Княгиня Мария Барятинская. Дневник русской княгини в большевистской тюрьме. Январь 1918 г. (Публ. Л. Ивановой; пер. О. Литаш)

Иванова Людмила Михайловна (р. 1948) (Ялта)
Историк. Заведующая отделом Ялтинского государственного объединенного историко-литературного музея. В «Крымском альбоме» публикуется впервые.

Литаш Ольга Андреевна (р. 1957) (Ялта)
Литературный краевед, в 1988—2000 годах работала заведующей литературным отделом Ялтинского объединенного историко-литературного музея. Автор предисловия и переводчик крымских фрагментов книги Петра Урусова «Из воспоминаний исчезнувшего времени» (опубл. В альманахе Крымский альбом 2001).

Те, кому повезло долго работать в музее, знают, что непременно наступает день, когда, на первый взгляд, случайная встреча или какое-то событие вдруг удивительным образом складывают воедино прежде разрозненные факты, и тогда возникает из прошлого забытая судьба, раскрывается тайна.

Именно так у нас, сотрудников Ялтинского историко-литературного музея, недавно появилась возможность прочитать книгу «Дневник русской княгини в большевистской тюрьме. Январь 1918 г.», написанную жительницей Ялты — княгиней Марией Владимировной Барятинской. И прочитать эту книгу, наверное, первыми на родине автора. «Дневник» не только никогда не переиздавался у нас, но о его существовании никто из крымских исследователей и не догадывался.

По данным библиотеки Конгресса в Вашингтоне, книга эта выпущена в Берлине, год издания не установлен.

...А все началось пять лет назад, когда в Симферополь в составе миссии СБСЕ приехал Владимир Дмитриевич Лехович, правнук князя Леонида Дмитриевича и Марии Сергеевны Урусовых. Увлеченный историей своей семьи, он посетил бывшие дома и имения многочисленных предков: Мальцовых, князей Барятинских и Волконских, графини Паниной, познакомился с экспозицией и сотрудниками нашего музея.

В результате знакомства с В. Леховичем и завязавшейся затем интересной переписки с ним, музей получил в подарок дневник его дяди — князя Петра Урусова, ялтинские главы которого были напечатаны в «Крымском альбоме 2001». Чуть позже из Вашингтона пришла еще одна бандероль, а в ней — неизвестная доселе книга М.В. Барятинской.

Само имя княгини Барятинской в истории Ялты, благодаря ее щедрой благотворительности и общественной деятельности, занимает видное место. Только один перечень ее заслуг перед городом надолго займет внимание.

Так, широко известен тот факт, что в 1895 году Мария Владимировна устроила и много лет содержала на благотворительные средства небольшой пансион «Дарсана» для неимущих легочных больных. Пансион размещался в двух частных домах и просуществовал несколько лет¹. Хорошие результаты деятельности «Дарсаны» побудили княгиню Барятинскую расширить дело. Ей принадлежала мысль и организация санатория для неимущих легочных больных в память императора Александра III (ныне НИИ им. И.М. Сеченова). Она организовала повсеместный в России сбор денег, создала и возглавила комиссию для работ по устройству санатория. Мария Владимировна разработала устав будущего санатория, добилась ежегодной субсидии в 5 тысяч рублей, привлекла наибольшее число крупных пожертвований. А на собственные средства — построила дом для лаборатории, аптеки и изоляции заразных больных².

Фронтиспис и титульный лист книги. Подпись под фото: княгиня М.В. Барятинская, председатель Ялтинского отделения Русского Красного Креста (Крым, Россия)

С 1909 года княгиня М. Барятинская руководила Ялтинской общиной сестёр милосердия и внесла на ее развитие 13 тысяч рублей. В 1912-м, будучи председателем Ялтинского дамского комитета по оказанию помощи раненым славянам и грекам, она организовала сбор вещей и пожертвований в пользу балканских славян. Помощь была настолько существенной, что королева эллинов Ольга Константиновна прислала княгине Барятинской благодарственную телеграмму, которая была опубликована в газете «Русская Ривьера»³. Долгие годы Мария Владимировна была попечительницей земских лечебных заведений⁴.

Насколько хорошо известна общественная сторона жизни княгини М.В. Барятинской, настолько мало мы знаем о ее личной судьбе, а ведь ее жизнь во имя других началась не на закате дней, а в пору расцвета сил.

Мария Владимировна родилась в 1851 году в родовом имении Марьино Курской губернии. Ее отец, князь Владимир Иванович Барятинский (1817—1875), генерал-майop свиты, командир Кавалергардского полка, с 1866 года — генерал-адъютант⁵. Мать, Елизавета Александровна (1826—1902), статс-дама, дочь военного министра князя А.И. Чернышева.

Овдовев в первом браке (с лейтенантом Кавалергардского полка Г.П. Извольским), Мария Владимировна в 1888 году вышла замуж за своего двоюродного брата, князя Ивана Викторовича Барятинского, морского офицера, служившего одно время на императорской яхте «Штандарт»⁶.

Трудно сказать, когда М.В. Барятинская поселилась в Ялте, но в 1885-м она уже жила в нашем городе. Спустя пять лет, в 1890 году, княгиня купила имение Уч-Чам по соседству с имениями графа Мордвинова⁷ и Франке на Симферопольском шоссе⁸. Вероятно, в самом начале XX века она начала строительство в Уч-Чаме большого двухэтажного особняка из серого известняка в стиле итальянского Возрождения. Фамилия архитектора нам пока неизвестна, но время постройки, стиль, использованные материалы и архитектурный декор позволяют предположить, что это работа известного архитектора О.Э. Вегенера. Заниматься делами имения Мария Владимировна передоверила своему мужу.⁹

Дом Барятинских всегда был полон гостей. Неоднократно бывал здесь император Николай II со старшими дочерьми — Ольгой и Татьяной. В 1913 году Барятинские принимали офицеров яхты «Штандарт» и в тот же день устроили бал в честь княжны Ольги. Около двух десятилетий особняк в Уч-Чаме был любимым домом Марии Владимировны, он же стал и последним в ее жизни на Родине.

В 1920-м княгиня Барятинская эмигрировала. Вначале был Константинополь, некоторое время — Европа, последним пристанищем стала Америка. В Соединенных Штатах она и закончила в 1937 году свои дни, там и похоронена.

«Дневник...» оживит образ этой удивительной женщины. Его страницы — перед нами.

Людмила Иванова

Текст книги публикуется в переводе Ольги Литаш

Настоящая публикация представляет собой полный текст воспоминаний Марии Владимировны Барятинской «Дневник русской княгини в большевистской тюрьме. Январь 1918 г.» На русском языке книга печатается впервые. Перевод осуществлен специально для публикации в альманахе «Крымский альбом». Текст дополнен фотодокументами из фондов Ялтинского историко-литературного музея, а также фотографиями, репродуцируемыми из первого издания книги М.В. Барятинской (несмотря на их низкое качество, редакция сочла необходимым воспроизвести их, учитывая чрезвычайную редкость фотоснимков).

Публикаторы и редактор «Крымского альбома» благодарят Владимира Дмитриевича Леховича (Вашингтон, США) за предоставление текста книги и внимание к альманаху.

С моей глубочайшей благодарностью я посвящаю эту маленькую книгу всем тем, кто поддерживал и подбадривал меня и наших бедных раненых офицеров и солдат в тяжелые моменты, которые нам пришлось пережить в последние годы. Бретанскому Красному Кресту, капитанам британского военно-морского флота и всем тем, кто помогал нам в Ялте (Крым, Россия).

I

Девятого января 1918 года наш слуга Егор, который по обыкновению ходил в город покупать продукты (мое имение располагалось в окрестностях Ялты, Южный Крым), принес нам новости, что в городе волнения и что на своем пути он встретил большое количество вооруженных людей, пулеметы и много _ татарских солдат (из крымскотатарского кавалерийского полка) под арестом. Вскоре послышались звуки ружейной стрельбы, особенно в направлении Дерекоя, татарской деревни, лежащей в долине сразу под моим имением. Пули свистели возле стен моего дома и градом сыпались в мой сад, немного позже начался орудийный гул с эскадренного миноносца, которым овладели большевики.

Бывшая усадьба княгини М.В. Барятинской в Ялте; архитектор О. Вегенер (?). Ныне — санаторий «Ялтинский» Мин. обороны Украины. Осень 2003 г. Фото Д. Лосева

В непосредственной близости от нас находился другой большой особняк, который принадлежал графине Мордвиновой; захваченный сначала татарами, он был впоследствии занят большевиками, подобно тому, как казармы напротив нас попали в руки красных. Становилось опасно оставаться в Уч-Чаме (таково было название моего имения), и врач Ялтинского отделения Красного Креста, во главе которого я стояла более 20 лет, настоял на том, чтобы я покинула мой дом и пожила у нашего друга, барона Н., который принял нас в высшей степени доброжелательно.

Ночью, в 10.30, мы заняли свои места в моем автомобиле. Наша компания включала в себя мою сестру, графиню Шувалову, доктора, маленькую медсестру Красного Креста, мою горничную и меня. Все женщины были одеты в форму медсестер и косынки (русский головной убор медсестер). Мы подъехали к городу, ночь была чудесной, и луна ярко светила, что, однако, мало радовало нас, так как большевистские часовые стояли на посту на каждом повороте дороги; нас постоянно останавливали и подвергали перекрестным допросам, но доктор объяснял, что мы медсестры Красного Креста, которых он взял в отдалённое место, куда он едет, чтобы организовать полевой госпиталь для раненых солдат. Часовые были удовлетворены таким ответом и пропускали нас. Когда мы достигли дома барона Н., то обнаружили, что он полон беженцев из тех частей Ялты, которые большевики обстреливали с моря. Хозяин приветствовал нас, и мы были окружены нежнейшей заботой.

На следующий день, в то время как мы сидели за чаем, мы были обрадованы известием, что город взят татарскими войсками, возглавляемыми русскими офицерами нашей армии, к несчастью, такое положение вещей длилось недолго, и город был опять захвачен красными.

Бомбардировка неистовствовала продолжительное время, и на улицах продолжалась ружейная стрельба. Большое количество отелей на набережной, стоявших фасадом к морю, получили тяжелые повреждения, в то время как они считались жилищем очень богатых. Немного позже несколько врачей сели на корабли и умоляли большевиков от имени бедных больных людей, очень многочисленных в Ялте, дать городу передышку, т. к. они были напуганы непрерывным артиллерийским огнём, продолжавшимся день и ночь. Красные уступили их требованиям, согласившись стрелять только в дневное время и направлять огонь главным образом на деревни с татарским населением, которое оказывало им сопротивление.

Дом, где жили наши медсестры, оказался в бедственном состоянии, так как продолжительное время переходил из рук в руки. Наши медсестры вели себя героически, им удалось спасти жизнь шести больных офицеров, которые были неспособны покинуть госпиталь вследствие их беспомощного состояния, и тех женщин и детей, которые пришли искать приюта и защиты в Красном Кресте. Они спасли также значительную часть собственности Красного Креста, которую они отнесли из здания госпиталя в их собственные дома под сильным огнем; большой снаряд пролетел через несколько этажей госпиталя.

