XXIX. Перемирие. Уборка раненых и убитых

После жарких схваток, вылазок и бомбардировок все пространство между бастионами и неприятельскими траншеями бывало устлано телами. Между трупами на половину бывало еще полуживых, сильно израненных страдальцев. За увечьями эти бездомные люди, даже и под прикрытием ночи, не могли доползти до своих бастионов. Пролежав всю ночь среди мертвых и умирающих, эти несчастные на утро, опираясь на обе руки, приподнимались до половины, озирались по сторонам, взывая с немой мольбой о помощи. Иной не в силах был подняться и судорожно махал в воздухе рукою, либо сгибал колени, выражая страдания... и снова опускался на землю в ожидании единственного успокоения — смерти. Стоны, то отчаянные, то изнемогающие, оглашали воздух. Над полем стояло зловоние от разлагающихся трупов; носились рои несносных мух, каркали вороны. Из амбразур бастионов на этих несчастных участливо, с жалостью смотрели глаза товарищей. Но что они могли сделать? Они были обязаны в это время только поддерживать с бастионов пальбу.

В такие раздирающие душу минуты устанавливалось перемирие на полчаса, на час и более. На наших бастионах и на французских батареях выкидывались белые флаги. В то же мгновение из обоих лагерей появлялись спасительные фигуры парламентеров. Наших сопровождали горнисты, союзников — трубачи. Трубы, обращенные к неприятелю, взывали о перемирии, т. е. о прекращении пальбы. С обеих сторон враждующих наставала тишь, как сладкий призрак благодатного мира. Наши солдаты высыпали, как муравьи, на валы. Союзники бежали из своих траншей. Это кровожадное за минуту перед тем человечество, по мановению примирительной руки, дружно бросалось к трупам, разыскивая родных, товарищей, друзей. Поле бывало усеяно трупами, оружием, саперным инструментом, штурмовыми лестницами, множеством фуражек. И какие представлялись картины: в одном месте доблестная чета воинов лежала рядом, пронзив друг друга штыком. Француз с открытыми глазами, оскалив окровавленные зубы, лежал навзничь; из груди его торчал переломленный русский штык. Его собрат по смерти, наш севастопольский подвижник, головой прислонился к груди француза, а грудью прильнул к своей родной матушке — сырой земле, как бы стараясь захватить ее на прощание в свои мощные распростертые объятия. Далее пестреют цветные мундиры кучками, сраженные картечью, те же трупы, т. е. французы и наши вперемешку. Наши рабочие с носилками в руках торопятся сносить чужие трупы на демаркационную линию, забирая оттуда обратно своих. Другие команды носильщиков удалялись с печальными ношами через бастионы и город — к пристани; оттуда на шаландах отправляли мертвецов, уложенных в несколько десятков друг на друга, на Северную сторону для погребения.

Случалось, при уборке тел какой-нибудь труп бывал еще теплый.

— Эх-ма! Только что отошел... Царствие ему небесное! — замечали с сердечным умилением, крестясь, наши солдаты, не разбирая, был ли то француз или наш.

В этой черте сказывалась высокая христианская добродетель севастопольца, сострадавшая участи даже врага.

Живых еще отправляли на перевязочные пункты. Зимою не находили между трупами, живых: все коченели в снегу и замерзали до перемирия.

Пока продолжалась уборка тел, свободные люди сходились «покалякать». Наши офицеры подходили к французам, солидно «козыряя», на что последние приподнимали свои легонькие кепи. У французов в зубах торчала сигара, у наших, между пальцами, — скрученная папироса. Сначала говорили натянуто, потом беседы оживлялись.

— Что вы не принимаете нас к себе? — спрашивает какой-то черноусый красавец-француз.

— Пора бы уже нам прийти к вам в гости в Севастополь! — добавляет другой.

— Как не пора... Милости просим! У нас для вас самовары кипят, русская каша наварена... Попотчуем!

— А вина у вас много?

— Много, особенно красного...

— О, это мы видим! Придем скоро...

— А вы пожалуйте сегодня к нам в театр! На мельнице, на Инкермане. Билеты пришлем.

— Что же у вас дают сегодня?

— Нашу любимую пьесу: «Как французский капрал дурачил англичанина».

Французы болтают весело, трещат много, без умолку, хохочут. С ними приятно побыть часок — душу отвести. Англичане не таковы.

Солдаты собираются отдельно, и сначала оглядывают друг друга со всех сторон, и показывают друг другу разные жесты. Вскоре они уже пересмеиваются, хлопают друг друга по плечу и ведут веселые разговоры, думая, что понимают один другого.

