных рядов-сетей проволоки.

Проволокой опутаны холмы, берега озер, каждая, кажется, между ними перемычка, каждый сухой клочок земли.

Наши офицеры коротко, просто, больше на ходу знакомят равнодушную еще вчера Европу с легендарной историей обороны Крыма, дают пояснения, устраивают пробы батарей.

Тяжело ухают многодюймовые орудия... Далеко на горизонте взметывается буро-черная смесь из огня, грязи, дыма и земли...

Около полудня поезд главнокомандующего, приняв вернувшихся с осмотра позиций, трогается далее, миновав перешейки.

На станции М. вновь остановка — смотр стальным орлам воздуха и одной из славных казачьих дивизий.

На перроне командир корпуса генерал Кутепов, главнокомандующий, энергичный и храбрейший генерал Т.¹ и высшие чины штаба армии.

Опять вытягивается чуть не на две версты лента автомобилей, несущихся к аэродрому.

Из-за холма видны силуэты выстроенных в ряд аэропланов. Их много, но сколько, не видно.

Впереди — на расстоянии нескольких саженей от своих стальных птиц — стройные колонны летчиков-офицеров и команд.

Главнокомандующий, сопровождающие лица и представители иностранных миссий направляются вдоль фронта.

Иностранные корреспонденты (счастливцы, все с "кодаками"!) обгоняют несколько раз идущих; то и дело слышится усердное щелканье затворов.

Совсем как в приличное человеческое время.

Но вот обход окончен. Все уже на другом конце аэродрома. Откуда-то появляются новенькие, чистые жестянки от бензина, и многие, запыхавшись от быстрого шага, которым приходится сопровождать главнокомандующего, с благодарностью усаживаются на них и приготавливаются к самому интересному.

Теперь фотографические аппараты видны уже на руках и у адмирала Мак-Колли, и у commandant Такахаси, и у других.

Взвивается первая сигнальная ракета.

Механики приводят в движение пропеллеры.

Ко второй сигнальной ракете все моторы на холостом ходу, и еще чуть спустя аэропланы один за другим начинают выкатываться на середину аэродрома, откуда воздушная эскадрилья поднимается ввысь и производит ряд блестящих маневров.

По окончании полетов главнокомандующий в присутствии представителей иностранных держав благодарил летчиков за самоотверженную службу, подчеркнув, что дела авиации ставятся им "в первую очередь".

Генерал Т. от имени летчиков просит главнокомандующего и председателя правительства ускорить высылку аэропланов из-за границы, чтобы использовать два остающихся теплых месяца.

Главнокомандующий сообщает летчикам, что им принимаются в этом направлении все необходимые меры, и добавляет:

— Задержка произошла с той стороны, откуда мы могли ожидать ее меньше всего... (Намек на англичан. — A.В.)

Вслед за тем в деревне А. состоялся смотр доблестной конницы генерала Б.²

Показанная в заключение смотра ловкая джигитовка произвела огромное оживление среди чинов миссий и сотрудников иностранной прессы.

Особенный восторг вызвало проделанное кубанцами "умыкание" невесты.

Картина мчавшихся карьером "похитителей" со схваченной на полном ходу коня крестьянской девушкой и погоня за ними с удалым гиканьем и стрельбой истощила, кажется, добрую половину пленок у всех семи корреспондентов европейской и американской печати.

И, грешный человек, сознаюсь, что не мог удержаться от смеха, когда один из присутствовавших при этой фотографической лихорадке старых боевых офицеров сказал мне:

— Даю голову на отсечение, что во всех чикагских и неапольских журналах это будет зафиксировано как спасение храбрым le kosak своей жены от кровожадных bolschewiks...

Мне удалось разубедить моего собеседника в том, что Европа пожелала, наконец, порвать со своей легендарной осведомленностью о наших делах...

— Шутка сказать, семь ведь газет представлено... Посмотрите!..

Старый вояка заливался от смеха и упрямо твердил свое.