Демонстрация в Ялте, март 1917 г. Фото из фондов Ялтинского историко-литературного музея. Публикуется впервые

Мы услышали, что в окрестностях Ялты, в районе особняка князя Д.-И.¹⁰, одного из моих больших друзей, произошел упорный бой, и я была крайне обеспокоена и очень хотела узнать, что стало с семьей.

Постепенно артиллерийский обстрел успокоился. Кратковременное перемирие было установлено между татарами и большевиками, которые принялись хоронить своих покойников. Они решили, что городской сад в самом центре Ялты наиболее подходящее место для похорон. Киоск¹¹, в котором обычно играл оркестр, был разрушен, и павшие кавалеристы были водружены на его место. Всего было 24 трупа, среди них наш бедный Егор, который был зарегистрирован у большевиков и вынужден принимать участие в бою. Конечно, на похоронах не было священника, и никакие молитвы не были произнесены над телами, которые были завернуты в красные саваны и накрыты алыми знамёнами.

Особняк, соседний с моим, принадлежал моей племяннице княгине О. и ее семье. Ее муж присоединился к татарам в их борьбе против красных, она послала своих детей для связи с нами, а сама укрылась на маленькой даче на некотором расстоянии, но ее потаенное место вскоре было раскрыто большевиками, которые пришли, чтобы разыскать её. Замечательное мужество моей племянницы спасло ее. Она изобразила из себя иностранную актрису и играла свою роль с большим мастерством и самоконтролем, занимала своих преследователей и даже предложила им чаю. Её оставили в покое, и позже ей удалось спастись бегством, переодевшись. Её дом был разграблен, чтобы свести с ней счёты, и семья потеряла все им принадлежавшее, включая платья и обувь.

Бывшая усадьба княгини М.В. Барятинской в Ялте; архитектор О. Вегенер (?). Ныне — санаторий «Ялтинский» МО Украины. Сентябрь 2003 г. Фото Д. Лосева

До 20-го января я оставалась в городе под гостеприимной крышей доброго барона Н., где за мной ухаживали с предельной заботой. В этот день мы решили, что вполне безопасно вернуться домой, так как обстрел полностью прекратился. Барон сам доставил меня домой в автомобиле. Мое имение Уч-Чам (это название на татарском языке значит «Три сосны», и здесь действительно были три прекрасные сосны у входа в сад) не пострадало, даже оконные стекла были целыми, несмотря на неистовую бомбардировку и вопреки пулям, которые летали во всех направлениях вокруг здания. В полдень, когда я была занята обустройством нескольких комнат для миссис З., польской леди, которая снимала часть особняка и намеревалась обосноваться здесь со своей маленькой дочерью, два хулигана, матрос и солдат Красной армии, вошли в открытую дверь; я спросила, что они хотят, и один из них предложил произвести обыск помещений в поисках оружия, что было обычными действиями таких посетителей; и вскоре я избавилась от них.

Немного позже я увидела большой автомобиль, подъезжавший к моей двери; он был полон матросов, возглавляемых человеком, одетым в солдатский китель, серую шапку из бараньей шкуры (папаху); за пояс у него была воткнута ручная граната. Я выступила вперед, чтобы встретить их, и осведомилась у командира, не пришли ли они сделать обыск в моём доме, что он отрицал, заявив, что у него есть ордер на арест; далее я спросила, кто является тем лицом, которое хотят взять под арест. «Княгиня Барятинская, — был ответ, — где она?» Я ответила: «Я — княгиня Барятинская». На что он заявил, что я должна идти с ними. «Куда?» — «В дом Русской пароходной компании¹² на пристани.» (Незадолго до этого большое количество офицеров и две медсестры были убиты точно на этом месте, а их тела сброшены в море). Я ответила, что я не пойду с ними, если они не дадут мне время сообщить в отделение Красного Креста информацию, что я арестована и уведена к зданию, которое они назвали. Человек кричал на меня, но меня это ничуть не смутило, и я упорствовала в своем утверждении, что, возглавляя Ялтинское отделение Красного Креста такое долгое время, я была обязана дать им знать, что со мной случилось. Затем я пошла к телефону, с обеих сторон сопровождаемая двумя мрачными моряками, с фуражками на головах и сигаретами между губами, обвешанными боеприпасами, и сказала одному из членов нашей организации, как обстоят мои дела. Затем я накинула на плечи подбитый мехом плащ, подхватила свою муфту и села в автомобиль, находясь в центре группы из 5 моряков и их руководителя, причём один из них занял позицию на подножке нашего транспортного средства, словно они боялись, что я выпрыгну из автомобиля на дорогу!.. Мои слуги рассказали мне, что едва мы тронулись с места, из-за кустов сада появилось множество солдат и матросов, а также на склонах окружающих холмов. Я была, очевидно, чрезвычайно ценным трофеем.

Я не чувствовала никакого страха и только надеялась, что кто-то из моих друзей заметит меня в этой компании. Командир в папахе старался успокоить меня, убеждая, что мне не надо опасаться за свою судьбу, и обещая, что я буду незамедлительно освобождена, если я ничего не предпринимала против большевиков. Я ответила, что не боюсь, и никогда не причиняла им зла. Потом я узнала, что обвинение, выдвинутое против меня, было, что я передала от 30 до 60 тысяч рублей татарам в поддержку их восстания против большевиков, это обвинение было, конечно, совершенно беспочвенным, хотя я была всегда в хороших отношениях с татарским населением.

Наша поездка вскоре закончилась, и мы остановились перед зданием Русской пароходной компании. Меня проводили в большое пустое помещение, вполне чистое и скудно меблированное несколькими деревянными креслами и стульями. Широкие стеклянные двери, которые не закрывались, постоянно раскачивались на своих петлях, что оказалось очень беспокоящим. У меня уже было 3 товарища по несчастью: пара ялтинских владельцев магазинов, заключенных по тому же обвинению, что и я, и молодой человек незначительной наружности. Я оставалась в таком положении более часа, чувствуя себя довольно одинокой и отрезанной от всех моих друзей, однако, сохраняя твердую уверенность, что они предпринимают всё возможное для моего освобождения. Наконец я увидела барона Н., с непокрытой головой, он выглядел просто обезумевшим, мы с ним обменялись несколькими словами, но он был не в состоянии оставаться со мной долгое время, т.к. на верхней лестничной площадке толпились вооруженные солдаты и матросы, наша охрана, все были в более или менее сильной стадии опьянения. Чуть позже пришли несколько наших медсестер, и мой родственник М.А., который торопился навестить меня в моем заключении. Я должна признать, что была очень рада увидеть их.

Оказалось, что комиссаром по обвинениям здесь был Добряков, солдат, который был бывшим пациентом моего госпиталя. Около 2 часов нам дали очень хороший обед, состоявший из борща (русский суп из свеклы и капусты) и жареного мяса. Медсестры Красного Креста задержались со мной и дали мне доказательства их в высшей степени трогательной симпатии. Одна из арестованных также была медсестра, страдавшая от острых приступов сердечной болезни. Это предоставило одной из моих молодых девушек возможность испросить разрешение ухаживать за ней, для того чтобы получить возможность остаться со мной. Моя надежда на освобождение постепенно таяла. На ужин мы получили чай, немного масла и много хлеба, обилие которого поразило нас по той причине, что городское население уже начало страдать от его недостатка. Я обосновалась на ночь на деревянном кресле, подставив под ноги стул, свою муфту я использовала как подушку. Я, конечно, даже не мечтала о том, чтобы раздеться, мой плащ на меху был на мне, к тому же было очень холодно вследствие того, что оконные стекла были разбиты артиллерийским огнем. Моя маленькая преданная медсестра сидела около меня, больная женщина вытянулась на кушетке близко к нам. Эта часть комнаты отчасти имела форму ниши, так что мы более или менее имели свой угол. Охрана, солдаты Красной армии, каждый из них, вели себя ужасно, швыряя нам оскорбления и выражая неоднократно угрозу, что они обладают достаточным запасом оружия, чтобы избавиться от всей буржуазии и заодно от всех медсестер. Но когда один из них начал злословить о работе медсестер, я потеряла терпение, поднялась с моей импровизированной кушетки и дала выход яростному протесту, что, казалось, привело их в сильное изумление. После этого я решила перейти к полному молчанию, вести себя высокомерно и даже отчасти напустить на себя надменное равнодушие. Ночь оказалась очень утомительной.

Количество постояльцев нашей комнаты беспрерывно росло. Среди новичков было много владельцев магазинов. Эти смелые люди, по-видимому, были искренне удивлены видеть меня в этой среде. Некоторые из них предлагали мне сахар или шаль, чтобы укрыть мои ноги. Военные из моего госпиталя послали делегата заявить, что они готовы взять меня на поруки. Они также принесли шерстяные одеяла и подушку, которую я, конечно, передала больной медсестре, говоря, что я желаю показать, как буржуазия может переносить абсолютные лишения.

Мои слуги также выказали большое беспокойство и предпринимали попытки добиться моего освобождения, не обращая внимания на опасность, которую влекли за собой подобные просьбы. Одним из недавно арестованных заключенных был молодой лейтенант, который принимал участие в восстании, переодетый как простой матрос. В подкладке его фуражки были найдены компрометирующие письма, и я предчувствовала, что дела его плохи. Охрана на часах постоянно сменялась новыми партиями солдат, в большинстве своем совершенно пьяных. Все они ругали грязными словами буржуазию и делали угрожающие жесты, дергая за спусковые крючки своих ружей и вытаскивая сабли из ножен, чтобы напугать нас. Едва нам удалось вздремнуть на какой-то момент, когда один из них вошел в комнату и разрядил свое ружье, что, конечно, внезапно разбудило нас. Одним из больших испытаний был вопрос туалетной комнаты. Было невозможно помыться, и каждый раз, когда один из нас должен был уединиться, нужно было обязательно просить разрешение у начальника охраны, часовой постоянно стоял у двери.

Наша вторая ночь была еще хуже. Вновь арестованные приводились теперь большими группами, и наше количество возросло почти до 40. Я обратила внимание на четырех офицеров, которые были пойманы в горах и по-разному переодеты. Один из них, лейтенант военно-морского флота, страдавший от сильного холода, был одет в свою собственную шинель с серебряными пуговицами, мягкую фетровую шляпу и белый шарф, обмотанный вокруг его шеи. Он выглядел точно как крестьянин в «Комической опере». Другой имел вид хулигана, его просторный китель был запачкан и порван, а за его плечами висел огромный мешок. В эту ночь лейтенант был подвергнут дознанию, буквально перекрестному допросу, причем в его преобладающей части в грубой и жестокой манере. Я восхищалась спокойным мужеством, с которым он держался, и полной достоинства точностью его ответов. Я чувствовала обеспокоенность его судьбой, опасаясь, что он мог бы быть казнён на молу, как множество других офицеров. Его увели, однако через короткое время он появился вновь. Я сказала ему шёпотом, как я рада видеть его. Он поблагодарил меня легким поклоном, но не подошел, опасаясь скомпрометировать меня.

