XXXI. Светлый праздник. Второе бомбардирование

«За что вражда? И что межуем мы в созданьи?
Иль места всякому на Божьем свете нет?
Когда ж настанет день народов всех слиянья,
И общий всех любви послышится привет?!.»

***

Пасха в 1855 году была ранняя — 27 марта. Не радостно встретили ее севастопольцы. Прошлое было ужасно, как тяжелый сон, будущее — неведомо, но ничего не сулило хорошаго. Сколько пережито потерь, горя, страданий, скольких уже нет. Только твердыни севастопольские еще держатся... Но удержат ли их слабеющие руки, поредевшие ряды?..

В тот год Пасха приходилась у нас и у католиков в одно число. Как будто само Провидение указывало, что знамение креста должно связывать воедино всех христиан между собою. А, между тем, в пылу борьбы и злобы два христианские народа, казалось, забыли учение Спасителя и шли с поклонниками Магомета против тех, которые защищали Церковь Христову.

Наступили дни Страстной недели, и многострадальный город свято отбывал дни страданий и крестной смерти Искупителя. На бастионы и батареи несли плащаницы, ставили их в походных церквах и в течение всей недели совершали службу.

За несколько дней до праздника наш офицер ездил парламентером к союзникам и спросил французских траншей майора:

— Кажется, нынче у нас с вами Светлое Христово Воскресение приходится в одно число?

— Да... Прямое указание, что следует провести эти дни миролюбиво, — ответил француз.

— Неужели же мы будем драться в эти святые дни? — спросил наш офицер.

Француз ничего не ответил; он поник печально головой и промолчал, но лицо выдавало его грусть. Он знал, что соотечественники его назначили провести Пасху не по-христиански.

Наступил четверг Страстной недели. Севастопольцы все, кто только мог и был в силах, спешили помолиться. Уцелевшие церкви, блиндажи, бастионы, Александровские казармы были переполнены молящимися. Все с благоговейным трепетом слушали чтение «Страстей Господних».

В Александровских казармах служба совершалась в огромной комнате, где стоял аналой с евангелием, два больших подсвечника с сотнями мелких свечей, затепленных на трудовые гроши храбрых воинов и страдальцев-раненых. Читалось пятое Евангелие... Вдруг по всей оборонительной союзной линии заревели выстрелы... Многие офицеры и солдаты с сокрушенным сердцем покидали святой приют, где так пламенно молились в эти минуты, и спешили на свои кровавые посты. Гром орудий сливался со святыми словами Евангелия, читавшегося во всех углах Севастополя. Этот рев пушек и свист ядер гнетом ложился на душу.

Один из участников обороны говорил:

— Тяжело было тогда. Хотелось плакать и молиться... И, вместе с тем, хотелось мстить... и драться...

Англичане в это время пытались два раза овладеть нашими ложементами и пробраться на 2 бастион, но были отбиты с большими потерями. Они усилили огонь, и канонада, перейдя на город, не умолкала целый день.

Наступил канун праздника. В шесть часов утра во всех походных церквах, на бастионах и батареях совершалось погребение плащаницы. Канонада не умолкала ни на минуту.

На Малаховом кургане служба происходила в нижней половине башни — в блиндаже. Вершина ее давно уже была снесена неприятельскими ядрами. В блиндаже нужно было пробираться почти ползком по темному длинному коридору с колоннадой дубовых столбов по сторонам. Там, вдали, в глубине, виднелась плащаница с ярко горевшими перед ней свечами. В углу висели образа. Хор певчих трогательно пел: «Слава в вышних Богу...» Молящиеся, разных чинов и званий, приходили, прикладывались к плащанице, отходили в сторону и скрывались в полумраке. Длинный коридор блиндажа напоминал киевские пещеры. Чувство глубокого умиления наполняло душу каждого при виде святой плащаницы, Евангелия, напрестольного креста и образов Божией Матери, Спасителя и Николая угодника. Горячо молились воины. Многие были оторваны от далекой родины. Под тихое пение молитвы: «Святый Боже» плащаницу понесли вокруг блиндажа. Молящиеся с зажженными свечами в руках вышли на площадку. Вдруг в это мгновенье раздался неприятельский выстрел, и ядро пролетело над головами. Все с болью в сердце перекрестились. По счастью, ядро пронеслось мимо и упало за бруствер.