Факт посещения армии представителями ряда держав произвел, судя по первым признакам, большое впечатление.

Надо полагать, что оно будет много сильнее на самом фронте, куда сейчас и выезжаем>.

Второй очерк был посвящен у меня посещению иностранными представителями Корниловской дивизии и воистину блестящему параду корниловцев на площади колонии Кронсфельд.

Сейчас, когда все кончено, когда непобедимая вчера еще дивизия томится на положении жалких невольников в лагерях Галлиполи, нельзя без волнения читать правдивое описание той обстановки, в которой предстали эти люди пред глазами мимоходом заглянувшей к ним Европы 1 сентября 1920 года. Люди, должно добавить, дравшиеся почти без передышки с 23 мая, вывезенные потихоньку на "тачанках" специально для парада прямо из окопов и через полчаса после парада отправленные в те же окопы.

Воспроизвожу отдельные места этого очерка.

<Вот приезд... Растянувшиеся длинной-длинной лентой автомобили один за другим выезжают полным ходом в колонию-

Генерал Врангель в сопровождении г. Кривошеина, громадной свиты и представителей иностранных государств направляются вдоль фронта... От края до края громадной площади несутся приветственные крики и неизменное "рады стараться".

Проходит пять — десять — пятнадцать минут, обход все продолжается. Все гремит музыка. Все несется такое бодрое, звучное корниловское приветствие.

Наконец, последние колонны — артиллерия полевая, тяжелая — все!

Главнокомандующий, окруженный целым цветником русских и иностранных мундиров, направляется к аналою. Возле — на особом столике — знаменитое знамя сказочного Георгиевского батальона, которое вручается сегодня корниловцам.

После речи архимандрита Антония, выражающего уверенность, что знамя увидит золотые маковки московских храмов, начинается торжественное молебствие.

Поет хор корниловцев.

Слова молитв то и дело прерываются щелканьем фотографических затворов. Иностранные корреспонденты торопятся запечатлеть на пленках то коленопреклонную фигуру главнокомандующего, то наше духовенство, то народ. Представитель итальянской прессы на ломаном русском языке жалуется с отчаянием, что у него вышли все пленки.

Молебен подходит к концу... Многолетие... Вечная память...

Во время последней все присутствующие опускаются на колени. Представители иностранных миссий — тоже.

Картина сильная.

Впервые на коленях стоят на земле, орошенной кровью русского солдата, и те, за безмятежное спокойствие которых он проливает эту кровь.

Это бросается в глаза, это трогает и волнует.

Кончена "Вечная память" ("мертвый в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий") и опять "Многие лета" русскому воинству, потом окропление святой водой.

Команда "Накройсь", и вслед за тем начинается церемония вручения знамени.

Взгляд невольно обращается в сторону правого фланга. Там знаменитая Корниловская офицерская полурота. Боже! Какая маленькая горсточка людей-счастливцев, доживших до этой исторической для легендарного полка минуты...

Иностранцы с любопытством наблюдают прибивку знамени. Первый гвоздь вбивает главнокомандующий, второй — генерал Кутепов, третий — командир корпуса³, четвертый — начальник дивизии⁴ и за ним командиры полков.

Раздается команда:

— Слушай, на караул!..

Сверкает от края до края сплошная лента стали.

Воцаряется немая тишина, и главнокомандующий, выступив вперед, громовым на весь плац голосом произносит с огромным подъемом следующую речь:

"Орлы ратные, корниловцы!

Сегодня впервые после зачисления в ваши славные ряды довелось мне увидеть вас.

Сегодня привез я вам, достойнейшим из достойных этой чести, знамя бывшего Георгиевского батальона — батальона храбрых, которым оно было вручено самим Корниловым, чье бессмертное имя носите вы, бессмертные корниловцы.

На этом знамени начертаны слова, которые носил в своем сердце Корнилов, которые носите у себя в сердце вы: "Благо родины превыше всего".