Врач военно-морского флота, который выказывал большое волнение, ужасно выглядевшая медсестра с волосами морковного цвета и совершенно невероятной наружности, также были среди наших новых компаньонов. Последняя была женщиной, которая дала лейтенанту фатальные письма, прося его послать их офицеру её подразделения, что стало мотивом его ареста. Одна из моих юных подруг-медсестер поддерживала компанию со мной и с больной женщиной. Холод интенсивно усиливался, и командир охраны, заметив, что мы дрожим, заявил, словно издеваясь, что он нашел способ согреть нас. Он положил немного сальной бумаги на железном листе на полу, после чего удушающий дым поднялся клубами и наполнил комнату, отравляя воздух и извергая из наших глаз потоки слёз.

Здесь я должна прервать последовательность своего повествования, упомянув случай, который произошел в предыдущий день и оказался важным в моей судьбе. Мой служащий Введенский, который был также и пациентом, пришел навестить меня, я имела неосторожность выйти на лестничную площадку с целью поговорить с ним. В этот момент я увидела двух моряков, один из них стремительно бросился ко мне, его лицо было настолько искажено ненавистью и яростью, что потеряло всякий человеческий вид; в руке он держал ружье; в то время как второй со страшным выражением лица повернулся к Введенскому, который стоял вытянувшись, со шляпой в руке, и приказал ему оглушительным голосом покрыть свою голову, так как «только перед Богоматерью мужчина должен стоять с непокрытой головой», крайне сбивающее с толку заявление для одного из тех, кто неоднократно заявлял, что они не верят в нашего (буржуазного) Бога.

Здание Агентства Русского общества пароходства и торговли. Здесь в годы Гражданской войны содержали арестованных по обвинению в контрреволюционном заговоре. Фото кон. XIX в. из фондов Ялтинского историко-литературного музея. Публикуется впервые

Добряков, комиссар, выступив в нашу защиту, подскочил к первому моряку и начал яростно бороться с ним, в то же время крича мне: «Что вы здесь делаете? Немедленно уходите!» Что я безотлагательно сделала. Я узнала позже, что я была на волосок от гибели, оба моряка намеревались убить меня. На следующее утро Добряков пришёл предупредить меня, что в этом здании мне оставаться небезопасно, и я должна быть переведена в городскую тюрьму. Другой моряк, член следственной комиссии, очень приятный и вежливый человек, подтвердил его слова. Эти люди были удивлены количеством свидетелей, относившихся к бедным классам, например, извозчиков, продавцов, даже нищих, которые свидетельствовали в мою защиту и просили отпустить меня на свободу. Они добавили, что считают своим долгом защищать мою жизнь.

22 января, около 5 часов пополудни, Добряков вошел в комнату и сказал мне, что собирается забрать меня в тюрьму. Он позвал нескольких солдат, и мы начали спускаться с лестницы. Этот момент был слегка тревожным: охрана, на которую мы должны были положиться, была немногочисленной и имела в своем составе моряков, напавших на нас на лестнице; никто не мог надеяться, что в случае чего его пощадят. Несколько друзей, среди них заведующая моим госпиталем и миссис З. (польская леди, которая снимала мой дом) выразили желание сопровождать меня. Мы сели в закрытый автомобиль, наша компания состояла из Добрякова, миссис З., меня и двух вооруженных солдат, и мы покинули дом на молу, развивая на нашем пути огромную скорость. Вскоре мы прибыли ко входу в здание тюрьмы, еще не сгустились сумерки. Ряд тяжелых железных ворот распахнулся перед нами, пока мы маршировали по этому мрачному месту, шли через двор, окруженный широкими и высокими стенами, затем мы достигли здания, которое имело несомненный вид тюрьмы. Мы вошли в него и через коридор были проведены в очень маленькую камеру с зарешеченным окном и тяжелой дверью, снабженной большим железным навесным замком и массивным металлическим засовом. При виде этого места я ощутила некоторый дискомфорт, миссис З. также выглядела испуганной: «Каким образом Вы сможете оставаться в этой пещере?» — неосмотрительно воскликнула она, словно я была свободна выбирать себе жилище. Благодаря посредничеству Добрякова мне была выделена бивачная кровать и 2 коврика, один из них был расстелен на полу, другой прибит к стене, т. к. камера была крайне сырой. Две из моих женщин, Элизабет и Маруся, настояли на том, чтобы провести со мной ночь, и вместе спали на второй кушетке, которая стояла в углу. Большой стол и 2 стула завершали меблировку камеры: здесь едва оставалось пространство для движения, такими ограниченными были ее пропорции. Ночные часы принесли мне, однако, мало отдыха. Заключенные прибывали группами, других уводили прочь с выкриками, руганью и грохотом. Был даже момент, когда я поднялась и начала поспешно одеваться, решив, что в стенах тюрьмы случилось какое-то несчастье и чувствуя себя в нервном возбуждении. Утром мы решили, что Маруся одна останется ухаживать за мной, так как она была более опытной в помощи мне и оказала особое сопротивление, когда ей предложили меня покинуть. Она проявила большую преданность и смелость; из-за ее привязанности ко мне она подвергалась большому риску. Позже она стала особой любимицей заключенных, так как она старалась каждого одарить, по возможности, своей помощью и поддержать настолько, насколько это было в её силах.

Я едва сдержала свои эмоции, когда узнала, что мои дорогие друзья, князья Д.-И. (отец и сын) были заключенными в этом же здании. Отец выглядел истощенным и очень худым, они подверглись ужасным испытаниям. Они были задержаны по обвинению в том, что принимали участие в татарском восстании, трижды их возили на мол на казнь, но странным образом, те же моряки, которые должны были произвести казнь, решили пощадить их жизни. Князь рассказал мне, как сильно молил он Бога даровать ему силу и самообладание, чтобы до его самого последнего момента ему хватило смелости. Позже я нашла другого своего знакомого, мистера Р., офицера, чья мать владела обширными имениями в окрестностях Ялты, и бывшего начальника милиции татарской деревни Дерекой. Этот несчастный человек подвергся очень жестокому обращению по дороге к городу, охрана, ехавшая верхом на лошадях, заставила его бежать впереди неё, подгоняя его уколами штыков, как только он замедлял свой бег; его спина до сих пор была воспалена от бесчисленных ран и порезов; они также трижды останавливали его по пути, делая вид, что собираются расстрелять его.

Мои ближайшие соседи были скорее людьми низкого типа, воры и воры-карманники, очень шумная и пёстрая компания.

Добросердечный барон Н. продолжал снабжать меня продовольствием. Тюремная администрация не противилась этому, так как это давало им возможность экономить средства, требующиеся для моего содержания. В ночное время наши двери были заперты. Пять охранников были назначены охранять нас, но они сочувствовали нам и в глубине сердца чувствовали отвращение к новому режиму и насмехались над нововведениями. Мои друзья и моя сестра, графиня Шувалова¹³, также, как и медсестры моего госпиталя, получили разрешение наносить мне визиты в определенные часы. Я встретила здесь нескольких компаньонов, которые разделяли мой плен в доме на молу и таким же образом были переведены в тюрьму: военно-морской врач, который оказался очень приятным господином, лейтенанта, еще одного молодого офицера О., двух лейтенантов нашей армии и т. и.

Оба князя Д.-И. и господин Р. часто приходили навестить меня, и я даже имела возможность предложить им очень скромный «пятичасовой чай» в моих роскошных апартаментах, их апартаменты были ещё более ужасными. Они спали на голых досках, покрывавших каменный иол, лишь у некоторых были матрацы, и они никогда не раздевались. Военно-морской врач и я устроили в моей камере, которая была единственной теплой, маленькую амбулаторию, где мы перевязывали раны офицерам, которые были арестованы в горах и получили ранения в бою, который там произошел. Медсёстры моего Красного Креста приходили помогать мне.

Часто случалось, что комиссары и другие большевики более или менее наводили у начальства справки, как я себя чувствую. Мой неизменный ответ был: «Спасибо, очень хорошо!» — который приводил их в ярость. Эти люди всегда держали между пальцами огромный карандаш, скорее сбивающая с толку привычка, так как большинство из них не умели ни читать, ни писать.

Фото из книги М.В. Барятинской. Подтекстовка автора. В переднем ряду сидят (слева направо): банковский служащий, Миша Полянский, княгиня М.В. Барятинская, комендант милиции Дерекоя, господин Р. Стоят: ялтинский комиссар, Георгий Дименец, господин О., Маруся (служанка М. Барятинской), банковский служащий, татарск. солдат, маленький шофер, Энсин

В течение первых ночей я чувствовала себя совершенно не отдохнувшей, мои нервы были всё ещё очень напряжены из-за испытаний, которым я подверглась в доме на молу. Но человеческое существо может привыкнуть ко всему. Я даже привыкла видеть этих людей, входящих в мою комнату, фуражка на голове, жуя сигарету.

В городе большевики совершали продолжительные обыски, ища серебро, деньги, драгоценности и т. п.; я была очень довольна, когда миссис З. и её маленькая дочь поселились в Уч-Чаме, для меня было истинным облегчением знать, что мой дом не был больше пустым. Потом я начала знакомиться с моими товарищами по несчастью — заключенными. Два большевистских моряка, взятые под стражу по обвинению в том, что они скрывали предметы, которые были украдены для самих большевиков, вызвали мой особый интерес. Они были вежливыми и почтительными по отношению ко мне, когда я протягивала руку, чтобы поздороваться с ними, они уважительно целовали её и называли меня княгиней. Один из этих моряков, Миша Полянский, парикмахер по профессии, хотя и большевик, не одобрял воровство. Он был скорее умным, но претенциозным и, вероятно, очень расстроенным. Его волосы всегда были уложены в высшей степени заботливо, с маленькими завитками, крепко держащимися у него на лбу. Я не считала его симпатичным. Другой, исполинского роста, открытый и красивый, звался Жорж (на французский манер), так он всем представлялся. Его настоящее имя было Георгий Дименец. Он был отличным парнем, веселым и добросердечным, который вступал в драку, словно это было празднество. Жорж был смешливым, хорошо свистел и пел, был очень беспокойным в избытке своих юношеских сил, но он также был восприимчив к серьёзному и степенному разговору, когда вспоминал свою мать и свою родную деревню. Он имел обыкновение приходить и сидеть в моей камере, открывая мне своё сердце, и я видела, что его душа искала сострадания. В соседней камере, камере воров и воров-карманников, был еврей, бывший шофер, который имел привычку часами петь сентиментальные романсы душераздирающим голосом. Все тюремные обитатели приветствовали меня низкими поклонами. Приветствия я слышала постоянно, как только переступала порог своей комнаты. Мои соседи постоянно вторгались в мою комнату и просили чай, сахар и подобные лакомства, которыми я делилась с ними, если они у меня были. Я даже однажды угощала всю компанию офицеров, карманных воров, моряков и т. п. большим мясным пирогом, которым они были весьма довольны.

