XXIV. Помощь женщин в севастопольскую оборону

«Вы, жены кроткие, Застенчивые девы,
Вы ужасам войны и смерти обреклись,
Где гибнут тысячи, где льется кровь — везде вы,
И свыклись с гибелью, и с кровью обжились...
Пусть лопнула картечь; пусть пуля свищет в уши,
Вы только креститесь — и к страждущим скорей
Их раны врачевать и подкреплять их души,
Спасти, иль проводить молитвой их своей.
Больной и раненый, — все вас благословляет.
Все вас приветствует улыбкой и мольбой,
И на руках у вас спокойно умирает
Наш воин-мученик ь под вашею слезой».

Гр. Растопчина.

Во время Крымской войны, среди раненых, среди стонов и ужасов смерти, на бранном поле впервые являются сестры милосердия.

Когда разыгралось Алминское сражение, то в лощине около кустов держи-дерева остановился мохнатый татарский коняка. С него спрыгнул молоденький матрос, — безусый, почти ребенок. Через плечо у матроса была надета сумка, чем-то туго набитая, на седле болтался узелок.

Загрохотали пушки, засвистели пули, заработали штыки. Раздались крики, вопли, стоны. В лощину стали приносить раненых: у кого нет руки, у кого ноги, разбита грудь, раздроблена голова... Кровь льет ручьем... Кровь и страдания — всюду.

Молоденький матрос развязал сумку, достал ножницы, бинты, тряпки и, как умел, своими слабыми детскими руками стал перевязывать раны, утолять страдания. А раненых все несут и несут... Явился фельдшер... И здесь, в лощине, около держи-дерева, образовался случайный перевязочный пункт.

Многие измученные страдальцы с удивлением и благодарностью смотрели на матросика. А он, не разгибая спины, все перевязывал и перевязывал раны.

— Откуда ты, мальчоночка? — спросил кто-то из солдат.

— Я — девушка Дарья... из Корабельной слободки... с Сухой Балки, — ответил матрос.

Даша Севастопольская. До войны

Некоторые из раненых перекрестились, у других по загорелым, грубым щекам скатились горячие слезы. Молодая девушка услышала шепот благодарности за ее святой бескорыстный подвиг.

Даша была сирота. Мать ее умерла давно, а отца-матроса убили в Синопском сражении. Девушка жила одна в небольшом домике на Корабельной стороне и занималась то рукоделием, то поденщиной. Не сладко жилось сироте: и обижали и бранили ее жены матросов, иногда и понапрасну. Только старые матросы заходили частенько посидеть на скамеечке у сиротки-Даши, покурить трубочку, побалагурить. Даша называла их «дядюшками» и очень любила. Весь черноморский флот был ей «дядюшкой» и напоминал героя отца. Матросы жалели сиротку, приносили иногда кто пряник, кто баранок, кто платочек. И отплатила своим «дядюшкам» сиротка-Даша за их жалость и ласку.

Когда, 1 сентября 1854 года, к крымским берегам подошел неприятельский флот, когда заговорили о сражении, когда все, от мала до велика, поднялись на защиту родного города, сиротка-Даша, не долго думая, продала свой скарб еврею за 19 рублей, остригла свою длинную, густую косу, выпросила себе у еврея в придачу старый матросский костюм и белых тряпок, набила котомку и ушла за войском, которое двинулось на Алму.

Солдаты не знали, что за мальчишка плетется за ними на татарской мохнатой лошаденке, думали, что какой-нибудь юнга идет за отцом и подшучивали над ним:

Даша Севастопольская. Под Алмой

— Эй, морская кавалерия, не отставай. Гляди на небо, не зевай... В ров попадешь... Эх, конь у него богатырь. Того и гляди разнесет.

Матрос не отвечал на шутки и даже не улыбался.

В лощине на Алминском поле бравые усачи-солдаты узнали, что за «морская кавалерия» двигалась за ними на татарском коне.