Благо родины, орлы-корниловцы, это то, за что лучшие сыны ее три года уже орошают своею кровью ее поля. Это то, что заставляет вас пренебрегать холодом, голодом. Это то, ради чего вы несетесь чрез тучи пуль к победе, не считая врага.

Я вручаю вам это знамя храбрейших, на котором изображен орел, расправивший свои могучие крылья, -ваш прообраз, корниловцы. На этом знамени георгиевские ленты и георгиевский крест, украшающие груди русских храбрецов. Достойнейшая награда попадает вам, орлы-корниловцы, и я знаю, что вы вполне достойны ее.

Орлы! Одним криком, криком русского солдата могучее корниловское "Ура!"' нашей страдалице матери — России!"

Раздается громовое "Ура!".

Главнокомандующий вручает знамя коленопреклоненному командиру полка, целующему край знамени и произносящему с поднятой рукой слова клятвы. Командир передает знамя коленопреклоненному знаменщику, приближаются офицеры-ассистенты, подходит легендарная офицерская полурота.

Последняя берет развернутое знамя на плечо и обносит под музыку но фронту всей дивизии, пока не возвращается на свое место — на крайнем правом фланге.

Еще минута, и начинается церемониальный марш.

Без конца стройными рядами проходит пехота, проходят люди, идущие в атаку под бешеным пулеметным огнем, "по традиции" с винтовкой на ремне, с папиросой в зубах, мчится на рысях кавалерия, грохочут батареи в конской запряжке и на мулах...

Диву даешься. Не знаешь, сон это или наяву. Марсово поле или плац немецкой колонии... Ведь вчера еще эти люди сидели в окопах, носились лавой на врага, ведь не до репетиций парадов, не до подготовок эффектов...

А между тем это старые русские полки!.. Да, это была старая русская гвардия, если бы... если бы не эта пестрота мундиров...

Вот один прошел в розовой ситцевой рубахе с полотняными погонами, другой в голубой, вот правофланговый без обмоток — старые английские чулки снаружи облегают концы брюк...

На мгновение делается больно, обидно. Но стыда, о, стыда нет. Пусть! Пусть весь мир знает, в каких условиях дерется русский солдат. Пусть щелкают затворы камер! Пусть!

Взглядывают на иностранцев. На лицах напряженное внимание и... кажется, изумление. Адмирал Мак-Колли и майор Такахаси возятся с аппаратами.

— Смотри, смотри, Европа! Смотри, Англия... — раздается ясно за моей спиной. Говорит старый раненый корниловец, кажется, капитан, не участвующий в параде. Глаза устремлены на элегантных людей в иностранных мундирах. Бог их знает, что хотели сказать эти глаза.

Но сейчас, когда я пишу эти строки, мне вспоминается почему-то разговор, который пришлось иметь часа два спустя в Н. — в штабе дивизии с одним из старейших корниловцев капитаном К.

Вспоминая этот разговор, который целиком по многим причинам не поместишь в печати, трудно удержаться, чтобы не сказать и в свою очередь:

— Смотри, Европа, — эти люди еще вчера, спасая мир от страшной заразы, рвали голыми руками по пяти рядов каховских проволочных заграждений, да, голыми, потому что ты до сих пор не удосужилась прислать им пары старых, завалявшихся со времен Марны, ножниц.

— Смотри, Англия, — эти люди, цвет интеллигенции, оплот нации, гибли под убийственной шрапнелью на проклятой проволоке, разметывая ее прикладами и штыками ради экономии когда-то присланных тобой снарядов...

— Смотри, Европа, — эти люди не могут допустить мысли, что ты бросишь их спокойно умирать в ледяных окопах, не шевельнув пальцем ради помощи им...

— Смотрите все, кому надо смотреть. Вышедшие сейчас из окопов, чтобы пройти мимо вас, проходили с глазами, полными веры и надежды в ваше благородство, в ваш разум, в вашу честь>.