Князья Д.-И. вскоре были отпущены на свободу, их плен длился более 3 недель: перед тем как уйти, они были подвергнуты дознанию и перекрёстному допросу в течение 5 часов. Я радовалась за них, но было очень печально терять их. Военно-морской врач и несколько офицеров были переведены в другую тюрьму, и было намерение забрать туда также и меня, но я заявила протест. Я всё больше и больше привыкала к своему окружению; но я все еще лелеяла надежду на скорое освобождение. Первый перекрёстный допрос, которому я была подвергнута, проводил Гук, матрос с императорской яхты «Штандарт», который также лечился в моем госпитале. Он был секретарем комиссии по дознанию. 3 часа я оставалась с ним один на один. Когда он расположился в моей камере, я задала ему вопрос: «Вы, Гук, собираетесь подвергнуть меня перекрестному допросу?» — «Да». И он начал оскорблять меня из-за моего «жестокого обращения с бедной медсестрой» (которая была противной мегерой с крашеными волосами и грубо сработанным лицом; ее дочь, своенравная маленькая девочка 14 лет, имела неограниченное влияние на Набокова и могла вынудить его сделать всё, что она хотела). Он добавил, что он будет держать меня под стражей долгое время и запретит мне видеть друзей и родственников. Когда он ушел, я послала за Р. и матросами, и они все обещали мне свою помощь. На третий день Набоков сказал мне, что я обязана кормить рыжую медсестру и что Марусе может быть разрешено остаться со мной только при условии, что она будет ухаживать также и за ней. Моя бедная девушка горько плакала и сказала, что для неё невыносимо покинуть меня и что ради меня она готова подвергнуться даже этому унижению, о чём я, конечно, даже и не думала просить ее.

Запись беседы, которую я имела на эту тему с Набоковым, может быть небезынтересна. Он просил меня приказать Марусе, чтобы она шла и ухаживала за медсестрой. Мой ответ был, что я не могу этого сделать, Маруся теперь, как бы должен знать, свободная гражданка; если он хочет, я могу сказать ей, что это был его приказ, но что даже в прошлое время я никогда не приказывала своим слугам что-либо сделать, но всегда просила их об этом. Набоков был вне себя, пришел в ярость, и я думала, что он набросится на меня. Как я уже говорила выше, Марусина преданность мне побудила ее пойти один или два раза к медсестре, но, к счастью, последняя поняла, как обстоят дела, и не настаивала. Эта рыжеволосая женщина, которая называла себя медсестрой, была злобной и развратной персоной, она так раздражала своим шумным поведением, что даже матросы смотрели на нее с презрением.

В это время одна из маленьких медсестёр моего госпиталя, которая ежедневно приходила навестить нас, сфотографировала нашу группу.

Мне нравилось обращать внимание на отчасти странные черты тюремной жизни. Крайне экстраординарные слухи внезапно появлялись в обращении и распространялись в нашем жилище, и мы верили им и цеплялись за них в надежде, что это правда. Например, сообщалось, что англо-французский военный флот взял Константинополь без единого боя и перешел к осуществлению захвата Крыма, и командовать здесь будет адмирал Колчак. (Соблаговоли, Боже, чтобы это было так, воскликнула я, так как это единственный для нас путь выйти из этого затруднения, которого мы никогда не будем в состоянии достичь). Затем мы были проинформированы, что генерал Алексеев выиграл большой бой под Воронежем (город в юго-западной части центральной России) и продвигается к Москве. Говорили, что другая армия движется на юг, также с целью прогнать большевиков. Как правило, мы слышали новости, которые сообщали нам большевики, ещё более удивительные, чем те выдумки, которые я записала. Беспокойство большевиков становилось всё более очевидным, и они прилагали усилия схватить всё, что было в пределах их досягаемости, словно чувствовали неуверенность в будущем. Они были жестокими в своих обысках и в конце концов отнимали у мужчин и женщин их одежду.

Теперь мы были невероятно расстроены новостью, что наш милый комиссар Набоков намеревается перевести всех наших джентльменов в Шалом, очень отдалённую тюрьму, где тюремщики и охранники одинаково были солдатами Красной армии. Я должна признать, что перспектива остаться одной в руках Набокова и в компании неприятной рыжеволосой медсестры была отвратительной для меня. Наши мужчины горячо протестовали, и я думаю, они будут оставлены здесь. Я знаю, что они делали это в значительной степени от моего имени.

Приблизительно в это время из-за сырости в камере я схватила серьёзный бронхит с очень высокой температурой. Воздух в моей камере был удушающим и насыщенным испарениями, которые проникали через чердачное окно. Я не оставалась в постели и предпочитала выходить во двор, стараясь погреться на солнце. Комиссар Набоков, услышав о моей болезни, пришёл предложить мне встретиться с доктором по моему выбору, что очень удивило меня. Я согласилась и назвала врача, у которого я хотела проконсультироваться, который безотлагательно согласился. После этого мне нанёс визит Б.Л., тюремный врач, которому явно было приказано проверить заключение моего доктора, и который заботливо меня осмотрел, однако, он оказался хорошим человеком и обещал защищать меня против рыжеволосой женщины.

Мы опять начали получать всевозможные известия: обыски продолжались, такие ужасные, как только можно себе представить, англо-французский флот довольно близко и т. д. Наши матросы были чрезвычайно довольны новостью, что Черноморский флот будет распущен, и что с этого времени все экипажи будут состоять исключительно из добровольцев, и набор новобранцев по отношению к военно-морскому флоту будет отменён. Такая система казалась предпочтительной даже нам, как мы полагали, она могла защитить нас от новых атак со стороны моря.

В этот день после обеда ко мне пришли несколько посетителей, среди них господин Соколов, служащий, который имел обыкновение осведомляться, не имеем ли мы жалоб на нашу жизнь в тюрьме. Иногда он пытался помочь нам. Я говорила о Набокове и о манере, в которой он обращается со мной. Соколов выразил своё возмущение, однако он посоветовал, чтобы Маруся лучше ухаживала за рыжеволосой медсестрой, иначе тюремные власти имеют право, согласно инструкции, подселить ко мне в камеру какую-либо из женщин, что, конечно, было бы для меня ещё хуже.

Вот краткое описание нашего дня: перед 7 часами дверь с шумом отпиралась охраной, заключенные начинали подниматься, и каждый из них на свой манер должен был убирать комнату и наводить порядок. После этого все шли на кухню во дворе произвести скудное умывание. Я вставала в 9 часов, но ночью я мало спала, и умывалась в моей камере, затем я пила чай с Марусей, и после такого завтрака мы все шли во двор на прогулку. Жорж любезно спешил принести огромную скамью, которую он поднимал, словно пёрышко, и прочно ставил ее на землю, торопясь сесть со мной рядом, и мы вели дружескую милую беседу, остаток скамьи был занят другими членами большого и отчасти смешанного коллектива, иногда нам давали газеты, и Р., сидя чаще всего на земле, читал их вслух внимательной аудитории.

Около часа все удалялись в камеру на обед. Мне еду присылала моя сестра, графиня Ш., и она была очень хорошей и вкусной.

После обеда Р. и некоторые другие, кому было дано особое разрешение, приходили ко мне на чашку чая, потом мы принимали наших гостей, кому в моём случае было разрешено оставаться в камере, и после того, как они уходили, я оставалась «дома» или, если позволяла погода, шла на ещё одну прогулку в тюремный двор. Около 8 или 8.30 вечера у нас был ужин, и это был для меня самый мрачный момент всего дня. Маруся отправлялась принести нашу еду, и я оставалась совершенно одна, чувствуя себя тревожно и угнетенно в жуткой темноте камеры, слабо освещенной тусклой маленькой лампой. Ни разу моя бедная юная помощница не получила удовольствия от своей вечерней прогулки, каждую ночь, едва она ступала на улицу, она видела укутанную фигуру, томящуюся рядом с домом, она упорно преследовала её всю дорогу туда и обратно, и она подозревала, что это мужчина, переодетый женщиной, определённый шпионить за ней. Я никогда не ложилась раньше 10.30, для того, чтобы сократить, насколько возможно, унылые бесконечные ночные часы, когда надвигающиеся опасность и смерть стояли совсем близко. Я пользовалась привилегией запирать мою дверь на час позже, тогда как мои соседи были заперты в их комнатах в 7.00. Они ухитрялись устраивать друг с другом партии в бридж, мои соседи — карманные воры также не презирали карты, и их игры менее изысканного характера была крайне бурными и шумными.

На этих днях я не видела свою сестру. Она навлекла на себя гнев Набокова из-за настойчивости и страстности, с которыми она убеждала большевистские власти освободить меня, и он запретил ей меня посещать.

Вчера прибыла свежая партия заключённых, я увидела их этим утром: пёстрая и не очень избранная компания. Одного из них, горбатого, настоящего уголовника, я видела раньше в доме на молу. Потом он был переведён в какую-то другую тюрьму и, к несчастью, вернулся к нам. Кажется, он был шпионом, и в нашей беседе с офицерами мы заботились, чтобы этого маленького бедняги, который постоянно слонялся вокруг нас, подслушивая, что мы говорим, не было рядом.

Другой из моих новых товарищей-заключённых, Е., прежде был командиром партизанского корпуса и обвинялся в том, что украл лошадей с целью спрятать их от большевиков, что, конечно, было совершенно неверно. Мы разделили с ним наш обед, так как у него не было никого, кто мог бы снабжать его пищей. Этот бедный человек болел туберкулёзом и выглядел очень плохо. Он был чудаковатым маленьким человеком, садовод и поэт, в это утро он читал мне наизусть очень изящное стихотворение о Черном море, которое он перевёл на русский с татарского языка. Я была также в самых приятельских отношениях с шофёром, который придерживался очень здравых политических взглядов.

Мои соседи громогласно заявляли, что они получают недостаточно пищи. Они не щадили Набокова, выражаясь в его адрес очень колоритным языком, который мне не жаль было услышать.

Неприятная рыжеволосая женщина, которая была больна, к несчастью, опять выползла из своей комнаты, она старалась под различными предлогами проникнуть в мою камеру. Она сменила свою одежду медсестры на травянисто-зелёный свитер и простой головной убор, из-за которого яркий цвет ее морковного оттенка волос делал ее появление еще более ужасным. Р. дал ей наиболее для неё подходящее прозвище «ящерица».

Эта ночь была более или менее спокойной. Утром потрясающая новость: неприятный Набоков уволен, и новый комиссар с аристократическим именем Шувалов назначен на его место. Говорят, он хороший человек: посмотрим. Другое значительное событие: наших мужчин отправили в баню с эскортом солдатского конвоя. Я встретила их, когда они возвращались оттуда: они выглядели сияющими, чистыми и лоснящимися. Нам сообщили, что немцы начали новое наступление, и что в России объявлена генеральная мобилизация. Мы чувствуем себя далекими от уверенности в успехе.