Даша Севастопольская была первой сестрой милосердия на войне. Одиннадцать месяцев осады молодая девушка, которой в то время было всего 16 лет, служила в лазаретах, на перевязочных пунктах, терпеливо ухаживала за ранеными и стойко переносила все ужасы войны. Когда Великие Князья Николай Николаевич и Михаил Николаевич уезжали на войну, государь император поручил Им найти Дашу Севастопольскую и передать ей за ее подвиг отеческий поцелуй.

Раненые очень полюбили добрую молоденькую сестрицу Дарью Александровну. Умирая, они часто ей завещали кто деньги, кто часы. Когда кончилась война, то в числе других награжденных была и Дарья Севастопольская. Государь пожаловал бесстрашной девушке медаль, а государыня прислала золотой крест с надписью «Севастополь». Дарья Александровна вскоре вышла замуж за матроса, тоже севастопольского героя. Государыня императрица прислала ей на приданое 1000 рублей. Говорят, что Даша Севастопольская поселилась с мужем в Николаеве и, может, жива еще и теперь.

Вслед за Дашей прибыли на войну и другие сердобольные женщины.

Русская женщина всегда отзывалась сердцем на народные бедствия и шла бескорыстно на помощь в горе, в нужде и несчастий. Таких примеров множество. Когда началась война и в газетах описывали все ее ужасы... когда гибли и страдали отцы, мужья, братья... когда рук не хватало, чтобы перевязывать, ухаживать, и многие умирали на поле брани оттого, что оставались без помощи, тогда высокопоставленная, просвещенная русская женщина кликнула клич.

Уже французские сестры уехали на войну. Англичанка мисс Нейтингаль с дамами и сестрами уехала в английские госпитали... А неужели же русские женщины меньше любили свою родину и родных героев?!

Великая княгиня Елена Павловна устроила общину сестер милосердия (Крестовоздвиженскую), и вот русские женщины отряд за отрядом двинулись на войну. Пошли туда богатые, знатные, бедные, простые, — все одинаково воодушевленные горячим желанием послужить людям в несчастий, помочь и утешить в страданиях.

Мы имеем записки одной из сестер милосердия, Екатерины Михайловны Бакуниной, и расскажем пережитое со слов ее.

Е.М. Бакунина родилась и выросла в богатой и знатной семье. Ее воспитали дома, как кисейную барышню того времени. Она занималась языками, музыкой, рисованием, выездами и балами. И вдруг такая-то девушка в годину народного бедствия заявила родным, что она имеет горячее желание с детства послужить людям и что она поедет на войну ухаживать за ранеными. Конечно, все восстали, все упрашивали, отговаривали, сердились. Но самоотверженная девушка стояла на своем.

Вот что она пишет в своих воспоминаниях:

«Алексей Бакунин привез письмо; в нем были описаны все ужасы после Алминского сражения и страшное накопление госпиталей тифозными и ранеными. Но этот меня знал и не спорил, а, прочитав письмо, сказал:

«— Ведь я тебя знаю, тебе теперь еще больше захотелось туда ехать.

«Но всего больше меня смущал и мучил брать. Он все говорил, что это вздор, самообольщение, что мы не принесем никакой пользы, а только будем тяжелой, никому не нужной обузой».

Екатерина Михайловна Бакунина записалась в отряд новой Крестовоздвиженской общины и в ожидании отъезда переехала во дворец великой княгини Елены Павловны.

Михайловский дворец представлял из себя тогда рабочий дом, складочный магазин. Всюду работали: шили белье, одежду, бинты, щипали корпию; там же принимались пожертвования, и все укладывалось, связывалось и отправлялось в Севастополь. Великая княгиня сама обо всем хлопотала, все придумывала и часто, присев на тюк, расспрашивала о нуждах севастопольцев и отдавала приказания. Заботы ее о страждущих были безграничны, и она с жаром отдавала этому святому делу все свое время.