Увы! Сегодня, когда не приходится уже думать о цензурных вымарках, должно сказать прямо, что представители иностранных государств в Крыму не сумели вовремя ни посмотреть, ни оценить, ни понять всей остроты создававшейся обстановки. И что хуже, что, быть может, ужаснее всего, это то, что едва ли справедливо будет винить в этом иностранцев. Тех севастопольских "аккредитованных" иностранцев, пред которыми только и делали, что расшаркивались и говорили приятные вещи. В ответ удостаивались комплиментов, на которые, в свою очередь, отвечали новыми сахарными любезностями. Крымская кукушка хвалила гальского петуха, петух не скупился на похвалы кукушке. Временами эти приторные комплименты вызывали у людей дела чувства самого острого раздражения. Так бывало в минуты, когда от самой пустяковой в сущности поддержки Запада зависел весь исход борьбы, а эта поддержка тормозилась по совершенно непонятным причинам.

Особые соображения заставляют пока воздержаться от опубликования весьма любопытных исторических документов, проливающих свет на эту сторону дела. Можно сейчас выразить крайнее сожаление, что все они без исключения были скрыты от общества и продолжавшей восторженно умиляться казенной печати.

Для примера укажу хотя бы на один только более чем характерный документ (разумеется, "совершенно" секретный), представляющий собою отношение флаг-майского радиотелеграфного офицера штаба командующего флотом за № 849 от 12 июля 1920 года.

В документе этом речь идет о препятствиях, встреченных одним из наших виднейших военных представителей за границей при попытках установить крайне для нас важную радиосвязь с Западом, связь, предусматривавшую прежде всего бесконечно в то время существенную координацию действий с поляками⁵.

Такие документы и такие факты скрывались, преступно скрывались, от общества и печати в то время, как даже большевистская пресса была вполне свободна в области своих суждений о поступках иностранных правительств в отношении России.

Конечно, все это ни в какой степени не следует связывать с политикой П.Б. Струве, сумевшего к концу лета добиться в Париже признания правительства генерала Врангеля. (Какую бы услугу оказал П.Б. Струве, если бы добился тогда признания лишь армии, лишь самого генерала Врангеля, но... не его правительства!..)

Вся трагедия была в том, что в Париже была политика, а в Крыму — не могу подобрать других слов -было, извините, цацкание, нянченье, а иногда (в печати) и неприличное лакейство. А над всем этим доминировал постоянно страх, как бы знатные иностранцы не увидали наших дыр и прорех, когда о них должно было кричать с высокоподнятой головой, как кричали когда-то буры⁶, имевшие по пять патронов на десять суток, стяжавшие уважение всего мира и после поражения не оказавшиеся уже, конечно, в том положении, в каком оказались русские беженцы.

Но то были буры. У них были свои из ряда вон выходящие обстоятельства, а в Крыму, как я уже упоминал, самым хорошим тоном считалось пребывать в уверенности, что "никаких происшествий не случалось". Так и пребывали во здравии с этой уверенностью до эвакуационного приказа 30 октября. Опять же и сотрудники "Великой России" и т. п. уверяли всех до этого дня (и, кажется, даже на сутки позже), что все, слава Богу, благополучно и что в московском Совнаркоме укладывают уже чемоданы.

И наибольшая нелепость здесь заключалась в том, что сознательной лжи, сознательного намерения кого-то обмануть тут не было. (А если и было, то как исключение.) В девяносто девяти из ста случаев налицо была все та же страусова премудрость.

Эта страусова премудрость ревностно опекала всех приезжавших в Крым чужестранцев и даже родных заморских гостей.

Достаточно определенно обнаружилась она и в историческом сентябрьском объезде фронта. Для примера едва ли будет сейчас уже предосудительным предложить себе хотя бы вопрос о причинах непосещения иностранными военными агентами Перекопа.

Почему, в самом деле, для демонстрирования иностранцам были избраны позиции у Таганаша, а не знаменитый Перекопский перешеек, который по теории вероятности должен был сделаться ареной боев?

Ответ на этот вопрос читатель найдет ниже, в секретном рапорте начальника Сивашско-Перекопского укрепленного района генерала Макеева.

