Муравьи на диване

Соловьев С. Крымский диван. М.: Зебра Е, 2006.

Гораздо не два смысла у слова «диван», как это утверждает автор этой книги, поэт, писатель, художник и ведущий цикла литературных представлений «Речевые ландшафты» в московских клубах Сергей Соловьев. Помимо почему-то отнесенного автором ко второму значению собрания объединенных по какому-то признаку стихотворений одного поэта или группы их, слово это означает также — зал для собраний на Востоке, само совещательное собрание сановников при хане или султане, а также иногда просто книгу. В Бахчисарайском ханском дворце поэт, получается, дошел только до Фонтана слез и отбился от экскурсии. И за то, вероятно, именно здесь явился ему образ «Руси с обезьяньей гримаской его (Пушкина. — А.Л.) лица, вскормленного няниной грудью» (т.е. вскормлено было только лицо? — А.Л.).

Однако вернемся на диван, который у Соловьева в первую очередь ложе, нередко используемое для чтения умных, но не парализующих поэтическое воображение, книг. Под углом зрения и созвучий проштудированы Фрейд, Отто Вайнингер, Витгенштейн, Хайдеггер и Юнг (так, что из-за корешка книги которого «по нитям лап перекрученным лезли юнги, как по лестнице»). Некогда в философских парках эпохи Просвещения на скамейках раскладывались книги. У Соловьева возникает видение почтальона, который по утрам раскладывает книги на пляже, чтобы в конце сезона сам автор смог струсить с деревьев листья крымского текста собственного авторства.

Перечитывая и переписывая Крым как текст, Соловьев наполняет свой «Крымский диван» и собственными ранними произведениями. Однако все-таки основное назначение раскрытого во весь Крым дивана — быть ложем любви. Тут «муравей, / / чуть придавленный их животами, //уползает к бедру». Готов подтвердить, исходя из опыта своей крымской юности, что муравьи, действительно, создают главную проблему любовных свиданий в крымских райских кущах, что, между прочим, со стороны природы гораздо толерантней, чем неизбежная в таких случаях агрессия разношерстного насекомого гнуса средней полосы России.

У Соловьева тело собирательной возлюбленной и Крым — взаимно обратимые величины. «Она и была его Крымом со всем его морем и небом, и детством, и соразмерностью губ, и ладоней, и глаза, и сердца—всему, что вокруг». Диван не только природен, но и по-крымски архитектурен: «...а он лежал на голом полу посреди // комнаты — на ней, на Лине, точней // на арке опрокинутой ног ее, слыша, как ее голова // вдали выкатывается по полу, как сорняк в степи». Сколько, если не голов, то ножек у такого тело-дивана? «Ноги ее, то есть многи». В таких «плавнях тела» непросто разобраться, кому из шести женщин межсезонья принадлежат «эти рыбины дрожи», «эта тьма ходуном как затянутый бредень // этот выгиб груди // как удар синусоидный тока сходящий». Вплоть «до той ночи когда мы вернулись на ощупь // без тел, без имен».

Причины последнего обстоятельства, конечно, не только в любовных сменах.

«Однажды утром после Большой Войны Главный кукурузник страны проснулся и с бодуна подарил эту местность Украине как одной из первых и любимых жен из пятнадцати окружавших его к тому времени.

Подарил он ее в честь 300-летия их странной русско-украинской дружбы.

Украина в ответ подарила России штуку домотканого времени с приворотным узором.

На что Россия ответила Богородицей, оставив себе Отца и Сына.

На что Украина хотела передать в дар всех будущих детей своих, но. Взвесив, передала лишь девочек.

Россия призадумалась, поглядывая на Монголию, но на снижение жанра идти не хотелось.

Тем временем кукуруза, взошедшая от Карпат до Камчатки, проломила плотные слои атмосферы и первой вышла в открытый космос, что отвлекло от уже готовящейся рокировки народами, переводя ненасытный взгляд в небо».

«Диванная» эрогеопоэтика посильнее будет «островокрымской». «Остров Крым» Аксенова, между прочим, лежал в кабинетах команды первого президента Республики Крым Юрия Мешкова, как «Вертер» в ранце солдат наполеоновской армии. Но э(ро)литарность «Крымского дивана» Соловьева вряд ли сейчас послужит руководством к практическому действию на местном уровне (к счастью для муравьиного поголовья Крыма). Диванная конфигурация приобретает предельно радикальные при некоторой путанице в половой идентичности фрейдо-кундалинско-штернерианские очертания. «Крым генитален» — но в какую сторону?

«От африканского копчика через средиземноморский крестец шла возгонка энергий вверх, к гиперборейскому гипоталамусу, но в районе двенадцатого грудного позвонка, где-то в этой местности, они схлестывались со встречным потоком, образуя некое завихрение с последующим защемлением, массируемым с обеих сторон многопалыми потоками новых энергий до очередного взвихривания и нового хондрозного перекоса.

Хотя с другой стороны, согласно эзотерической карте мира, местность эта репрезентирует планетные гениталии, что несколько рассогласовывует александрийскую версию...

Так или иначе местность представляет собой край.

Для южных цивилизаций — край северный, за которым мир становится безвиден и пуст.

Для северных, имея в виду Державу, край южный, а которым она, как сказано, обрывается над морем черным и глухим, то есть своего рода ее, Державы, крайнюю плоть».

Однако в поэтическом пейзаже доминируют все же женские половые признаки: «Я повернул голову к иллюминатору и не поверил глазам, увидев там, за морем, в дымке, береговой контур Крыма, этот млеющий клиторок, обмакнутый в синеву». Крым в целом в конечном счете предстает как система вложенных друг в друга отождествлений именно с этой почему-то млеющей (т.е. замирающей) частью женского тела.

Соловьев заявляет об инцестуозном характере своей любви к Крыму, где располагался, помимо прочего, и «Главный Центр Педофилии бывшей Империи» (Артек). Однако, учитывая совершеннолетие женского общежития «Дивана» и отсутствие между них кровного родства, невольно приходишь к выводу, что имеет место ментальный и стилистический самоинцест. Нашла коса на камень, когда дело дошло до австрийской графини. «Я живу на окраине Мовы, жилье — семь на пять, чуть просторней, чем у пса у ворот в родовом твоем замке». То ли смутный классовый комплекс сжимает пространство существования живущего между Мюнхеном, Гурзуфом и Москвой (с заездом в Индию) космополита, которому нечего терять, то ли само это сжатие пробуждает, казалось бы, подавленный всекрымской генитальностью этот классовый комплекс.Не заставляет себя ждать и эдипов комплекс, сжимающий собственное тело в «тело мальчика, все еще, но которого (из-под двери тянет, прикрыть бы) уже обнюхивает холодок небытия».

Что же, будем блистать теперь своим крымским небытием...