10 декабря 1854 года новый отряд сестер милосердия, уже третий по очереди, был готов к отъезду в Севастополь. Во главе его ехала Е.М. Бакунина.

Ея императорское высочество великая княгиня Елена Павловна

Восемь сестер, одетые в коричневые платья, белые передники и белые чепчики, собрались в церкви дворца великой княгини Елены Павловны. Проститься с отъезжающими приехали родные и друзья. После обедни сестры дали свою клятву, и священник стал благословлять их в дальний путь на великий подвиг. Он сказал им прощальное слово и каждой надел золотой крест на синей ленте.

На другой день сестры уехали на войну.

Забывая собственную опасность, эти святые женщины дни и ночи проводили в госпиталях и на перевязочных пунктах. Оне помогали докторам на перевязках, подавали больным лекарство, питье. Ни гангрена, ни тиф, ни холера, которая стала появляться, — ничто не страшило этих отдавшихся на великий христианский подвиг женщин. Оь необыкновенною кротостью и терпением отвечали оне на капризы больных; успокаивали их ласковым словом; утешали скорым выздоровлением; с особенной заботой подавали им, что надо, помогали повернуться, писали письма к родным. Страдальцы смотрели на них, как на истинных ангелов-хранителей, посланных с неба. Особенно для солдат была чувствительна помощь сердобольных женщин, вместо сухой и жесткой услуги госпитального служителя.

— Сестрица, испить бы! — просит один несчастный.

— Сестрица, повернуться, — скажет другой.

— Сестрица, перекрести, умираю, — шепчет третий.

Не успеет иной высказать просьбу, как сестра уже тут, около него, осторожно приподняла голову, дает питье... Или, напрягая все свои слабые силы, одна ворочает раненого... Иного крестит, утешает, дает надежду или принимает последний вздох, выслушивает последнюю просьбу.

Такая забота и ласка очень трогали и удивляли солдат. Они с обожанием, благодарными глазами смотрели на сестер и вослед им всегда неслись самые задушевные слова.

В той палате, где находилась сестра, раненые неохотно давали перевязывать раны фельдшерам, а терпеливо ждали, когда управится «сестрица». Женский уход гораздо мягче и осторожнее.

К раненым врагам сестры относились с одинаковым участием, как и к своим. В них сердобольные женщины видели только страдающих братьев. И раненые французы и англичане с особенной благодарностью отзывались везде об истинно христианской помощи русских женщин.

В дневнике и в письмах Екатерины Михайловны Бакуниной находятся строки, вылившиеся от сердца, которые правдиво выражают те чувства, с какими сестры отправлялись на войну и что ими там затем пережито. Выписываем их из дневника.

«Очень было тяжело ходить по Севастополю и встречать отряды, которые идут на батареи. Они идут бойко, весело, но за ними три или четыре человека несут носилки; на иных нет ни движения ни звука, а с других раздается еще стон, и подумаешь: «Право, лучше тому, для которого уже все кончилось! А этому еще сколько придется выдержать и, может быть, для такого же конца». А с каким терпением наши солдаты переносили свои страдания! Сколько раз я слышала эти слова: «Господь за нас страдал, и мы должны страдать».

«Положа руку на сердце, и пред Богом и пред людьми твердо могу сказать, что все сестры были истинно полезны, разумеется, по мере сил и способностей. Во-первых, денежного интереса не могло и быть, так как сестры Крестовоздвиженской общины были всем обеспечены, но жалованья не получали. Были между нами и совсем простые, и безграмотные, и полувоспитанные, и очень хорошо воспитанные. Я думаю, что были такие, которые до поступления никогда и не слыхали, что есть и чем должны быть сестры милосердия, но все знали и помнили слова Спасителя: «Егда сотвористе единому из сих меньших, Мне сотвористе». И все трудились, не жалея ни сил ни здоровья».