Из него многое становится ясным.

Разве могли мы, признанные в Париже, демонстрировать к nos petits amis⁷ то, что только именовалось укреплениями, а в действительности было сплошным скандалом?

Конечно, никогда! Какое же создается впечатление! Ведь мы накануне признания Америкой! Нельзя! Стыд!

Вот была точка зрения, в которой я имел ужас убедиться во время этой поездки.

Стыда же то как раз не должно было быть, ибо добрая половина перекопских укреплений не могла быть сооружена вследствие недостатка технических материалов. Доставка же этих материалов тормозилась зачастую именно теми, пред кем краснели и смущались больше всего.

Такова была уродливая действительность.

Европа была той фатальной княгиней Марьей Алексеевной, в глазах которой пуще собственной смерти боялись потерять атом престижа.

И этот престижный idee-fixe — да будет позволено так выразиться — был вторым, после "осважного", микробом, успевшим сесть на корабли в Новороссийске и попавшим в Крым.

Быть может, будущий историк признает его за продукт болезненного самолюбия у тех, кто не мог мыслить России иначе, как великодержавной и благоустроенной даже на малом клочке ее территории, но, увы, это не ослабляет его вредоносности.

Представители шести государств Европы и Америки, побывавшие в первых числах сентября на фронте армии, с любопытством смотрели на солдат и офицеров этой армии, с еще большим, кажется, любопытством созерцали "умыкание кубанцами крестьянской девушки", но громадной трагедии, переживавшейся этой армией, они — можно сказать с уверенностью — не чувствовали, ибо о ней старались им говорить меньше всего.

Но рядовые боевые офицеры говорили о ней много.

Выше, описывая парад, я упоминал о беседе, которую довелось мне иметь после этого парада с капитаном К., одним из старейших корниловцев, и которую по цензурным условиям нельзя было воспроизвести в крымской печати.

Сейчас можно к этому добавить, что капитан К. занимал должность заведывающего политической частью штаба дивизии и, касаясь всего пережитого дивизией, говорил мне:

— Самое ужасное это то, что нигде даже не имеют понятия о тех горах трупов, которые нам приходится укладывать при любой атаке каких-нибудь двух рядов проволоки. Мы не можем себе позволить роскоши уничтожить проволоку огнем артиллерии: надо экономить снаряды. Атаки под Каховкой стоили нам страшных жертв и произвели самое тягостное впечатление на людей. Больно уже чувствовалось, как мало стала цениться человеческая жизнь, как легко стали расходовать ее за счет экономии недостающих технических средств... И никто об этом не знает... Никто не догадывается...

Таков был, в двух словах, общий смысл слов старого боевого офицера.

Как умел, я изложил их эзоповым языком в цитированной выше статье.

Их остается дополнить еще одним тяжелым предположением, которое я беру на себя смелость высказать.

Мне кажется почему-то, что трагические обстоятельства, отмеченные выше, не были в большей своей части известны даже тем немногим безукоризненно честным заморским гостям, которые заглядывали изредка в Крым. Да простят они дерзкое сравнение, но мне всегда отчего-то казалось, что в Севастополе, едва вступали они на берег, одевали им, как ненадежным горячим коням, этакие плотные, хорошие наглазники.

Чтобы не волновались, не пугались и "по бокам" понапрасну не смотрели.

И они не пугались, как не испугался нисколько, побывав на фронте, Шарль Ривэ — редактор "Temps", так мило в свое время воспевший, правда, не фронт, но тесные севастопольские домики, где расположились... канцелярии ведомств Бернацкого и Кривошеина ("Temps", 14 октября 1920 года).

Тесные!.. Бедняжки, мучаются, страдают... "Рабочий стол чиновника находится рядом с походной кроватью, на которой чемодан заменяет подушку.:."

Это ли действительно не самое важное и самое трогательное из всей крымской эпопеи?..

И напечатано почти накануне катастрофы.

Я позволю себе закончить эту главу цитатой из моей статьи.