Некоторые из моих медсестер заходили ко мне: они говорили, что атмосфера в моем госпитале изменилась к худшему из-за пациентов-большевиков, количество которых резко возросло. Погода была плохая, невозможно было покинуть камеру, что делало тюремную жизнь ещё более тяжёлой. Говорили, что мы будем подвергнуты революционному суду. Я должна была найти кого-нибудь, кто мог бы взять на себя мою защиту. У меня было уже три адвоката, неожиданных для меня: 2 раненых солдата, оба пациенты моего госпиталя, и несчастный нищий, который уже защищал меня, падая на колени и умоляя следственную комиссию освободить меня, давая наиболее пространные свидетельства в мою пользу и ручаясь за мою невиновность.

Снова в большом количестве начали поступать новые заключенные. Среди них много татар, которые оказались очень опасными для нас. Компания карманников была переведена в другую тюрьму, это было значительное облегчение, без них было гораздо свободнее.

Я была изумлена тем образом действий, каким обращались с одним из солдат-заключённых. Ему была дана команда идти в Шалом, но он не имел никакого желания уходить. Командир конвоя дал ему два сильных пинка и прижал дуло револьвера к его голове, что заставило заключённого немедленно подчиниться.

«Ящерица» появилась с горшком ужасных высохших гиацинтов, делая вид, что это подарок от её дочери. В этот день после полудня пришли к чаю наши друзья и принесли прискорбные новости: председатель следственной комиссии казался совершенно неосведомлённым о том, что происходило, и дата нашего судебного разбирательства всё ещё не была назначена. Всё ещё не было для нас никакой надежды на освобождение.

Я увидела во дворе Набокова, но даже и не попыталась высказать ему какую-либо благодарность. Я слышала, что он хотел присутствовать на нашем суде, что не было бы благоприятным для наших интересов.

Мы узнали, что в Севастополе опять имели место волнения и бунты, и что большое количество людей было убито; называемые цифры варьировались от 300 до 5; было заявлено, что они контрреволюционеры, евреи или торговцы.

В этот день после обеда я опять была подвергнута перекрёстному допросу маленьким человеком, который, кажется, был раньше сыщиком; его сопровождал противный сапожник, хромой и злой. Маленький человек называл меня «княгиня», на что сапожник возразил: «Это больше не княгиня!» Я спросила его, была ли я всё еще медсестрой, на что он мне не ответил. Меня спросили, дарила ли я что-либо татарскому эскадрону, и я ответила, утвердительно заявляя, что я предложила хлеб и соль офицерам (наш русский обычай гостеприимства) и сигареты солдатам. «Сколько сигарет?» — «От 15 до 20 каждому солдату». Далее они спрашивали, пошла ли я одна встречать татар, или же со мной были другие люди. Из страха скомпрометировать своих друзей я отрицала их присутствие. Я ответила также отрицательно на вопрос, видела ли я татар впоследствии. Мой ответ на вопросы, касающиеся мотивов, побудивших меня встретить татар, был, что они были первыми войсками, которые я увидела возвращающимися с фронта и что я знала их прежде. Документ, составленный сыщиком, был вручён мне для подписания, что я сделала полностью, указав фамилию, имя и титул.

Прежде чем лечь спать, мой друг Р. и я прогуливались во дворе, ночь была чудесной, холодной и ясной. К сожалению, окружающий нас пейзаж скрыт от наших глаз высокими тюремными стенами, и на нас падал лишь отблеск слабого света горных вершин, освещаемых луной.

На следующий день до нас дошли новости, что новые группировки татар взяли в руки оружие и надвигается новый конфликт. Это заставило нашу маленькую компанию почувствовать себя несколько угнетенно, тяжелые последствия этого факта угрожали нам. Некоторые офицеры планировали побег. Я старалась отговорить их из-за слишком большого риска, которому они подвергались.

Охранники делали различные убедительные заявления, но прибытие в порт двух большевистских эскадренных миноносцев подтвердило подозрения. Теперь усиленно заговорили о казнях и убийствах. Суд, который должен был производить разбирательство по нашему делу, не соберется еще 5 или 6 дней, как мне сказал Шувалов. Он — любезный человек, здоровается со мной за руку и снимает шляпу всякий раз, как входит в камеру. Морякам было позволено покинуть тюрьму, моё расставание с Мишей и Жоржем было очень трогательным, и, в конце концов, мы даже обнялись. «Ящерица» тоже была освобождена и ушла этим утром со своим котом, дочкой и т.п. Мы, как обычно, гуляли во дворе, и у меня состоялась долгая беседа с моими товарищами.

Сегодня мы были поражены, услышав «Марсельезу», которую на улице исполнял оркестр. Осведомившись, в чём дело, мы узнали, что это были похороны красного солдата, который украл овцу и был теперь провозглашён «борцом за свободу народа» и похоронен с большой помпой, с музыкой и развевающимися знамёнами.

Через 2 дня матросы Миша и Жорж пришли навестить нас, они вели себя в очень дружеской и даже трогательной манере. Соколов нанес мне короткий визит и повторил своё обещание, что я вскоре буду освобождена, но я ему больше не верила.

Новые слухи: немцы делают в быстром темпе успехи в продвижении к Петрограду и Киеву, матросы Севастополя намереваются разоружить красные войска и взять власть в свои руки.

Вторая рота горно-стрелкового батальона Крымской краснопартизанской армии. Фото 1920 г. Фонды Ялтинского историко-литературного музея. Публикуется впервые

Мой родственник М.А. пригласил меня остаться с ними на некоторое время после моего освобождения. Я была глубоко тронута его любезным и волнующим предложением, так как, будучи политически осуждённой, я должна была считаться теперь очень опасной и компрометирующей персоной.

Вглядываясь в дорогу, я узнала одного из тех моряков, которые в доме на молу были наиболее сердитыми и горячими в оскорблении буржуазии. Я быстро опустила створку чердачного окна, так как у меня не было желания видеть его.

Миша и Жорж опять приходили навестить меня, последний до некоторой степени при неожиданных обстоятельствах. Я сильно подозревала, что он усиленно праздновал своё освобождение. Мишино лицо выражало, что ему это не нравилось.

В ту ночь мы испытали большую тревогу, опасались, что красные солдаты ворвутся в тюрьму и убьют офицеров, а заодно и нас. Охранники выглядели обеспокоенными, и на вопросы, что они планируют предпринять в случае, если будет осуществлена атака, они ответили, что они неспособны оказать сопротивление, имея в своём распоряжении всего 5 ружей; они намеревались запереть камеры и уйти из тюрьмы, взяв с собой ключи, для того чтобы попытаться получить подкрепление, пока нападающие будут продолжать ломать железную дверь. Я решила не раздеваться и лежать всю ночь без сна, прислушиваясь к звукам извне. К утру я задремала и была всё ещё в постели, когда один их охранников тихонько постучал в дверь и кивком позвал Марусю выйти и поговорить с ним. Затем он объявил ей, что меня собираются освободить. Чуть позже к нам пришёл комиссар Шувалов и подтвердил хорошие новости, добавив, что я не буду подвергнута суду, и извиняясь, что был не в состоянии выпустить меня на свободу раньше. Он попросил меня пойти в следственную комиссию в соседнем доме, прежде чем я покину тюрьму, для того, чтобы подписать некоторые документы.

Когда мы с Марусей вышли во двор, все мои товарищи-заключённые спешили приветствовать меня и передать мне наилучшие пожелания и поздравления, разделяя мою радость с большой сердечностью и искренностью.

Мне было жаль их всех, особенно Р., маленького поэта, Е. и некоторых других из моих близких друзей, что они не могли обрести свободу вместе со мной. Я не могу найти подходящих слов, чтобы описать радость, которая наполнила моё сердце при виде улицы, реки, а также когда я услышала отдалённый шум Учан-Су. Мои колени дрожали, и я чувствовала головокружение, была просто ошеломлена.

В следственной комиссии мне было предложено сесть в канцелярии, и обращались со мной с уважением. Мы должны были ждать более получаса. Служащие не могли найти необходимые документы и искали их везде, противореча друг другу и ссорясь. Я осматривалась вокруг и была поражена, увидев висящими в углу 2 иконы, странное дело для людей, заявивших о своём неверии в нашего Бога. Я увидела здесь много своих старых знакомых, злого сапожника и других, особенно невероятных типов. Наконец, бумаги были найдены, и я бегло их просмотрела. Документ содержал заявление, что я не обвиняюсь в участии в войне, которую татары вели против большевиков, и обещаю, что не буду выезжать из Ялты. Я подписала и со своей стороны потребовала, чтобы мне выдали документ, констатирующий, что я больше не арестована и что в моем доме больше не будут производиться обыски. Я была несколько удивлена, когда председатель комиссии, обращаясь ко мне, громогласно заявил, что условия моей жизни в тюрьме были комфортабельными, и мне были предоставлены достаточные удобства, на что я возразила, что не могу согласиться с этими словами, так как я привыкла к несколько лучшим апартаментам. Затем я попросила его разрешить мне остаться в моей камере еще 2 часа (а именно, я намеревалась ещё раз разделить мой обед с маленьким офицером, нашим обычным гостем); он, по-видимому, посчитал мою просьбу несколько странной, так как обычно заключённые горели желанием уйти как можно раньше, но, конечно, согласился, и мы вернулись в камеру. Р. и маленький поэт присоединились к нам, и мы вместе приняли участие в нашем последнем обеде. Затем мы собрали наши вещи и вышли во двор, где все заключённые столпились вокруг меня для последнего прощания, прощаясь со мной сердечно и нежно; я чувствовала себя глубоко тронутой, и расставание с ними меня огорчало. Даже охранники попытались уговорить меня остаться, обещая, что они будут как можно лучше заботиться обо мне и что моя камера всегда будет тёплой, так как они получили новый запас топлива (что не всегда имело место).

Извозчик ждал меня у крыльца. Он был моим кучером и проявил при виде меня неподдельные эмоции, я знала, что он усердно добивался моего освобождения. По пути я встретила большое количество друзей и знакомых и была тронута их радостью видеть меня на свободе.

У А-ых у меня была большая и очень изящная комната с чудесным видом на море, где я чувствовала себя удобно и спокойно.

Теперь я закрываю последнюю страницу моей тюремной жизни, и должна поблагодарить Бога, который своей милостью сохранил мою жизнь и дал мне силу и смелость выдержать все испытания, через которые я прошла.

II

Я снова беру ручку, чтобы сделать краткие записи нашей жизни после того, как я покинула тюрьму при большевистском режиме, во время немецкой оккупации и во время периода, когда Крым управлялся правительством армии генерала барона Врангеля, до эвакуации русских войск в Константинополь.