Помощь докторов и сестер милосердия на войне была поистине человеколюбива и самоотверженна. Почти все они переболели тифом, многие умерли, некоторые были убиты. Но никто не устрашился, не оставил своего страшного поста. Эти святые деятели во главе с знаменитым хирургом Н.И. Пироговым, всех одушевлявшим, неустанно дни и ночи делали операции, перевязывали, ухаживали под звуки лопающихся бомб, под вечным страхом смерти, превозмогая собственные нравственные страдания.

Е.М. Бакунина пишет своей сестре:

«Если бы я рассказала тебе все ужасные раны и мученья, которые я видела в эту ночь, ты бы не спала несколько ночей.

«В десятом часу вечера точно молния блеснула. Раздался треск, даже стекла задребезжали в рамах. И блестит все чаще и чаще... Нельзя расслышать отдельных ударов, но все сливается в один гул. Это — пальба на 4 и 5 бастионах».

Н.И. Пирогов, доктора и сестры были все в сборе, заранее уже нарезали и накатали бинтов. Кипели самовары, были приготовлены стаканы, водка, чтобы поить раненых, которых нельзя хлороформировать. И все с тяжелым чувством ожидали несчастных страдальцев, невинных жертв злополучной войны.

«Мы сидим и слушаем в полумраке, — пишет Бакунина. — Так проходит около часа... Вносят носилки, другие, третьи... Свечи зажглись. Люди забегали, засуетились. И скоро большая зала наполнилась народом, весь пол покрылся ранеными. Везде, где только можно сесть, сидят те, которые притащились кое-как сами. Что за крики! Что за шум! Просто ад!

«Пальба не слышна за этим гамом и стонами. Один кричит без слов, другой: «Ратуйте, братцы, ратуйте!»

Сестра милосердия Бакунина

Один, увидя штоф водки, с каким-то отчаянием выкрикивает: «Будь мать родная, дай водки!»

«Во всех углах слышны возгласы к докторам, которые осматривают раны: «Помилуйте, ваше благородие, не мучьте!» И я сама насилу пробираюсь среди носилок; сама кричу изо всех сил: «Сюда рабочих!» Этого надо отнести в дом Гущина¹; этого — в Николаевскую батарею², а этого — положить на койку. Много приносят офицеров. Вся операционная комната наполнена ранеными. Но теперь не до операций. Дай Бог только всех перевязать. И мы всех перевязываем.

«Принесли офицера; все лицо облито кровью Я его обмываю, а он достает деньги, чтобы дать солдатам, которые его несли. Это многие делают. Другой ранен в грудь; становишься на колени, чтобы посветить доктору и чтобы узнать, не на вылет ли; подкладываешь руку под спину и отыскиваешь выход пули. Можно себе представить, сколько тут крови. Но довольно, довольно!

«Наконец, рассвело. Пальба прекратилась. При доме собрания есть маленький садик. И там лежат раненые. Я беру водки и бегу туда. Там, при чудном солнечном восходе из-за горы над бухтой, при веселом чириканье птичек, под белыми акациями в цвету, лежит до 30 тяжело раненых и умирающих. Какая противоположность с этим ясным, весенним утром! Я позвала двух севастопольских обывателей, которые всю ночь с большим усердием носили раненых, перенести и этих. Говорят, в эту страшную ночь выбыло из строя 3000 человек. У нас перебывало более 2000 раненых солдат и 50 офицеров.

«На другой день начались операции и продолжались весь день до вечера. На третий день пальба меньше и раненых тоже. Мы думали, что можно отдохнуть, но вдруг двери отворились, и пошли носилки за носилками... Это оказались несчастные, которые были ранены еще в ту ужасную ночь и так пролежали там почти двое суток. Иным французы давали воды и галеток. Все были ранены в ноги».

И так продолжалось не день, не два, а целых одиннадцать месяцев осады Севастополя.

