XV. Первое бомбардирование Севастополя 5 октября

«Твердыня, избранная славой,
Земному грому поддалась!
Три царства перед ней стояло,
Перед одной... Таких громов
Еще и небо не метало
С нерукотворных облаков!»

Некрасов.

Наступило четвертое октября. Неприятель был уже близко около Севастополя. Можно было ожидать с минуты на минуту, что начнется штурм города, как все предполагали.

В лагере союзников замечалась необыкновенная суматоха, движение; англичане целый день открывали амбразуры, которые были завалены мешками с землей, и уставляли на батареях свои огромные орудия. Корабли спустили брам-стеньги.

— Завтра будет жаркий день, — предсказывал Корнилов окружающим. — Англичане употребят все средства, чтобы отличиться... Я опасаюсь за большую потерю. Впрочем, наши молодцы устроятся. Без урока сделать ничего нельзя... А жаль, многие из них завтра полягут.

— Император приказал главное вам беречься, адмирал, — напомнил Владимиру Алексеевичу капитан-лейтенант Попов.

— Не время теперь думать о безопасности, — отвечал Корнилов. — Если завтра меня где-нибудь не увидят, то что обо мне подумают?

В этот день Корнилов был осчастливлен милостивыми словами, переданными ему курьером, прибывшим из Петербурга. Император приказал ему сказать:

«Скажи Корнилову, что как ни больно и ни тяжело мне свыкаться с мыслью, но уже стараюсь готовить себя к получению известия о взятии Севастополя и гибели флота. Засим мне остается молить Бога сохранить мне Корнилова для постройки нового флота».

День прошел тихо. Два полка, московский и тарутинский, готовились к своим полковым праздникам 5 и 6 октября. Солдаты приводили в порядок свою амуницию, ротные командиры заботились об угощении.

На батареях нижние чины в складчину служили молебны, предчувствуя скорую грозу. После молитвы появилась закуска, потом музыка; песни и пляска продолжались до глубокой ночи.

Пасмурно было утро 5 октября. Серый туман окутывал и город и море. В неприятельском лагере было еще тихо, а Севастополь уже проснулся и лихорадочно работал: на бастионах и батареях сменялись дежурные, ставились орудия, доделывались укрепления; пароходы, баркасы, лодки сновали по рейду.

В шесть часов утра туман рассеялся. Дежурные на батареях в подзорные трубы зорко присматривались к тому, что делается в неприятельском лагере. Они заметили, что на французских траншеях люди выбрасывают мешки из амбразур; за ними выглянули дула орудий. Один из дежурных офицеров хотел бежать доложить об этом начальству. Как вдруг через его голову свистнуло ядро. Докладывать было некогда.

— К орудиям! — скомандовал он.

— Прикажете бить тревогу? — спросил барабанщик, поспешно подбежавший, бледный, как полотно.

— Бей тревогу!

Бомбардирование Севастополя

Загрохотал барабан. В это мгновение новое ядро ударилось в бруствер и сбило барабанщика. Он упал, не вскрикнув, обливаясь кровью, с оторванными ногами.

— Носилки! — крикнул кто-то.

— Одиннадцатая и двенадцатая пальба орудиями. Остальные все на низ! — громко распоряжался начальник.

Еще засвистела бомба. Это был сигнал. И началась страшная канонада. Союзники открыли огонь по всей линии, и с флота загремели орудия. Наши ответили.

Тучи снарядов визжали и скрещивались в воздухе. Одни летели к нам, другие — к неприятелю. Тут неприятель понял, что не легко ему будет сладить с укреплениями, выросшими на его глазах.

Ядра, бомбы, гранаты, камни, щебень, земля — подымались столбом и крутились в воздухе. В самое короткое время пространство между двумя противниками застлал густой едкий дым. Сквозь этот пороховой дым солнце представлялось огненным шаром. Иногда казалось, что оно меркнет и в темноте, как змеи, сверкают молний, с оглушительным треском. Всюду слышались стоны и крики раненых.