Я не могла вернуться в Уч-Чам, т. к. следственная комиссия порекомендовала мне оставаться в городе, так как моя жизнь была под угрозой, и они были не в состоянии отвечать за неё в каком-либо другом месте. Таким образом, я осталась с А-ми. Мы пережили сильное душевное волнение и никогда не были полностью свободны от опасений за будущее.

В течение первой недели каждую ночь мы ожидали анархистов с обыском в нашей квартире. Был отдан приказ, чтобы мужское население каждого дома сформировало охрану, чтобы стоять на посту вокруг дома, и наши господа наиболее добросовестно делали это 2 ночи, но потом устали. Постоянное ожидание неминуемой опасности было очень утомительным. Однажды вечером, уже когда стало темно, к нам пришла моя сестра. Она была переодета. На ее голове была шаль, а в руках узел. Она предупредила нас, что большевики планируют огромную резню всей буржуазии и советовала нам бежать. Сама она покинула свой дом и скрывалась в доме инженера, которого мы знали. Мое положение стало очень затруднительным, я боялась опасности, перед которой стояла семья приютивших меня людей, и настаивала на том, чтобы покинуть их, но они не хотели даже слышать об этом. Что касается их, осуществить побег им было бы сложно, так как их дети были маленькими. Они решили, что некоторое время я буду спать в комнате младшего ребёнка, мальчика 3 лет, и в случае, если появятся большевики, сыграю роль няни, взяв ребёнка на руки. Я чувствовала себя глубоко тронутой этим решением М.А., потому что далеко не каждая мать согласилась бы с таким планом. Я нехотя согласилась, опасаясь как за родителей, так и за детей. На этот случай был приготовлен соответствующий костюм, состоявший из коричневого платья и большой шали, и соответственно этому я гладко и просто причесала волосы. Князь Д.-И., который навестил меня через несколько дней, также советовал мне бежать, так как ему сказали, что мы оба, он и я, находились в списке обреченных на смерть, если действительно начнутся массовые убийства. Я должна признать, что я не верила слепо этим слухам; если бы реально были организованы массовые убийства буржуазии, то была вероятность, что убит был бы каждый, и для этой цели не выбирали бы определённых людей. Вопрос отъезда из Ялты дискутировался вновь и вновь: но в моём случае это была невыполнимая вещь, на бумаге я обещала остаться в городе, и должна просить разрешения покинуть его. Мы искали совета поверенного, нашего хорошего знакомого, который часто имел дело с большевиками. Он не одобрил побега, полагая, что в окрестностях Ялты опасность была ещё более острой, так как все поиски и обыски в окружающей местности проводились с большей жестокостью и зверством, чем в городе.

Парад 1 Мая в Ялте. Фото 1919 г. Фонды Ялтинского историко-литературного музея. Публикуется впервые

У меня непрерывно были какие-то неприятные сюрпризы. Однажды я узнала, например, что всё моё вино забрали, оно было зарыто в яму, выкопанную в саду, и покрыто землёй и травой. Кто-то, очевидно, доносил на нас. Большевики унесли большую часть бутылок, предложив остальное моим собственным слугам. В моих комнатах они нашли фотографии нашей императорской семьи, изорвали их и даже хотели по ним стрелять, но их командир запретил им делать это. Они составили список всех вещей в моём доме, включая серебряную посуду, заперли её и взяли с собой ключи, намереваясь на следующий день вернуться за награбленным, но прибытие немцев воспрепятствовало осуществлению этого плана.

Несколько дней спустя мне сказали, что Уч-Чам был «национализирован», то есть провозглашён «собственностью нации». Вначале я почувствовала себя огорчённой немного, тем более, что мой управляющий Толстухин был арестован и близок к расстрелу, однако окончилось всё благоприятно для меня. Толстухин был освобожден и даже переназначен управляющим «национализированного» имения, никому не было позволено даже прикасаться к самому незначительному предмету, и они были так любезны оставить несколько комнат дома для меня и моих слуг.

Введенскому, другому моему служащему (которого я упоминала раньше), тоже вскружил голову ход событий, он вступил в Красную армию, «чтобы защищать свою страну, но в первую очередь революцию». Мы всё ещё оставались в хороших отношениях, даже после того, как он стал высоким должностным лицом, был назначен инспектировать работу комиссаров. В его распоряжении были 2 комнаты в двух разных отелях, одна для офиса, другая для личного пользования, но он предпочитал спать в его бывших маленьких апартаментах Уч-Чама, где воздух был лучше, чем в городе. Впоследствии он снова стал рьяным монархистом и работал в моем госпитале, заботясь об офицерах и людях армии барона Врангеля. Это пример непостоянства наших русских крестьян и нестабильности их убеждений.

Мы постоянно были настороже. Однажды, в соответствии с декретом «О власти», наши мужчины должны были пойти и зарегистрироваться, чтобы их потом можно было послать как рабочих рыть окопы против немцев и украинцев, но этот указ был отменён через короткий промежуток времени; в другой раз Ялта была объявлена на осадном положении, и жителям было запрещено покидать их дома после 7 часов. Мы подвергались всем видам непредвиденных обстоятельств, которые в значительной степени усложнили жизнь.

За несколько дней всё морское пространство перед нашими глазами было покрыто разнообразными кораблями, пароходами, буксирами, барками, лодками и т. п., отправлявшимися в Новороссийск, вероятно, в их отступлении перед врагом, который, как ходили слухи, быстро наступал. Новости, которые достигали нас, были немногочисленными, и большей частью неверными, так как исходили из большевистских источников.

Все мои бывшие товарищи-заключённые были постепенно освобождены; они часто навещали меня, но всегда ночью, так как боялись скомпрометировать нас, если бы их увидели.

В это время мы опять пережили большую тревогу. Немцы с украинцами продвигались вперёд в направлении Севастополя, где матросы заявили, что они скорее умрут, чем сдадутся, и подняли чёрное знамя анархии рядом с красным большевизма. Татарские войска с частью украинцев двигались от Гурзуфа (другое маленькое прибрежное местечко на дороге, ведущей из Симферополя в Ялту) сражаться с красными. Маленький большевистский эскадренный миноносец и торпедные катера курсировали вдоль ялтинского берега и в конце концов вошли в гавань. Они подвергли огню, например, Алушту, татарскую деревню недалеко от Ялты. Татарские роты, с другой стороны, атаковали её с суши и вырезали греческую часть населения, которая предала их в январе. Большевики проявили беспокойство и страх, сообщалось, что на вилле «Елена», резиденции старых комиссаров, эти доблестные мужи сидели в своих кабинетах в ожерельях из ручных гранат на плечах и револьвером в каждой руке. Обыски и расследования проводились повсеместно, и мы сумели спрятать наши банковые билеты, монеты, ювелирные изделия и другие ценности. Н.И., например, зашил остатки моих денег вовнутрь игрушечной собаки, с которой играли дети.

Однажды вечером около 8 часов, в то время, как мы ужинали, пришёл слуга, чтобы сказать нам, что вооружённый матрос требует встречи с князем В., который жил в этом же доме. Сначала я предположила, что это была шутка, но известие было подтверждено одним из наших господ. Матроса сопровождали еще 2 человека, все трое были более или менее подвыпившими и вооруженными. Несомненно, имея мандат на арест, они не теряли возможности взять все, что они могли забрать у А-ых (оказалось позже, что повар, поведший себя несколько легкомысленно, был недоволен своими хозяевами и донёс на них, что было в те дни обычным мотивом обысков). Князь В. был уведен в тюрьму, но оставался там не более 24 часов и был опять освобожден. В штаб-квартире партии большевиков я имела удовольствие узнать старого своего знакомого: того матроса, который в доме на молу возглавлял охрану и курил так, что мы чуть не задохнулись от дыма. На мне уже не было формы медсестры Красного Креста, и я была удивлена, что он узнал меня с первого взгляда. «Добрый вечер, княгиня, — сказал он. — Вы здесь хорошо себя чувствуете?» — «О, намного лучше, чем в том месте, где мы находились вместе», — ответила я. Далее он спросил, встречаю ли я князей Д.-И., и говорили ли мы когда-либо о нём. «Никогда», — был мой ответ. Солдаты и матросы входили в мою комнату, но не прикасались ни к чему, принадлежавшему мне, что показывало, что документ, который мне выдали, имел вес.

Неизвестность, что касалось нашего ближайшего будущего, превалировала над всеми другими перспективами, большое количество большевистских эскадренных миноносцев и подводных лодок прибывало в гавань, и ожидалось, что в любой момент они могут начать обстреливать город. Не было новостей, которые бы постоянно не контролировались большевистскими газетчиками, способными внушить доверие. Мы опять жили днем и особенно ночью в волнениях и тревоге. Я вспоминаю одну ужасную ночь за неделю до Пасхи. Наша улица была узкой, и с обеих сторон тянулись высокие стены и дома, которые отражали и усиливали каждый звук. Мы услышали, как большевики скачут верхом и в экипажах, громкие крики и пронзительные свистки и гиканье в направлении Сельбиляра, виллы моей кузины, которая находилась в конце нашей улицы и имела большой и полный винный подвал. Мы все стояли в саду, укрывшись за деревьями и прислушиваясь к шуму снаружи, и вдруг услышали ужасающие вопли, которые мог издать человек, которого, вероятно, убили. Все было приготовлено на случай побега, маленькие платья и пальто детей лежали на их кроватях, и для каждого из нас был предназначен груз, который он должен был вынести в большой сад позади нашего дома, в котором мы решили искать убежища. Красные намеревались организовать ночь Святого Варфоломея, которая, как они предполагали, имела место во время Великой французской революции. Около 5 часов утра тишина, казалось, была восстановлена, но я услышала пронзительный звук сирены, раздававшейся, как это было выяснено позже, с лодки, на борт которой взошла буйная ватага пьяных разбойников и убийц, удиравших в панике от 12 немецких солдат, которые вошли в город пешком. Мостовые были усыпаны ружьями, выброшенными прочь во время бегства. В 7 часов лишь я смогла раздеться, и ещё раз я благодарила Бога из самых сокровенных глубин моей души за то, что мы были избавлены от большой опасности.

Дом, принадлежавший Общине сестер милосердия «Всех скорбящих радости» Российского Общества Красного Креста. С 1909 г. председателем общины была М.В. Барятинская. Фото нач. XX в. из фондов Ялтинского объединенного историко-литературного музея. Публикуется впервые

Интервал между отступлением большевиков и приходом их гонителей был полон опасности, однако, к счастью, потом положение улучшилось. Днём значительные формирования немецких войск вошли в город, их не сопровождали ни татары, ни украинцы. Определённое количество немцев осталось в Ялте, остальные начали продвижение к Севастополю, который ещё не был взят. Матросы Черноморского флота, которые были против того, чтобы сдаться, покинули рейд с адмиралом Саблиным во главе. Он отошел к Новороссийску с флотом, состоявшим из 2 больших военных кораблей и нескольких подводных лодок новой конструкции, остальные корабли, включая «Императрицу Марию», которая утонула два года назад, но потом была поднята, попали в руки немцев.