В осажденном городе был дом, помещение для раненых, под названием «дом Гущина». Все говорили, что на нем должна была бы стоять та же надпись, что на дверях у ада Данте: «Оставьте надежду все входящие». Если на перевязочном пункте доктор говорил, что надо отправить кого-нибудь в «дом Гущина», значило — раненый был безнадежен. В Гущином доме ежедневно можно было видеть несколько умирающих. Всякое утро, если погода была теплая, всех больных оттуда выносили на двор. Помещение проветривали и обливали целыми ведрами дезинфекции. Но как только внесут безнадежно больных, уже через полчаса там невыносимый дух, который едва можно выдержать. И в этом-то жилище вечной смерти бессменно дежурили две сестры, Григорьева и Голубцова. Как там было мрачно, безотрадно, — можно себе представить. Это был великий подвиг святых девушек. Голубцова, заразившись в этом госпитале холерой, умерла.

Вот на какие подвиги шли русские женщины!

Почти все сестры переболели, кто тифом, кто горячкой, и многие там умерли. Избалованные светские девушки, взлелеянные с детства, здесь, даже тяжело больные, не могли иметь должного покоя. Едва оправившись от болезни, еще слабые, сестры спешили в госпитали, на перевязочные пункты, оказывать свою великую помощь.

Вот как описывает свою болезнь Бакунина:

«В Вербное воскресенье я тоже слегла в тифе. На Страстной неделе причастилась запасными дарами, и хотя была в памяти, но ходить не могла. Грустно было проводить Страстную неделю и встретить Христово Воскресение не в церкви, а на постели. А еще было грустнее, когда в понедельник утром началась страшная бомбардировка. В.И. Тарасов (доктор) тотчас же пришел ко мне и потребовал, чтоб я переехала сейчас же на Николаевскую батарею. Но пришел Яни, офицер, который нам доставлял все, что нужно по хозяйству, дров и воды. Я у него спросила: «Можно ли здесь остаться?» Он отвечал: «Очень можно». И я опять спокойно легла и слушала пальбу, но грозная записка от Тарасова и экипаж от Николая Ивановича заставили меня послушаться; отправив прежде сестер, я тоже, под тихим весенним дождем, при неумолкаемой пальбе, переехала на Николаевскую».

Здесь больная сестра поместилась в каземате, обращенном к морю, сыром и темном, с амбразурой для пушки, вместо окна.

«Была у нас железная печка, — описывает она это мрачное строение, от которого вскоре не осталось камня на камне, — и тут мы и пекли, и варили, и устроились, точно цыгане: кастрюли, горшки — все в одной комнате. Наша дверь прямо открывалась на галерею, какую я сейчас описала. Все койки были заняты фрактуристами; у многих делается гангрена, дух ужасный, а их стоны так и надрывают душу, когда все умолкнет и ляжет спать.

«И, несмотря на все это, я очень скоро поправилась и могла сначала, по крайней мере, ходить по нашим палатам».

Человеколюбивые женщины, забывая себя, горели одним желанием — не оставлять без помощи и без своего благотворного участия раненых и стремились на перевязки в госпитали. И чего оне были там свидетельницами! Что только переносило женское сердце! Слушайте.

Татарские «мажары» южного берега Крыма, служившие для перевозки раненых

«Как я была рада, когда с и апреля опять могла дежурить по целым суткам! Солдаты нас очень любят и рады, когда мы к ним приходим. Для них было большое утешение, когда к ним заходили женщины. Была у нас одна старушка, которой еще 10 марта в ее доме осколком бомбы раздробило бедро. Я ее уговорила на ампутацию, и, несмотря на худые условия (она лежала вместе с мужчинами) и на то, что раз в этой комнате разбило окно осколком и что ей было 60 лет, она выздоровела.

«Но что было ужасно, это — видеть раненых детей! Как они, бедняжки, мучатся и страдают. Был у нас мальчик семи лет с перебитой ножкой; была даже грудная девочка, которой мать была убита в то время, как она ее кормила. Дочь моей старушки тоже кормила своего ребенка и взялась кормить и нашу раненую малютку, но ребенок скоро умер. Господи, как все это было ужасно и тяжело!»

