Движение крымского текста по следам А.С. Пушкина

Вслед за Пушкиным образ романтичного Крыма стала осваивать целая плеяда поэтов и художников, создавших перекликающуюся между собой отдельными частями галерею стихотворных и живописных описаний полуденного края. Алупке, к примеру, посвящает свою «Элегию» (1824) полузабытый представитель элегического романтизма В.И. Туманский, прибывший в Тавриду в качестве члена комиссии для разбора поземельных споров (каковые, кстати, отравили здесь жизнь безуспешно пытавшегося освоить свой «клочок земли в Крыму» П. Палласу).

Вот жизнь моя в стране, где кипарисны сени,
Средь лавров возрастя, приманивают к лени,
Где хижины татар венчает виноград,
Где роща каждая есть благовонный сад.

В июне — июле 1825 года в состоянии творческого и душевного кризиса по Крыму путешествовал творец только что написанной комедии «Горе от ума» колеблющийся декабрист А.С. Грибоедов. Он так изобразил свое неожиданное жизненное и творческое состояние: «Нем, как гроб!» [48, 517]. Почти цитата из «Древней ночи Вселенной» Боброва: «Где кажда мысль, как нощь гробов» [20: 2, 25]. Грибоедов очень надеялся, что природа юга и исторические достопримечательности дадут ему новое вдохновение. Заранее проштудировав всю известную тогда литературу древних и современных авторов о Крыме, до летописей включительно, он добросовестно изучал крымские древности, как и Пушкин, сопоставляя в «Дневнике» и письмах к С.Н. Бегичеву свои впечатления с «Путешествием по Тавриде» И.М. Муравьева-Апостола, но тщетно, — вдохновение не возвращалось: «Наехали путешественники, которые меня знают по журналам, сочинитель Фамусова и Скалозуба, следовательно веселый человек. Тьфу, злодейство! Да мне не весело, скучно, отвратительно, несносно!..» [48, 517].

Тем внимательней он был, разочаровавшись в светском обществе, к конкретным деталям ландшафта, и из его наблюдений следует, что М. Эпштейн в аналогичных отмеченных выше сопоставлениях был не так уж не прав: «Очень доволен моим путешествием, хотя здесь природа против Кавказа все представляет словно бы в сокращении: нет таких грандиозных громад, снеговых вершин Эльбруса и Казбека, и ревущего Терека и Арагви, душа не обмирает при виде бездонных пропастей, как там, в наших краях. Зато прелесть моря и иных долин, Качи, Бельбека, Касикли-Узеня и проч. ни с чем сравнить не можно» [48, 343]. В описании А. Грибоедовым Крыма проявилась невероятная зоркость и проницательность — с напоминающим С. Боброва энциклопедизмом перечисляя характерную растительность, он не упустил чрезвычайно редкие здесь заросли дикого винограда. В области археологии он сделал замечания, которые «далеко опережают значения современных ему, да и более поздних ученых» [148]. Изучая археологические памятники вокруг Херсонеса, обмерив и зарисовав их, он сделал предположение, что остатки окружающих Херсонес каменных сооружений — бывшие пригородные помещения древних херсонитов, которые в форме клеток разделяли их поля. С несомненностью верность этого мнения археологи установили лишь более чем через сто лет, долго относя эти постройки к временам обороны Севастополя в период Крымской войны (1854—1855). Впрочем, типологический взор А. Грибоедова останавливался и на местных обитателях, отметив, что у них «не монгольские, и не турецкие лица» (и отвергнув мнение П. Палласа, «производивших от лигурийцев и греков»); крымский историк А.И. Полканов, вместе с М.А. Волошиным занимавшийся спасением памятников истории и культуры в Крыму, находит в наблюдениях А.С. Грибоедова подтверждение кавказской (аланской) версии происхождения крымских татар. Мы же отметим, что драматург совершенно закономерно привносил в описания приметы Московского, а не Петербургского текста: «Смотрю на дольные картины из-за промежутков скал, как из-за зубцов Кремля» [48, 432].

Идею «космического» пейзажа, разрабатывавшуюся поэтами-любомудрами (в частности, С.П. Шевыревым) попытался на крымском материале воплотить А.Н. Муравьев. Его четвертая (после С.С. Боброва, К.Н. Батюшкова и А.С. Пушкина, если не считать «Путешествие по Тавриде в 1820 году И.М. Муравьева-Апостола) «Таврида» (1827) представляет собой сложное переплетение одического пейзажа с сильной оссианистической окраской и преромантического «идеального ландшафта». Впрочем, основной признак ее жанра, как отметил Ю. Манн, — не предмет описания, но их строгая организация вокруг авторского «я», вокруг которого фокусируются воспоминания о дружеском круге, пирах, городских и сельских картинах московской и петербургской жизни, мечтания о любви и эпикурейская философия. «Это весьма слабое и подражательное произведение интересно тем, что оно словно стремится после "Бахчисарайского фонтана" Пушкина вернуть таврическую тему в русло традиционной описательной поэмы» [123, 155]. В то же время, как считает Н.А. Хохлова, исследователи несколько преувеличивали роль «Бахчисарайского фонтана» А. Пушкина как источника этой «Тавриды». Непосредственно предшествовали появлению этого произведения «Крымские сонеты» А. Мицкевича, и это проявилось в их структурном сходстве. Как и «Крымские сонеты», «Таврида» А. Муравьева состоит из двух частей — описательной поэмы и цикла лирических стихотворений. Особый интерес представляет собой одическое пространство этой «Тавриды». «Под одическим пейзажем (или "одическим пространством") мы подразумеваем такую художественную ситуацию, когда объектом "созерцания" лирического героя является грандиозная пейзажная картина или даже все мироздание, которое он обозревает во всей его целостности с некоей высшей точки. При этом "предметами" описания становятся такие пейзажные доминанты, как горы, моря, леса и проч. Пейзаж не детализируется; поэта интересует не частное, а целое, и даже не пейзаж как таковой, а та идея, для раскрытия которой он служит фоном, отправной точкой» [203, 72]. При этом исследовательница почему-то полностью отрицает влияние С. Боброва на пейзажную лирику А. Муравьева, хотя, цитируя стихотворение последнего «Чатырдаг», и воспроизводит сам бобровский маршрут:

Взойдите на шатер Тавриды,
    Оттоле — удивленый взор
Пустынные обнимет виды
    И цепи неприступных гор...

В стихотворении «Ялта» автор, используя прием олицетворения, раскрывает диалектику взаимоотношений природных «полюсов» — гор и долин.

Вокруг нее — ночные горы
    Стоят завистливой стеной,
Невольно возвращая взоры
    На дно долины золотой;
Она, глубоко в отдаленьи,
    Втеснилась в сердце мрачных гор, —
Как первой страсти спечатленье,
    Как первый совести укор.

Н.А. Хохлова видит в пространстве этих пейзажей предвосхищение тютчевского «космоса». Но эти предвосхищения отмечены и в поэзии С. Боброва, элементы которой были, по словам Л.В. Пумпянского, «переходными от "ужаса" Державина к "хаосу" Тютчева» [155, 251]. При этом Н.А. Хохлова верно замечает, что если Ф.И. Тютчев оставался скорее язычником, то А.Н. Муравьеву свойственна доминирующая как над поэтическим, так и над философским началом ортодоксально-православная позиция. Что и получило позже у него развитие уже не в поэзии, а в жанре «духовных путешествий».