Порядок был восстановлен. Я должна признать, что немцы вели себя скромно, и даже им отчасти не хватало энергии в борьбе с большевиками. На улицах не было видно офицеров, а люди, принадлежавшие исключительно к резервному корпусу ландвера, имели очень миролюбивый вид. Через некоторое время бывший комендант города был сменён другим офицером, который выказывал больше требовательности и строгости.

Мы узнали, что много большевиков были убиты в первую ночь, среди них комиссар Игнатенко, чудовище, которое имело обыкновение казнить офицеров своими собственными руками, стреляя в них из своего револьвера.

Большевистский комиссар Добряков, который был в доме пароходной компании в Ялте и спас мою жизнь, когда подвыпивший матрос бросился на меня со своим ружьем, намереваясь убить меня, был арестован, когда немцы пришли в Ялту, и препровежден к расстрелу. Эти новости дошли до меня, и я пошла к немцам и просила их пощадить его жизнь, так как Добряков спас мою и жизнь нескольких моих друзей. Немцы согласились сделать это, и Добряков приходил благодарить меня. Я сказала ему, что теперь мы квиты.

Пасхальная ночь прошла спокойно благодаря присутствию немцев, но никогда ещё я не была так опечалена, потому что я чувствовала, что мою великую и любимую страну рвали на части, она была подчинена иноземной власти, и мы не знали, что будет с нами. Положение в Крыму было неясным и неустойчивым, относительно будущего делались различные предположения, и мы даже слышали предположение, что сын турецкого султана избран крымским ханом.

Офицеры нашей армии, которые жили в Ялте, провели собрание и решили воздержаться требовать чего-либо от своего имени, но ходатайствовать, чтобы тела их товарищей, которые были убиты на молу, были бы подняты из моря и похоронены в подходящей для этого могиле и чтобы безотлагательно были прочитаны молитвы в их память на том месте, где они нашли свою смерть. Немцы немедленно согласились с этой просьбой. Был назначен день памятной службы. Я была вынуждена временно оставить пост главы Ялтинского отделения Красного Креста, и это был первый случай, когда я была счастлива взять мою форму медсестры и присоединиться к штату нашей организации. Мы приняли участие в процессии, неся несколько больших венков. Я была поражена размером толпы, собравшейся на молу, и большим количеством в ней людей, принадлежавших к бедным классам. Мой венок был брошен в море, на то самое место, где бедные жертвы были сброшены в его волны. Был сияющий летний день, и жара стала почти невыносимой. Я чувствовала себя не в состоянии остаться до конца службы и ушла несколько раньше. По пути домой и впервые после моего освобождения я проходила мимо здания Русской пароходной компании, где я пережила такие ужасные мгновения: если бы матросам удалось убить меня, моё тело, несомненно, тоже лежало бы на дне моря, в том самом месте, где теперь оставались те наши бедные офицеры.

В самую ночь своего прибытия немцы приказали останки 24 солдат Красной армии, которые были похоронены в центре городского сада, эксгумировать и унести, и уже на следующее утро свежие цветочные клумбы были на месте их могил, и все следы ночной работы были устранены. Большое количество большевистских комиссаров было арестовано и казнено, но, к сожалению, многим из них удалось бежать и таким образом избежать вполне заслуженного наказания.

Я должна (увы!) вернуться к этой маленькой книге, так как мы все ещё не достигли конца наших несчастий. После поражения немцев и их отхода из Ялты у нас был период относительного мира. Крымское правительство не было ни сильным, ни стойким, как это оказалось позже. Добровольческая армия генерала Деникина начала расти количественно, возрастало и её значение! Британцы, французы, итальянцы и греки прибыли в Одессу и Севастополь. Наша жизнь была спокойной, и если бы не дефицит продовольствия и вследствие этого непомерно возросшие цены на него, было бы возможно вести более или менее удовлетворительное существование. На улицах можно было видеть офицеров в форме, которую они носили раньше с погонами, которые большевики заставляли их срезать, а в случае неповиновения срывали с их плечей. У меня было много работы в Красном Кресте. Правительство поставило меня во главе очень большой организации, созданной с целью помощи армии, которую я должна была обеспечивать бельем, обмундированием и т. п. и также снабжать запасами одежды жён, детей, вдов и сирот офицеров и солдат. Мы устроили бесплатный стол для офицеров, где 75 из них ежедневно получали бесплатный обед и свыше 30 приходили ближе к ночи поужинать.

Дамы и молодые девушки общества заботились о них, и мое сердце радовалось, что таким образом я могла оказать некоторую помощь тем бедным и смелым людям, которые сражались за нас на фронте, не только рискуя ежедневно своей жизнью и здоровьем, но претерпевая большие испытания и нужду, будучи лишёнными всего, особенно что касается обмундирования, и получая очень бедное жалованье. Британский Красный Крест с Мальты и из Салоников оказывал наиболее щедрую помощь, снабжая нас всем, в чем мы нуждались, и грузы, которые они поставляли, бесплатно доставлялись на борту британских эскадренных миноносцев. Я не могу в достаточной степени отблагодарить всех капитанов английских кораблей, которые в тот момент и позже, когда правительство армии генерала Врангеля управляло Крымом, оказывали нам щедрую помощь, выделяя провиант и одежду для всех наших раненых офицеров и солдат и снабжая перевязочными средствами и медикаментами наш госпиталь. Никогда я не забуду искреннюю симпатию, с которой они к нам относились.

Таким образом прошел год, в течение которого мы жили в Крыму, чувствуя себя относительно безопасно и спокойно, когда вдруг нас достигли новости, что наша армия, которая защищала узкий Перекопский перешеек, соединяющий Крымский полуостров с материком, не может больше держаться. Британцы, которые всегда поддерживали нас, не имели, увы, войск. 27 марта (старый стиль) мы получили распоряжение уезжать из Ялты, так как было опасение, что ее оккупируют большевики, наши войска были слишком малочисленны, чтобы защитить город. Моему сердцу было тягостно таким образом покидать мой последний дом, единственный, оставшийся мне, после того как все остальные были разрушены, но мне все говорили, что после той работы, которую я делала для Добровольческой армии, я подвергла бы себя большой опасности, если бы осталась. Вдовствующей императрице и Великому князю Николаю также надлежало покинуть Крым и даже Россию.

Мы поспешно уложили вещи и поехали к молу. Зрелище, которое он представлял, было поразительным: мол во всю длину был буквально переполнен людьми. Я нашла здесь почти всех моих родственников и знакомых, сидящих на своём багаже, среди груд коробок, чемоданов, дамских сумочек и т. п. Большое количество британских кораблей было пришвартовано к молу, большой дредноут и несколько других военных кораблей стояли на якоре на некотором расстоянии. Я услышала, что на борту первого находилась наша любимая вдовствующая императрица и часть ее семьи и что она желала оставаться на рейде пока последний корабль с её друзьями и знакомыми не покинет гавань. На самой высокой точке пирса стояли британские моряки и пулеметы, готовые защищать нас в случае опасности.

Мы узнали, что британский корабль собирался переправить нас в Батуми, где жизнь была дешевле и где бы мы находились под защитой британского правительства. К несчастью, это предположение оказалось неверным. Нам было предписано подняться на борт «Посадника», экипаж которого состоял из русских и французов, которые были далеки от каких-либо убеждении и заверений; как нам сказали, французы были до известной степени податливы большевистской заразе.

Днем я смогла на несколько часов вернуться в мой дорогой дом Уч-Чам, из которого я смогла взять лишь очень мало вещей. Я могу упомянуть здесь, что перед нашим отъездом из Ялты комитет Красного Креста, председателем которого я была, решил на собрании передать все поставки, которые мы получили от британцев, в Екатеринодар на Северном Кавказе и продолжить нашу работу для Добровольческой армии. Одиннадцать медсестер пришли со мной, некоторые из старых, и наш священник, оставшийся в доме Красного Креста в Ялте. Дама, которая работала в офицерской столовой, предложила оставаться на своём посту, пока последние остатки войск не удалятся из города. Конечно, я оставила для неё в банке достаточную сумму денег для пополнения продовольственных запасов. Мысль, что наша бедная Ялта опять попадет в руки ужасных большевиков, причиняла мне огромные страдания.

Было, я думаю, около 6 часов пополудни, когда мы взошли на борт последнего корабля, который должен был увезти нас и посадка на который началась с 9 часов утра. У нас не было ни кают, ни спальных мест, каждый клочок пространства на корабле был переполнен мужчинами, женщинами, детьми всех возрастов, лежавшими на столах и под ними, сидевшими на полу, скрючившись, в проходах и т. п. и т. п. Я осталась на палубе с двумя сопровождавшими меня женщинами, в кресле, попавшем сюда с одного из британских кораблей. Мы все были поражены, каким образом британские моряки помогали людям достичь их мест, заботясь о детях, поддерживая пожилых и инвалидов с искренним участием и трогательной озабоченностью.

Мы покинули Ялту 28 марта (старый стиль) в 5 часов утра. Я увидела рассвет, погода была холодная и ветреная, было невозможно лечь, но всё это не имело значения по сравнению с чувством глубокого горя и печали при расставании с местом, которое я любила. Прощание было душераздирающим. Мы прошли мимо корабля нашей дорогой императрицы.

Как я уже упоминала, на борту не было ни свободной каюты, ни запасов для подкрепления сил, и мы получали лишь немного горячей воды для чая; небольшой запас провизии, который был в наших дорожных корзинках, был единственной пищей, имевшейся в нашем распоряжении. Едва пароход начал движение, как мы заметили, что идём к Севастополю, а не в направлении Батуми, как нам было обещано. Французский комендант, я бы сказала, скорее комиссар, был настоящим большевиком. Наши господа пошли поговорить с ним, но это оказалось бесполезно. 28 днем мы прибыли в Севастополь и оставались на рейде до 30, и нам было запрещено сойти на берег. Вид гавани, где количество иностранных кораблей было значительно больше, чем русских судов (многие из которых находились в ужасном состоянии), был тягостным. Наконец, корабельные власти объявили нам, что запас угля ограничен, что наше нахождение на рейде подходит к концу, и нам сказали, что «Посадник» пойдет к Новороссийску, а не в Батуми. Наши господа и даже дамы храбро пошли помогать экипажу грузить уголь, так как все моряки, русские также, как и французы, казалось, нарочно медлили с работой.

