Дальняя поездка. Фрагмент книги

Глава I

Телеграмма о приглашении в США нашла меня в пустом, исхолодавшем за зиму пансионате у самых волн: я здесь писал про русскую картошку и встречал из-за моря птиц.

Всю зиму грохотал и трудился Понт, смывая следы курортных нашествий; всю зиму он драил и оттирал берега, не жалея воды и песка, и только к марту был восстановлен порядок. В бухту, сиявшую предпарадной чистотой, вернулись дельфины. Рифы надели кружевные голландские воротники. Шла крымская весна.

Цвели скалы. Не миндальные рощи, не кизил, не пронзительно алые персиковые деревья — цвели сами скалы. Скопилась в расселине горстка земли, задела ее метелка слепого дождя — довольно: вспыхнул пучок похожих на «анютины глазки» цветов. Как зовутся, не знаю, хотя надо бы: мальчиком пас в этих горах скот. Но одно название этой весною вспомнил. Чучунеки! На пригретых взлобьях, где почвы-то всего на палец, пробились луковичные — белые и желтые, с зелеными жилками по лепестку — цветы. Ну, конечно же — чучунеки.

Лет сорок лежало без востребования слово — и вот всплыло. Кто из пацанов-татар научил меня ему — Энвер, Мустафа, Мамут? В Алуште ли, в Судаке, под Кастелью? Не помню. Но что чучунеки — это точно, и что можно ножом выкопать луковицу величиной с горошину и съесть ее, считая сладкой — снова проверил.

Нанырявшись в киммерийских бухтах за обломками античных амфор, убедившись в библиотеках, что Эллада в свой золотой век действительно ввозила зерно из Тавриды, выписав про запас, сколько платили за меру скифской-сарматской пшеницы первые зрители Софокла и Аристофана, я привык глядеть на землю своего детства и в древнегреческом, что ли, ракурсе. А в этот приезд приморский реликтовый лес с могучими витыми стволами можжевельника, окаймлявший колоннадами ровные полянки, и не нуждался в особой фантазии, чтобы населить его нимфами, наядами, козлоногими фавнами и прочим античным штатом.

Поэтому открытый мною родник я посвятил богу лесов Пану.

Бил он из-под камня, оплетенного корнями векового дуба, был полузадушен разной туристской дрянью — жестянками, стеклом, рваниной полиэтилена, и я решил половину обеденных перерывов уделять мелиорации. Выносил пудами оставленную добрыми людьми мерзость, вычерпывал старой кастрюлей грязь, расчищая исток, а потом выложил дно кусками зеленого диорита. И увидел, что — хорошо. Ручей стал мощным, вода оказалась необычайно вкусна. А когда я сволок от верхней дороги каменно-крепкий куст сухого можжевельника, походивший на рога великана-оленя, осенил им воды и упрятал в яму следы своих работ, источник властно потребовал надписи. Стихотворной, понятное дело, в античных метрах. На гладкой, как краснолаковая ваза, черепице я нацарапал — как бы от имени источника:

Друг светлых вод очистил меня и украсил. Стало свободно мне течь. Кто ж вновь изгадит меня? Путник, сквернавца не бей. Оборви ты ему семяпровод, Чтобы подобных себе больше он делать не мог!

И был вознагражден: в следующий же полдень ко мне по тропе спустился сам Пан. Козлиные копыта были скрыты в кедах, за спиною болтался современный рюкзак, но легкость шага и хозяйская повадка сразу выдали его.

— Ага, криничку мою расчистили! А я как раз заняться хотел. Э, да тут и написано что-то. — Он разобрал надпись и в целом, кажется, одобрил. — Наверно, вы постарались? Стоите тут?

Я отрицал и авторство свое, и туристский быт: просто живу, мол, у родни. Пан велел называть себя по-русски — Александром Ефимовичем, сообщил, что осматривает древесные посадки вдоль верхней дороги. С осени сеял у кюветов семена сосны, кипариса, сажал миндаль — теперь глядит, как трогается в рост. Он до пенсии работал в «зеленстрое», одевал новую южную трассу, да и теперь занят тем же, только уже даром. Общество охраны природы.

А криницы он здесь знает все. В долинках бьют, в балочках — это что!

Вот на вершине Ильяс-каи, вот этой самой, она и защищает бухту, и то был источник. Над ним церковь стояла, небольшенькая, черепицу и известь для нее на плечах принесли, и в той церковке крестили его, Александра Ефимовича, мать. В праздник оставляли коней и осликов внизу, где сторож жил, а дальше уж — своим ходом... Нет, отпевать туда не носили, тяжеловато, а младенца окрестить — самый раз. Сразу полмира увидит.