Сестры в Севастополе заведовали хозяйством, лекарствами, оне же раздавали деньги больным, писали письма и всячески, чем только могли, старались утешить страдальцев. Нежное женское сердце отзывалось на все. В жизни сестры Бакуниной был такой случай. Передам с ее слов:

«Как-то, очень неожиданно, встречаю я в наших бесконечных коридорах священника и с ним — черкеса. Священник обратился ко мне с просьбой согласиться быть восприемницей обращенного им в христианство молодого человека, уже заслужившего Георгиевский крест. Восприемником будет генерал Липранди. Священник так настоятельно меня упрашивал. Я согласилась. Надо было приготовить одежду для крещаемого, и один фельдшер вызвался сходить купить мне голубую ленту и коленкору. Но только что он ушел, мне стали говорить, что на этой улице очень опасно. Боже мой! С каким нетерпением я ждала его, тем более что во все время, что он ходил, пальба не прекращалась. Но, слава Богу, он вернулся цел и невредим.

«В назначенный для крестин день, переехав через бухту, мы сели в присланную за нами коляску. Лагерь — за пять верст. Я рада была туда ехать и, после пяти месяцев подышать чистым воздухом. Вот перед нами высоты Инкермана; туман покрывает их и мешает видеть те высоты, по ту сторону Черной речки, которые заняты французами и англичанами, а с этой стороны — те, которые ближе увенчаны батареями, а еще ближе, между кустами держи-дерева и дуба, — балаганы, землянки и кое-где палатки. Вдали, на Мекензиевой горе, белеются палатки, а ближе, в стороне, — домик в три окошка; возле него собрались теснее палатки, и маленькие и очень большие.

«Выйдя из коляски, я увидела навес из сучьев с сухими листьями, и под ним, на подпорках, тоже из сучьев, — зрительная труба; в нее беспрестанно смотрит дежурный офицер по направлению к неприятелям: не подходят ли, не имеют ли намерения перебраться на нашу сторону и отрезать Севастополь. И я посмотрела в трубу, но за туманом ничего не видела.

«В палатке, устроенной из двух солдатских, было приготовлено все для крещения: покрытый стол, на нем образ, посредине аналой и чан, покрытый красным сукном; возле поставили черкеса в белой рубашке с голубыми лентами; по правую его сторону — генерал с Георгиевским крестом на шее, по левую — я. Возле него — очень молоденький юнкер, почти дитя, сын генерала; в его честь и новокрещенный назван Рафаилом.

«Полы с одной стороны палатки были поднятыми там виднелись юнкера, офицеры, солдаты. Священник совершил благоговейно обряд крещения; с пением: «Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся» — сливалась отдаленная пальба, не нарушая его стройности. После крещения, пропев молебен архангелу Рафаилу, священник провозгласил многолетие царю, восприемникам и новоокрещенному Рафаилу. Поздравили друг друга, и я пошла с моим кумом в маленькую палатку.

«Несколько минут разговаривала я с генералом; он изъявил удивление, что я пошла в сестры. Я ему отвечала, что если бы я была мужчиной, то давно имела бы честь служить под его начальством. Но когда сделали воззвание к женщинам, я не могла не отозваться... Генерал уехал, а я с моим крестником, но уже одетым в красивый черкесский мундир и с Георгиевским крестом, пошла в палатку к священнику».

Вскоре сестре Бакуниной снова пришлось увидеться с своим крестником, но при каких грустных обстоятельствах! Впрочем, такие встречи не могли никого удивлять в Севастополе, окруженном врагами.

Екатерина Михайловна узнала, что ее крестник смертельно ранен при штурме Малахова кургана и лежит в лагере.

«Я тотчас же уехала в лагерь на Северные высоты, — пишет Бакунина.