Однажды ночью во время нашего пребывания у Севастополя со мной произошел довольно неприятный случай. Мой старый дядя получил каюту для себя и своей жены и предложил мне отдохнуть в ней несколько часов, так как с нашего отъезда я оставалась на палубе и даже промокла от дождя. Около полуночи, только я разделась для того, чтобы умыться и лечь, я услышала сильный удар и последовавший за ним властный приказ немедленно открыть дверь. Мне стало немного страшно, так как каюта была расположена в отдалённой части корабля, и даже если бы я громко кричала, ни мои друзья, ни родственники не услышали бы меня. Я ответила, что я открою дверь, как только что-нибудь накину на плечи, но тот же голос потребовал мгновенно подчиниться, не хватало еще, чтобы он вломился в дверь. Я была вынуждена подчиниться. Велико было моё удивление, когда я увидела нашего русского коменданта во главе группы вооружённых русских офицеров; он был изумлен не меньше, чем я, и разразился градом извинений, целуя мои руки и сожалея о беспокойстве, которое он причинил мне. Он объяснил мне, что они ищут большевика и его жену, которые спрятались на корабле, и, услышав мой голос, он предположил, что я женщина, старающаяся защитить своего мужа. Конечно, этот инцидент положил конец моей попытке отдохнуть. Я вернулась в мое кресло на палубе, где среди моих друзей я чувствовала себя в безопасности. У меня были очаровательные соседи: Судейкин, русский художник, со своей очень симпатичной и любезной молодой женой, и другой художник, хорошо известный портретист Сорин. Они относились ко мне с большой заботой и поделились с нами провизией, когда наши запасы подошли к концу. Все пассажиры ощущали недостаток в еде. Французский адмирал Аметте, услышав об этом, прислал нам консервированное мясо и очень большие (и очень жесткие) морские сухари.

В конце концов мы покинули севастопольский рейд и начали наше путешествие в Новороссийск. Мы опять прошли мимо нашего дорогого города Ялта, но на значительном расстоянии от берега; однако мы мельком увидели военные корабли, стоявшие в порту. Это было в Лазареву субботу, за неделю до Пасхи. Наши друзья и родственники образовали хор, к которому присоединились другие пассажиры, и на палубе была проведена вечерняя служба. Каждый чувствовал себя глубоко взволнованным, и слёзы набегали на глаза многих людей. Все это было слишком печально.

В тот же самый день, к нашему большому облегчению, мы увидели британский эскадренный миноносец, приближающийся к нашему кораблю; офицер в его команде получил приказ от британского адмирала сопровождать нас до Новороссийска, наш экипаж был далек от надежности, казалось, они намеревались причинить нам нечто неприятное. На двух других пароходах с эмигрантами, которые следовали за нами, в пассажиров были брошены ручные гранаты, и большое количество пассажиров, включая женщин и детей, было убито или тяжело ранено. Ещё раз наш Бог спас нас.

Наконец, 31 марта в 5 часов утра мы прибыли в порт Новороссийск. Мы сразу же сошли на берег и поехали в Мишаково, небольшое местечко приблизительно в 7 км от города. Мой дядя, моя тетя и я нашли гостеприимный приют в доме госпожи У.К., которая оказала нам самый теплый и радушный приём. Другие наши друзья поселились в здании школы, по соседству от нас; комнаты были просторными, но совершенно лишенными мебели, бедные эмигранты спали на полу и были обязаны выполнять всю тяжелую работу. На Пасху мы нашли большое утешение, слушая божественную службу, которую священник, специально приглашенный из города, отслужил в здании школы. Мы оставались в Мишаково более 3 месяцев, надеясь вернуться в наши дома и чувствуя себя то полными надежд, то подавленными соответственно противоречивым новостям, которые достигали нас.

Автограф М.В. Барятинской в альбоме Веры Артуровны Судейкиной-Стравинской. Бывш. собр. Роберта Крафта (США). «Княгиня Мария Владимировна Барятинская. 14 апреля 1919 Пароход Посадник буду всегда вспоминать наше пребывание вместе и помнить жизнь с Вами!»

После того, как пролетело 3 месяца, стало возможно вернуться в Ялту, и я поспешила попасть в мой дом в Уч-Чаме, который я нашла в превосходном состоянии благодаря верности моего управляющего Толстухина. Мы вели сносное существование, хотя стоимость продуктов питания выросла до невероятных цифр. Мое время было занято интенсивной работой в Красном Кресте, наши больницы были заполнены, и на своей вилле я устроила дом отдыха для выздоравливающих офицеров и солдат. Мы были под защитой барона Врангеля и русской армии. Казалось, жизнь возвращалась к более нормальным условиям, и наши надежды на счастливый исход борьбы ежедневно росли. Но внезапно мы получили приказ администрации Красного Креста покинуть Ялту немедленно, со всеми нашими пациентами и персоналом: наша маленькая и мужественная армия была бессильна противостоять напору бесчисленных войск красных. Мы всю ночь паковали вещи, в моем доме находились 6 офицеров, и когда плохие новости прорвались к ним, они сначала не поверили, что это правда.

На следующее утро мы поспешили в Ялту, чтобы найти какой-нибудь корабль, который мог бы взять нас на борт. Мне стоило больших усилий получить разрешение для наших офицеров, 3 медсестер и меня, а также доктора совершить путешествие на итальянском крейсере. Мы путешествовали на палубе, без какого-либо навеса, спали под открытым небом. Было совершенно невозможно помыться. Мы сидели в грязи, дышали угольной пылью, у нас было очень мало провизии.

Эмиграция из Крыма. Фото 1920 г. из фондов Ялтинского историко-литературного музея; дар С.С. Пельтцера (Париж), внука С.С. Кострицкого, зубного врача Николая II. Публикуется впервые

В Константинополе нас очень долгое время держали на рейде. Я обязана майору Ридену тем, что мы получили некоторые средства, когда сошли на берег и таким образом нам была дана возможность искать жилье для моих путников. Всегда в Крыму, точно также, как и здесь, американский Красный Крест был нашим верным ангелом-хранителем; во все суровые и ужасные моменты, которым мы подвергались, они приходили нам на выручку и оказывали нам неоценимую поддержку. Я хочу упомянуть здесь с глубокой благодарностью огромную помощь, которую майор Риден оказывал нам в Константинополе и в Ялте, и также сердечный и великодушный прием, который мы нашли со стороны майора Дэвиса и всего персонала Красного Креста.

Фото и подтекстовка из книги «Дневник русской княгини в большевистской тюрьме»: княгиня М.В. Барятинская; переодета няней

Я не вижу необходимости давать на этих страницах описание нашего мучительного и сложного существования в Константинополе, другие могут сделать это лучше. Пока я лежала на палубе итальянского крейсера и наблюдала длинную процессию кораблей, увозивших к чужим берегам наши войска и тысячи эмигрантов, мужчин, женщин и детей, я с острой мукой думала, что здесь находятся последние обломки нашей великой России. И все-таки я твердо верила, что Божья милость не оставит нас и что мы сможем вернуться в наши дома.

Возможно, для читателей этой маленькой книги было бы небезынтересно узнать, какая судьба выпала некоторым из моих товарищей-заключенных, которых я упоминала в своих записках.

Я узнала, что оба большевистских матроса пришли к печальному концу. Миша Полянский, парикмахер, был застрелен своими товарищами в драке в Севастополе. Что до моего бедного Георгия Дименца, он застрелился, когда увидел, что дела с большевиками шли не в ту сторону. Бедный мальчик, такой веселый и открытый, плохое влияние ввело его в заблуждение. Наш маленький офицер Е. (поэт и садовод) ушел в горы бороться против красных и пропал. Говорили, что он был пойман большевиками и обезглавлен.

Я хочу воспроизвести здесь некоторые эпизоды, которые могут иллюстрировать тревожный период, о котором я говорю в моих воспоминаниях.

Кажется, бедная женщина, сын которой был расстрелян на молу и брошен в море среди так многих других офицеров, попросила водолаза найти его тело.

Водолаз согласился. Едва он достиг дна, как его товарищи, которые должны были поднять его, услышали звон его колокольчика. Когда он поднялся, то выглядел, словно обезумевший, и заявил, что ничто не заставит его опуститься на дно по такому поручению, потому что он не мог выдержать того, свидетелем чего стал на дне моря у мола. Бесчисленные мертвые тела с грузом, привязанным к их ногам, раскачивались взад и вперед в волнах, словно они были живы и кивали ему. Он был так выведен из равновесия, что едва нашел в себе силы потянуть за веревку с колокольчиком.

Другой маленький рассказ показывает, как приятно было путешествовать в дни большевистского режима. В поезде дама делила купе с господином, который не был с ней знаком. По дороге они познакомились, и она доверила ему, что у нее была с собой 1000 рублей (немалая сумма по тем временам) и что она в затруднении, где спрятать деньги в случае обыска, прося у него совета. Он сказал ей положить деньги вовнутрь шляпы, что она немедленно сделала.

Как только отряд большевиков, намереваясь обыскать пассажиров, вошел в вагон, господин поспешил указать на даму, сообщив, что у нее в головном уборе спрятана 1000 рублей. Красные, не теряя времени, овладели банкнотами, бедная женщина от отчаяния чуть не теряла сознание. Когда она оправилась, она, конечно, начала оскорблять своего коварного соседа, но он спокойно вручил ей 1000 рублей, добавив такую же сумму в качестве компенсации за беспокойство и объяснив, что у него было 100 000 рублей и он просто воспользовался случаем спасти свои собственные деньги. Хорошая шутка.

Большевики претендуют быть благодетелями состоятельных людей, или «буржуазии», как они их называют, помогая им достигнуть вечного спасения. Но не указывает ли Священное Писание, как тяжело для богатых войти в небесное царство?

Примечания

1. Общественные санатории и пансионы Южного берега Крыма. Справочник для врачей и больных / З.Таргонская. М.: Тип. А.И. Мамонтова, 1909. С. 8—9.

2. Постановления Ялтинского Уездного земского собрания чрезвычайного созыва 26 мая 1900 г. С. 224—230.

3. Газета «Русская Ривьера», № 5, 5 декабря 1912 г.

4. Постановления Ялтинского Уездного земского собрания чрезвычайного созыва 26 мая 1900 г. С. 92.

5. П. Долгоруков. Петербургские очерки. М.: Новости, 1992. С. 492.

6. Нечаев Г. Судьба императорской яхты «Штандарт». М., 1996. С. 44—45.

7. Дворец гр. Мордвиновых сохранился; ныне лечебный корпус санатория Министерства обороны, ул. Свердлова, 32.

8. КГА АРК. Ф. 376. Оп. 5. Д. 7923. Л. 23.

9. КГА АРК. Ф. 376. Оп. 5. Д. 7923. Л. 23.

10. Дондуков-Изыдинов Лев Иванович (1866—1939). Его дом, находившийся между Массандрой и Джемиетом, не сохранился. Подробно о Дондуковых-Изыдиновых и мемуарный очерк сына — Георгия Львовича — см. в «Крымском альбоме 2000» (С. 98—111).

11. Имеется ввиду летняя эстрада (в те годы говорили: «музыкальная раковина»).

12. Здание Русской пароходной компании не сохранилось.

13. Елизавета Владимировна Шувалова (в дев. княжна Барятинская) была хозяйкой домовладения в Ялте на ул. Балаклавской. Умерла 16 августа 1938 г. в Париже.

Предисловие и примечания Людмилы Ивановой
Перевод и публикация Ольги Литаш