Кроме родников и деревьев, Пан знал птичье царство. Перелет был в разгаре, коридором в самом узком месте моря возвращался к гнездовьям весь крылатый кочующий мир, и, благодаря новому знакомству, я в несколько дней повидал пропасть пернатых.

Встречаясь, мы только и толковали теперь: кто прибыл, кто убыл, кого еще ждать.

— На чижей и щеглов внимания не обращайте, — наставлял Пан, — эта братия часто и зимует здесь нашармака, в затишках у моря. Дрозд тоже не в счет, да и куропатка. А вон видите — серая цапля? Эта вернулась из Анатолии. Покормиться бедной нечем, сухо. И удод уже тут, заметили?..

После одной дождливой, ветреной ночи я доложил лесному богу, что не давала спать станица журавлей: носило в вихрях, не приземлиться, курлыкали до света.

— А я гусей видел, чуть свет пролетали. Кулика разного — навалом. И прибыл, пока квартирует, щур-пчелоед.

В сухой траве под можжевельником чем-то подкреплялись перепела — тихие, без голоса. А десятого апреля в кустах карагача над источником Пана ударил соловей. <...>

Северный склон Ильяс-каи был пологим, лесистым. Там, где заросли карагача и граба переходили в альпийский луг, я увидел остатки одичавшего сада: заросшие бородами лишайника яблони-дички рдели тугими бутонами. Следы террас, развалины небогатого жилья... А дальше — ступенчатая тропа в скалах. И крымской лошади тут было не взобраться! Несла же нелегкая дедов виноградарей, старух рыбачек... Ведь не одни же юные роженицы и чернявые молодые отцы несли спеленутых чад — представлять Тавриде?

На типчаковом темени скалы стали попадаться осколки черепицы. Лесной знакомец явно говорил правду, но где ж тут было умостить церковь? Ага — вон, уцелел фундамент. В алтарной части — расселина. Запотевшие камни, малахитовый мох — прямые следы родника.

Мал был храм — от силы десять человек могло войти разом. Что ж, две семьи да из родных кто... Типичная для средневекового Крыма церквушка: камень-дикарь, известковая кладка, одна абсида... Но в россыпи обломков попадались и тщательно отделанные штуки песчаника — иная, древняя, сродни близкому Херсонесу каменотесная работа. Стали бы реалисты из лесных деревень тащить такое добро от приморских развалин? Но и не птицы же занесли. Значит, в дело пошли остатки прежнего строения. Храм чтимой в Тавриде Деметры? Кордонный пост римлян? Кругозо-ор...

Подошел к краю страшенного обрыва — и поспешил сесть, не искушая судьбу.

В солнце сиял и горел Праздничный Плащ Господа Бога. Муаром — течения, голубым бархатом — дымка где-то на полпути к Стамбулу. Не знаю, половина ли мира, но и вершинная степь Яйлы, и припавший к воде Аю, и смытые контуры гор Судака — всё раскрылось. <...>

В Судаке мне впервые дали лопату — тяжеленный заступ, по-крымски именуемый лескером (что-то немецкое, должно быть — по заводчику). Перекапывал виноградники, ненавидел все камни и корни долины. А потом — в степном уже Крыму — пришлось закапывать лозу на зиму, укрывая от мороза, и то был первый урок земледельческой теории относительности.

В Судаке, хоть всюду и камни, лоза спокойно зимует под небом, не надо нагребать могилу над каждым кустом. И в черноземной степи виноград — так себе, чтоб не сказать хуже, а у нас в Новом Свете князь Голицын такое шампанское делал, что получил первую награду в самом Париже. (Знали это пацанами как полусказку, оказалось — истина). <...>

...Значит, приглашение в Штаты. <...> Конечно, всё еще писано такими вилами и по такой воде! Во-первых, приглашают не персонально тебя, а некоего professional writer, просто литератора — желательно, знакомого с сельской тематикой. «Деревенщиков» у нас пока еще вдосталь. Во-вторых... ну мало ли что «во-вторых»!

В-третьих, же — вот сейчас, спускаясь с Яйлы, просто сломаешь ногу, и будет тебе в гипсе... Вашингтон с Канзасом!

Но зато теперь самое время всласть помечтать, свободно и раскованно — трезво зная при этом, что именно так, как фантазируешь, никогда не будет...

1979—1987