Сцена возле автомобилей пред самым отъездом иностранных представителей после описанного выше парада Корниловской дивизии...

"Кто-то выразил опасение, не произведет ли дурного впечатления на иностранных военных атташе внешний вид некоторых частей, где люди изрядно поизносились. Надо было слышать ту горячую отповедь, которая последовала в ответ...

— А хотя бы и так... Хотя бы и так, поручик!.. Имея всего вдосталь, не фокус драться... А ты вот подерись три года, когда тебе по капле, из милости, отпускают все до поганой подметки включительно... Когда лезешь на рожон с голыми руками. Когда... Эх! — говоривший махнул рукою... — Пусть обмозгуют, что могли бы мы сделать, будь у нас все, что требуется. Пусть смотрят на все наши дыры, на в с е отрепья, на в с е заплаты. Не нам краснеть, не нам стыдиться..."

Эпиграфом к этой "рискованной" статье взято не менее дерзкое пушкинское:

И нашей кровью искупили
Европы вольность, честь и мир...

Вышеприведенными двумя очерками исчерпывается, собственно говоря, описание всей поездки. Последовавшие в тот же день (1 сентября) смотры частям Марковской и Дроздовской дивизий, выведенным в буквальном смысле этого слова прямо из окопов, заняли не более полутора часов. Оба смотра прошли не менее гладко. Только внешний вид людей был много печальнее.

Вечером все находившиеся в поезде лица вернулись обратно в Мелитополь и оттуда в полночь выехали в Джанкой.

В Джанкое вагоны А.В. Кривошеина и военных агентов были отцеплены от состава главнокомандующего и отправлены в Севастополь.

Сам генерал Врангель проехал из Джанкоя на Перекоп и оттуда на линию Днепра, где произвел смотр некоторым частям 2-й армии.

Понесшие тяжкие потери, едва одетые и полуобутые, части эти производили крайне тяжелое впечатление.

5 сентября генерал Врангель и сопровождавшие его лица вернулись в Севастополь.

Из представителей иностранных государств генерала Врангеля сопровождали: адмирал Мак-Колли и полковник Кокс (Америка), майор Этьеван (Франция), поручик Стефанович (Сербия), поручик Михальский (Польша), майор Такахаси (Япония), полковник Уольд и капитан Вудвард (Англия).

Примечания

1. Имеется в виду генерал-майор Ткачев Вячеслав Матвеевич (1885-1965) — из кубанских казаков, окончил Нижегородский кадетский корпус, Константиновское артиллерийское училище в 1906 г. и Офицерскую воздушную школу в 1912 г. В 1912-1914 гг. служил в 11-м корпусном авиаотряде. Участвовал в первой мировой войне; с 1914 г. — начальник 20-го корпусного авиаотряда, затем командовал авиационным дивизионом, с 1916 г. — инспектор авиации Юго-Западного фронта, был произведен в полковники, с июня 1917 г. — начальник Полевого управления авиации и воздухоплавания при штабе верховного главнокомандующего. С мая 1919 г. — начальник авиаотряда Кавказской армии, был произведен в генерал-майоры, с апреля 1920 г. — начальник авиации Русской армии генерала П.Н. Врангеля. В ноябре 1920 г. с остатками Русской армии эвакуировался из Крыма в Турцию. С 1921 г. жил в Югославии, служил в югославской авиации, с 1924 г. по 1934 г. являлся председателем Общества воздушного флота 4-го отдела РОВС, затем работал преподавателем в русской мужской гимназии, в 1937 г. принял югославское гражданство. От сотрудничества с немцами отказался, после освобождения Югославии Красной Армией был арестован в октябре 1944 г. и вывезен в СССР, где в августе 1945 г. был приговорен к 10 годам исправительно-трудовых лагерей. По освобождении в 1955 г. поселился в Краснодаре, где написал воспоминания по истории русской авиации.