Вид Севастополя в 1855 году

Затем хотя изредка, но неприятель продолжал стрелять, святотатственно нарушая великие дни. Следовало дать нам возможность провести эти дни безмятежно в молитве у гроба Христа, у которого и им надлежало стоять со слезами, особенно в эти минуты, когда все кругом готовились лечь в гроб.

По окончании службы все жители, как в Севастополе, так и воины на бастионах, готовились, по русскому обычаю, радостно, мирно, торжественно встретить Светлый праздник. Работы все были приостановлены, разве только крайне необходимые. На бастионах, на батареях было заметно необыкновенное оживление: там все усердно чистилось и прибиралось. Площадки, места у орудий, входы в блиндажи солдаты с метлами, с лопатами усердно очищали от мусора и черепков и все посыпали песком. В командах, в походных кухнях делали пасхи, красили яйца, месили куличи. Готовились встретить праздник, как Бог послал. Нельзя дома — так на своем бессменном посту у орудий.

По всем направлениям Севастополя, под выстрелами орудий, женщины и дети толпами спешили на бастионы. С узелками в руках, не страшась выстрелов, перегоняя друг друга, перекидываясь шутливыми словами, они несли своим родным матросам куличи, пасхи, яйца, чистую одежду, — кто что мог собрать. Бежали туда не только родные и ближние, но и чужие, чтобы поделиться в Светлый день со своими героями-защитниками, чем Бог послал.

Наступила полночь. Среди ночной тишины, нарушаемой зловещим гулом орудий и постоянной трескотней ружейных выстрелов, прозвучал благостный призыв колоколов к молитве. Улицы наполнились народом. Все спешили в освещенные храмы. Над тихой бухтой ярко горели огоньки во всех окнах Александровских казарм. На противоположной стороне сияла огнями церковь Петра и Павла. Толпы народа с зажженными свечами теснились внутри и огненной рекой волновались снаружи, окружали городские храмы и госпитальную церковь на Северной. Целые ряды куличей и пасок с зажженными перед ними свечами ожидали освящения. Ночь была тихая, звездная, теплая.

Вдали, вокруг города, в темных траншеях, в ложементах и в секретах, солдаты, заслышав благовест, творили благоговейно крестное знамение и произносили: «Христос воскресе!»

С наступлением праздника на бастионах зажглись у икон свечи. Солдаты и матросы горячо молились перед ними. Тепла была молитва славных защитников вдали от родной семьи. На это время они забыли всякую опасность.

По окончании церковной службы духовенство было приглашено отслужить молебны у бастионных и батарейных образов. В ожидании священника бастионы смотрели по — праздничному: блиндажи были убраны, лафеты и платформы вымыты, вычищены, и возле расставленных куличей толпились люди, одетые в чистые мундиры. В отдалении стояли жены, матери и дети защитников, пришедших похристосоваться и вместе встретить праздник. От времени до времени раздавались выстрелы, пролетали над головами бомбы, под звуки их слышались молитвы и церковное пение священников. С крестом в руках и с сосудом святой воды пастыри обходили ряды солдат и, окропляя их святой водой, христосовались и поздравляли с праздником.

По окончании службы все стали разговляться: офицеры в блиндажах, солдаты — под открытым небом, — благо южная ночь была тепла. Матросы дружно и сердечно делились с пехотинцами каждым куском, отдавая им лучший. Матросы были дома. Жены и матери им нанесли всего, чтобы разговеться и весело встретить праздник. А пехотинцы были тут пришлые, вдали от родины, и некому было о них позаботиться. Оттого-то сжившиеся с ними матросы так по-братски и оделяли их.

Офицеры Малахова кургана встречали праздник в блиндаже, возле самых орудий. Тесен был блиндаж, да радушен хозяин. Все его помещение состояло в яме, вырытой под одним из траверзов, около сажени глубиною, шагов семь в длину и столько же в ширину. Яма эта земляной стеной разделялась на две части: одна — для офицеров, другая — для нижних чинов. Толстый накатник на столбах поддерживал земляной потолок блиндажа; две доски, с прибитыми к ним поперечными брусьями, носили морское название «трапа» и заменяли лестницу.