«Какую грустную ночь я провела там! Этот лагерь, и всегда невеселый, стал еще грустнее. Дождь так и льет; во всех палатках огонь, но не видно ни солдат, беспечно прохаживающихся, не слышно разговоров, а только по ужасной грязи раздаются поспешные шаги служителя: он идет за фельдшером или за священником. В палатках слышны стоны и крики страданья. Я отыскала своего крестника в маленькой солдатской палатке, на которую была надета еще офицерская. И он тоже очень страдал. Его стоны смешивались с звуками странного чуждого языка; косматая белая шапка была надвинута на черные блестящие глаза; красивые черты исказились от страдания. Он метался на кровати, однако, узнал меня. На другой кровати, против него, белокурый молодой человек с важностью разбирал старые газеты и объявления и, без умолку говоря, рассказывал мне, как посредством шарманки он устроит новый телеграф и на Волге пароходы, а ведь с Каспийского моря — рукой подать до Балтийского. И я отвечаю ему от времени до времени, чтобы его успокоить: «Хорошо, так точно».

«Мой крестник иногда закричит на него, что он говорит вздор. И я с грустью слежу за движениями умирающего, и его стоны сливаются с этими безумными речами контуженного юнкера. А дождь так и стучит в палатку, ветер так и ревет, так и завывает, а иногда раздается глухой гул со стороны Севастополя и напоминает о продолжении этих ужасных взрывов на бастионах и батареях. Черные тучи с южной стороны, т. е. той, где был Севастополь, освещены багровым заревом пожара... К утру мой крестник скончался!

«Какая безотрадная долина, какая жалкая растительность! Тут одна палатка; возле нее лежит два ряда покойников; они покрыты холстом, но видно, что их более 6о, и невдалеке роют огромную могилу. Два утра сряду я ходила туда и всякий раз видела новые ряды покойников и новую вырытую братскую могилу. Только на второй день немного в стороне опустили розовый гроб с серебряным крестом, и я стала на колени и молилась, а священник бросил последнюю горсть земли. Как все грустно и безжизненно! А над Севастополем поднимается еще черный дым. Только воздух совсем переменился — такой теплый и приятный. Небо не покрыто тучами, а чисто и ясно. И на безоблачном голубом небе ярко и величественно блестит солнце... Да будет же оно символом будущего возрождения новоокрещенного и новопреставленного раба Божия, воина Рафаила, за веру и царя на брани убиенного».

Если бы это прекрасное вечное светило, дающее всюду жизнь и счастие, было символом мира и любви и озаряло спокойную и трудолюбивую жизнь народов без вражды и злобы!

Многие из жительниц Севастополя не отставали в этом отношении от сестер. После вылазок и сражений к перевязочному пункту обыкновенно спешило много женщин: жен офицеров, матросок и мещанок, с тряпками, простынями, с корпией, с бинтами, с чаем, булками. Оне помогали обмывать раны, делать перевязки, ухаживали, кормили и поили томящихся жаждой раненых. Очень часто эти женщины выпрашивали у докторов позволения взять к себе раненых и ухаживали за ними, пока те не поправятся. Одна старушка являлась после каждой большой вылазки, после каждого бомбардирования и убедительно просила начальника:

— Пожалуйте мне, батюшка, человек 10—12 раненых на дом. Я за ними сама присмотрю, раны обмою и перевяжу. И накормлю немножко.

— Спасибо, голубушка, спасибо тебе! Возьми ради Бога, — отвечали ей.

— Уж о них-то будьте спокойны, батюшка. Завтра сама в «шпиталь» представлю. Своих схоронила, — с тяжелым вздохом прибавляла она. — Двух схоронила: и мужа... и сына, парня такого молодого... — голос старухи дрожал и обрывался.

Действительно, на другой день она доставляла раненых в лазарет. Все они были заботливо перевязаны старческими руками, успокоены, накормлены и подкреплены сном.

И так поступали многие.

Жена капитана Реунова во все время осады ежедневно, под градом пуль, ходила на 8-й бастион, которым командовал ее муж. На этот бастион, как менее других опасный, часто приносили раненых и госпожа Реунова ни одного не оставляла без своей помощи.