2. Имеется в виду генерал-майор Бабиев Николай Гаврилович (1887-1920) — из семьи офицера, казак станицы Михайловской Кубанской области, окончил Николаевское кавалерийское училище в 1909 г. Участвовал в первой мировой войне; в 1917 г. — войсковой старшина (подполковник), командир 1-го Черноморского полка Кубанского казачьего войска. С конца 1917 г. служил в войсках Кубанского края, в начале 1918 г. был произведен в полковники, с осени командовал Корниловским конным полком, в январе 1919 г. был произведен в генерал-майоры, с марта по май — начальник 3-й Кубанской дивизии, с августа — командующий конной группой Кавказской армии. В апреле 1920 г. с остатками Кубанской армии был эвакуирован из района Сочи в Крым и назначен начальником Кубанской казачьей дивизии, в июле-августе командовал конным корпусом, затем своей дивизией, с 29 сентября (12 октября) — конной группой в составе Кубанской казачьей и 1-й конной дивизий и Терско-Астраханской бригады. 30 сентября (13 октября) погиб в бою против 2-й Конной армии Ф.К. Миронова в районе Шолохово.

3. Имеется в виду генерал-лейтенант П.К. Писарев, командир 1-го армейского корпуса, в состав которого входила Корниловская дивизия.

4. Имеется в виду генерал-майор Скоблин Николай Владимирович (1893-1938) — из дворян Черниговской губернии, окончил Чугуевское военное училище в 1914 г., участвовал в первой мировой войне в рядах 126-го пехотного Рыльского полка. В мае 1917 г. в чине штабс-ка-питана вступил в 1-й Ударный отряд при 8-й армии, в июне был назначен командиром 2-го батальона Корниловского ударного полка. В декабре 1917 г. вступил в Добровольческую армию и был назначен помощником командира Корниловского ударного полка, участвовал в 1-м Кубанском ("Ледяном") походе. С 1 (14) ноября 1918 г. — командир Корниловского ударного полка, был произведен в полковники, со 2 (15) сентября 1919 г. -командир 2-й бригады 1-й дивизии, с 16 (29) октября -начальник Корниловской ударной дивизии, 26 марта (8 апреля) 1920 г. был произведен в генерал-майоры. В ноябре 1920 г. с остатками Русской армии генерала П.В. Врангеля эвакуировался из Крыма в Турцию. В Галлиполи и с 1921 г. по 1924 г. в Болгарии командовал Корниловским ударным полком, позже возглавлял объединение корниловцев в Болгарии и Франции, являлся председателем "Общества галлиполийцев". В 1930 г. во Франции вместе со своей женой, известной русской певицей Н.В. Плевицкой, был завербован разведкой ОГПУ СССР. С его помощью 22 сентября 1937 г. в Париже агенты НКВД похитили председателя РОВС генерала Е.К. Миллера, после чего ввиду угрозы разоблачения он был тайно переправлен в Испанию, где погиб при невыясненных обстоятельствах.

5. Вот этот документ: "Генерал Лукомский получил от командующего французскими силами в Константинополе Франше д'Эспере категорическое запрещение устанавливать русскую станцию в Константинополе, и если таковая уже установлена, то тотчас же убрать ее.
Чем вызвано это, в рапорте не указано. В дальнейшем дело по исходатайствован и ю разрешения на установку радиостанции в Константинополе взял на себя наш военно-морской агент капитан 2-го ранга Щербачев, коему удалось убедить французов созвать международную комиссию для разрешения этого вопроса. Каковы результаты этого, до сего времени неизвестно, так как донесений в штакомфлоте не имеется.
Подлинный подписал лейтенант (подпись)".

6. Буры — белая народность в Южной Африке, потомки голландцев, переселившихся туда в XVII веке и основавших республики Трансвааль и Оранжевое свободное государство. В 1899-1902 гг. в ходе англо-бурской войны британские войска, сломив героическое сопротивление буров за счет многократного численного превосходства, оккупировали территорию бурских республик, которые были затем включены в состав Британской империи.

7. Нашим приятелям (франц.).