При первых же выстрелах Корнилов сел на коня и поскакал на 4 бастион. Приближенные едва поспевали за ним. Канонада была в полном разгаре. С бастиона Севастополь казался опоясанным двумя огненными линиями, посылавшими всюду смерть и страдание.

Владимир Алексеевич переходил от орудия к орудию, разговаривал с командорами, советовал, куда наводить. Солдаты с восторгом и обожанием смотрели на храброго любимого начальника. При нем легче дышалось, все смелее смотрели в глаза смерти, хотелось отличиться, чтобы услышать похвалу из его уст.

«Покойно и строго было выражение лица Владимира Алексеевича, — пишет очевидец. — Легкая улыбка едва заметно играла на устах, глаза — эти удивительные, умные и проницательные глаза, светились ярче обыкновенного, щеки пылали. Высоко держал он голову, сухощавый и несколько согнутый стан его выпрямился; он весь как будто сделался выше ростом... Я редко видел человека прекраснее его в эти минуты».

Переговорив с вице — адмиралом Новосильским, Корнилов сел на лошадь и поехал на 5 бастион. Приходилось ехать по крутой пологости холма, под выстрелами французов. Лошади пугались огня и снарядов, то бросались в сторону, то упрямились. Адмирал пришпорил свою лошадь и заставил повиноваться.

— Не люблю, когда меня не слушают, — улыбаясь сказал он.

На 5 бастионе распоряжался Нахимов. Фуражка, как и всегда, была сдвинута у него на затылок; одетый в сюртук с эполетами, он на бастионе хозяйничал, как на корабле. Стоя на самых опасных местах, высоко подняв голову, адмирал зорко следил за полетом бомб, собственноручно наводил орудия. В начале боя он был ранен в голову.

— Вы ранены, Павел Степанович, — с тревогой сказал один из офицеров.

— Не правда-с! — быстро с неудовольствием ответил Нахимов. Он боялся расстроить матросов, обожавших своего «батьку», и хотел скрыть от них рану.

Стирая рукою и платком кровь со лба, он повторял:

— Слишком мало-с, чтобы об этом заботиться... Слишком мало-с! — и на увещания окружающих ни за что не согласился сделать даже перевязку.

Корнилов, разговаривая с Нахимовым, взошел на банкет бастиона, и оттуда они вместе следили за повреждениями, наносимыми нашими снарядами. Ядра свистели около них, обдавая землю кровью убитых. Бомбы то и дело лопались вокруг, поражая прислугу.

Со страхом следили приближенные за своими любимыми адмиралами. Они видели и понимали, какой страшной опасности они себя подвергают.

Капитан-лейтенант Ильинский решился подойти к адмиралам и просил Корнилова оставить бастион.

— Присутствием своим на бастионах вы, адмирал, доказываете недоверие к подчиненным... Ручаюсь, что каждый честно и свято исполнит свой долг, — говорил Ильинский, а в мыслях имел одну цель, — предохранить Владимира Алексеевича от грозившей опасности.

— А зачем же вы, капитан, хотите мне мешать исполнить мой долг?! — спокойно возразил Корнилов и невозмутимо продолжал свое дело.

Видя, что люди томятся жаждой, Владимир Алексеевич приказал лейтенанту Жандру позаботиться о доставлении воды, а сам отправился на бастион 6-й. По дороге он зашел домой, написал несколько строк жене, снял часы, принадлежавшие его отцу, и, передавая их курьеру, отправляемому в Николаев, сказал, должно быть, томимый предчувствием:

На пятом бастионе распоряжался Нахимов

Передайте, пожалуйста, это жене. Часы мои должны принадлежать старшему сыну. Боюсь, чтобы их здесь не разбить.

Между тем, Севастополь, как рассвирепевший лев, отбивался от врагов во все стороны. Стрельба по городу и укреплениям с каждым часом усиливалась. Смерть гуляла во всех концах. Везде лопались бомбы и гранаты, осыпая всех осколками; камни мостовой выворачивались от ударов ядер.

На площадях и улицах толпились войска, осыпаемые со всех сторон неприятельскими снарядами. Воздух был смрадный, дышать было трудно. Земля кругом дрожала. Люди падали и гибли, как мухи.