Жены здешних подвижников-бойцов так же не знали страха, как и они. Мужество этих женщин было изумительно. Ежедневно под градом пуль носили оне на бастионы своим родным солдатикам белье, еду... Прибежит матроска торопливо. Присядет тут же около пушки, расскажет новости: «Домишко разнесло, девочку убило» и т. п. Поговорят, погорюют вместе, и пойдет она с узелком назад, не торопясь, утирая ручьем льющиеся слезы. И не кинется она в сторону от свиста пролетевшего ядра, идет тихонько... Притерпелась, бедная, ко всем ужасам осады. Если же увидят раненого, ухаживают, помогают носить снаряды... Тут же отдают с себя последние юбки. К концу осады у жительниц Севастополя не осталось и белья: все было отдано для перевязки ран.

Многие женщины жили около самых батарей. И что за разговоры слышались с утра до ночи в маленьких домиках, лепившихся по скатам Малахова кургана. Послушайте.

— Марья, а Марья, жива ли ты?

— Жива, — отвечает голос из избенки. — Только ночью, слышь, осколок крышу разнес.

— Хорошо, что не голову...

— Вестимо, хорошо, — отвечает тот же голос.

— Пойдем за водой!

— Пойдем, голубка.

И поплетутся, разговаривая... А над ними и около нередко лопаются бомбы, ревут гранаты.

На 3-м бастионе все время осады жила прачка, по прозванию «Рыжая Дунька». Ея крошечная хатка была на самом виду, но ее как-то не тронули ни инженеры ни французские бомбы. Жилище ее не было блиндировано, и отважная женщина ежеминутно подвергалась опасности и в своей хатке. Но она ничего не боялась. Развешивает, бывало, белье и напевает песню. Вдруг валится бомба. И кажется, вот-вот ни от дома ни от прачки не останется и памяти. Солдаты невольно рассыплются но сторонам. А «Рыжая Дунька» возьмется за бока, и покатывается от смеха, и осыпает насмешками осторожных солдат. Лопнет бомба. Летит песок, земля, осколки... И Дунька сердится, на чем свет бранит непрошеную гостью: зачем запачкала песком и землею ее белье... Ведь так трудно было его вымыть, выполоскать в бухте под штуцерным огнем. Судьба пощадила девушку. Кругом нее гибли тысячи, а она, проведя 11 месяцев на бастионе, даже не была ранена.

В страшную годину тяжелой войны женщины являлись ангелами-утешителями повсюду.

На Корабельной стороне за госпиталем матроски устроили барак: тут офицеры добывали хлеб, квас, овощи. Толпились там и солдаты — лакомились печенкой, горячим сбитнем.

На случайном рынке шел неумолкаемый говор, раздавался веселый смех, шутки. Не беда, что гремит канонада, стонут, пролетая, ядра. Все обтерпелись, привыкли. Вдруг громадная бомба ввалится в середину базара... И за минуту веселое, тихое место — все разметано, засыпано песком... Слышатся крики и стоны, видна тревожная суета. Поплатилась жизнью какая-нибудь несчастная... И так перебито там не мало народу, особенно женщин и детей. Между торговками была одна дряхлая старушка, около нее лепились трое малюток, из них младшей не было и года. Мать их умерла в начале осады. Отца-матроса убили на 4-м бастионе. Старуха-бабушка призрела и кормила троих внучат. Вдруг бомба убила старушку. Несчастные дети опять осиротели. Но на этом же базаре женщины разобрали и приютили детей.

Во время осады как-то замирали все дурные порывы, личные расчеты и уступали место состраданию и любви к ближнему.

Участие женщин и их помощь в тяжелые дни Севастополя занимают в его истории одну из самых светлых страниц и останутся памятны навеки.

Примечания

1. В дом Гущина относили безнадежно больных.

2. В Николаевскую батарею относили легко раненых.