Сцены во время перемирия

— Скажи мне, брат мусью, чего вы «Олену-то» всегда кричите? — допытывается бравый матрос у француза в синем мундире.

Француз улыбается, недоумевающе качает головой и повторяет: «Allons... oui...» (Пойдем).

— Ну, да, да... Что значит «Олена»? Как на штурму идете, так и кричите? — расспрашивает снова матрос.

Француз смеется, повторяет свое «allons»... И все смеются.

— Поди ж ты! У всякого своя поведенция!.. — удивляются товарищи. Другая толпа русских окружила зуавов, смотрят на них, любуются, дивятся на их костюм. Зуавы с бородами, люди на подбор: красавцы, в ярких живописных костюмах, без ружей, без амуниции. Как они ловки, обходительны. Нашим солдатам больше всего понравились их манерки с большими крышками.

— У них это очень умственно, — говорит один из солдатиков, трогая манерку.

Зуав смеется и протягивает ее. Русский быстро наполняет свою манерочную крышку водкой, отпивает сам и подносит французу, приговаривая:

— Ну-ка, хлебни, мусью! Смотри, не поперхнись!

Француз отпивает глоток, морщится и трясет головой.

— Что ж так? Аль не по нутру пришлась рассейская водочка? — удивляется русский солдатик. — Пей до дна, мусью! Уважь, любезный! Не обидь, сделай милость! — упрашивает он.

Толпа подошедших французов хохочет и повторяет: «vache»¹, «vache». Они подхватили наше родное слово «уважь» и говорят свое, похожее на него.

Между тем, манерочная крышка снова наполняется водкой и переходит в другие руки. Высоченный француз разом опоражнивает ее в рот и, выпучив глаза, отходит в сторону.

— Вот это по-нашему! Значит, это — молодец! — поощряют его русские воины.

Этот молодец, вытаращив глаза, смешно высовывает язык и показывает, будто он у него обожжен; затем запускает руки в свои глубокие карманы, достает «галету», закусывает и уморительно картавит:

— Brrr... sacrrre nom! Tel fort... Ah diable!²

Наши помирают со смеху, приседая и хватаясь за бока. Кто-нибудь из французов тогда достает свою крошечную фляжку и предлагает русскому рому. Тот сначала поломается, затем проговорит:

— Это мы могим!

Бойкий малорослый тоболец, утерев рукавом или полою шинели рот, прикладывается к французской фляжке и тянет, тянет без передышки.

— Смотри, совсем не проглоти пузырек-то! — трунят нал ним товарищи.

Тоболец высосет до дна и, сплюнув в сторону, важно заметит:

— Ничего, братцы, и у них эта статья выходит важнецкая. Только наша будет позабористее!

В другой толпе идет угощение табаком. Француз предлагает нашему сигарку, наш тычет ему свою «носогрейку».

— Попробуй, приятель. Табак бун! Право, бун!..

Один уделяет собеседнику щепотку черного алжирского, тонко искрошенного, душистого табаку; другой щедро отпускает своих доморощенных черниговских корешков (махорки). Оба улыбаются, что-то говорят друг другу, хлопают по плечу и очень довольны и знакомством и угощением.

С англичанами русские солдаты сходились мало и не дружили во время перемирий. Если, бывало, какой-нибудь молодой солдат подойдет и заговорит с англичанином, то старый непременно остановит:

Сцены во время перемирия

— Отойди. Оставь его!.. Ну его!

Английские офицеры не шутили и не смеялись с нашими; они обыкновенно, спокойно и! толково расспрашивали: «Кто дрался с кем, кто командует бастионами, как различать чины наших в походных шинелях. Кого чаще встречают на поле битвы: англичан или французов». Эти люди всегда и везде бывали одинаково спокойны.

Между тем носилки за носилками сносят мертвых со всех сторон. Стали возить их на полуфурках, а все еще конца не предвидится. Французы просят русских похоронить тех, которых не успеют убрать.

Но срок, назначенный для перемирия, прошел. Парламентеры делают знаки, каждый своим сторонам, чтоб убирались восвояси. И что же! Все это христианское человечество, мирно и дружелюбно беседовавшее, готовое навеки отказаться истреблять друг друга, вдруг враждебно расходится. Все бегут к ружьям, к батареям, чтобы после угощения чаркой да табачком попотчевать друг друга «свинцовой или чугунной закуской». Белый флаг падал, и с обеих сторон открывалась ожесточенная пальба. И снова люди дышали злобой и враждой, воевали, убивали...

Примечания

1. Корова.

2. Как крепко! Чорт!