На батареях, среди войск, то и дело мелькал образ рыжеватого монаха с крестом в руке. Бесстрашный пастырь разносил всюду утешение... Солдаты и матросы на минуту покидали свои орудия и подбегали приложиться ко кресту. Монах-воин, полный самоотвержения, ободрял всех и благословлял на новые подвиги и славную смерть.

В начале бомбардирования некоторые из жителей покинули свои дома и бежали... Но большинство оставались в домах и отдались на волю Божию. Многие выносили воду солдатам, подбирали раненых. Одна хозяйка поила через окно томившихся офицеров чаем.

— Господа офицеры, — дрожащим голосом проговорила она. — Помните, что женщина присоединила Крым к России, а вы, мужчины, смотрите, не отдайте его неприятелю.

Эти простые слова многим вспоминались в пылу битвы.

На батареях каждый ежесекундно ожидал смертельного удара. Но артиллеристы бесстрашно, без суеты и беготни, делали свое дело, в огне, в дыму и крови.

Бомбардирование. Севастополя со стороны моря

Подобьют ли враги орудие, или лафет, их спешно снимают с места и заменяют запасными. Упадет ли где смертельно раненый товарищ, на его место без приказания встает другой, весь обрызганный кровью. Часто не успеет приложить фитиль, как молча падает и сам.

— Царство тебе небесное, сердечный, — шепчет рядом стоящий матрос, хватая дымящийся фитиль и угрюмо прикладывая к затравке.

— Носилки сюда! — слышится поминутно то тут, то там. И убитых, изувеченных, с оторванными руками и ногами, то и дело уносили в город на перевязку.

Легко раненые не оставляли бастионов: сами перевязывали свои рапы и, как ни в чем не бывало, принимались за свои пушки.

Под страшным огнем солдаты подносили заряды, исправляли повреждения, смело лезли на пороховые погреба, чтобы затушить бомбу и спасти всех от страшного взрыва, и в то же время убирали, убитых и раненых, утешая страдальцев ласкою и молитвою.

После нескольких часов страшной канонады огонь неприятеля произвел сильные разрушения в наших укреплениях. Особенно пострадали 5 и 6 бастионы и Малахов курган. На нем были подбиты все орудия и почти вся прислуга. Курган замолк. Но контр-адмирал Истомин не покидал его ни на минуту и успешно отстреливался из земляных батарей.

Отовсюду получались известия, что укрепления разрушаются, что амбразуры загораются и что нужны руки, лишние рабочие.

В таких затруднительных обстоятельствах Корнилов поскакал к острогу, где содержалось много арестантов.

— Всех арестантов, не прикованных к тачкам, — приказал он, — отвести на Малахов курган. Я сейчас сам там буду.

Прикованные к тачкам со слезами, как милости, просили и их пустить на батареи.

— Простите нас... Ради Бога простите! — кричали они. — Смилуйтесь! Пустите сражаться с врагами. Мы умрем на батареях.

Не было возможности их удержать. При содействии товарищей, вмиг были сняты кандалы, и арестанты выстроились в шеренги.

— Ребята! — обратился к ним Корнилов. — Марш за мною на Малахов курган! Там самоотвержением и храбростью заслужите прощение нашего милостивого государя за прежние ваши проступки.

С криком «ура!» тысячная толпа арестантов хлынула за лошадью Корнилова, ускакавшего вперед.

Многие на ходу крестились.

«Заслужим, батюшка!.. Постоим, благодетель!» — вырывались радостные возгласы. В людях этих, несмотря на дурное прошлое, сохранились в сердцах искры добра. Одинаково с другими они горячо любили свое отечество и готовы были жертвовать за него жизнью.

Арестанты вполне оправдали доверие к ним адмирала. На всех опасных местах они были первые — тушили пожары, заменяли орудия, подносили воду на бастионы, подбирали раненых. Как бы желая заслужить всеобщее прощение, они заискивающе услуживали нижним чинам и с большим состраданием обращались с ранеными. И больше половины их полегло от неприятельских пуль.