Тусклая свеча озаряла это убогое жилище. В переднем углу висел образ. Вдоль стен стояли скамейки, служившие и для сиденья и для спанья. Ковер и подушка на нарах да небольшой столик, покрытый чистой скатертью, составляли все убранство блиндажа. На столе стояли кулич, пасха, яйца, пасхальная закуска, какую удалось купить у приезжего маркитанта.

Пасха на бастионе

Тесно и незатейливо было в эти дни в блиндажах... Но все эти люди чувствовали себя близкими и родными. Их соединило общее святое дело, общие опасности и общее горе. Говор, шум, поздравления, а порою и звонкий молодой смех слышались в блиндажах... Забыты были в праздник страдания, опасности и грозная действительность.

Первый день праздника прошел спокойно и весело. День поднялся жаркий, ясный. Небо было голубое. В воздухе пахло весной. На бастионах собрались кружки, появились музыканты, послышались звуки скрипки, гармоники, балалайки. Солдаты пели песни, угощались, плясали. Пляска сделалась общей и выражала собою удаль и беззаботность, которые свойственны светлой, благодушной душе русского солдата. Забыты все печали, обиды, усталость, пушки и бомбы, весело пляшут и молодые и старые, стараясь выкинуть ногами похитрее выкрутасы. Русская душа нараспашку! Просто и искренно веселье, и солдат отдает другу и гостю все, что есть за душой.

В городе целый день на улицах царило оживление: толпы народа, одетого по-праздничному, сновали взад и вперед. Вечером на бульваре даже играл хор военной музыки. Гуляющие покрывали весь бульвар и теснились к музыкантам. Тут было много женщин и детей.

Хотя в неприятельских траншеях и в этот Светлый праздничный день ружейный огонь не умолкал ни на минуту, но никто не предполагал ничего опасного. Никто не допускал даже мысли, чтоб англичане или французы нарушили святость праздника. Хотя с наших бастионов и замечали большое движение в лагерях союзников, но все скорее предполагали, что это было праздничное гулянье.

Жители Севастополя уснули с полной надеждой встретить второй день Светлого праздника так же весело, как они встретили и провели первый день. Но ожидания их не сбылись. Ночью погода неожиданно изменилась. Пошел дождь, стало холодно, поднялся ветер. С моря налетел туман и застлал всю окрестность. Дождь зарядил, как из решета, и при сильном, порывистом ветре хлестал неумолчно по убогим приютам солдат. На рассвете, при пробуждении, солдаты слышали в неприятельских укреплениях какой-то шум, но за туманом нельзя было видеть, что там происходит, но можно лишь было догадаться, что союзники к чему-то готовятся.

В 5 часов утра 28 марта с неприятельского корабля взвилась сигнальная ракета, и вслед за тем союзники открыли страшный огонь по всем нашим укреплениям сразу.

То было второе бомбардирование.

При первых звуках выстрелов адмирал Нахимов и другие начальники были уже на бастионах. Павел Степанович, по обыкновению, лез туда, где было всего жарче, всего опаснее.

— Дай Бог, чтобы только наш драгоценный адмирал остался жив! Спаси, Господи, его! Тогда и Севастополь устоит, — молились и думали все.

Один из защитников писал вот что: «Все теперь особенно дрожат за жизнь Нахимова... Мне попалась деловая записка одного лейтенанта, писанная товарищу с бастиона. В конце записки стояло следующее: «Молись за Нахимова. Он по-прежнему слишком много себя выставляет».

Нахимов никогда не думал о себе, отдавая свою жизнь целиком защите родного города. Целые дни оставался он под огнем и не слушал ничьих увещаний.

Грозно-величественную картину представляли бастионы во время второго бомбардирования. Нет возможности передать, что это было. Самую ужасную из бурь с сильнейшим градом нельзя сравнить с тем неистовым, учащенным артиллерийским огнем, которым неприятель заметал ядрами бастионы. Над головами были чугунные облака. Становилось темно от массы снарядов. Ядра, как резиновые мячики, прыгали по улицам. Стон, рев, треск потрясали все дома и постройки города. Оконные рамы ходуном ходили в домах, стекла разлетались вдребезги, внутри домов отлетала штукатурка, падали вещи. При первых выстрелах женщины и дети бросились к пристани, чтобы переправиться на Северную сторону. Оставшиеся без крова и приюта прятались в подвалах и во рвах. Ужасные сцены происходили на улицах: здесь сын и дочь, спасаясь от бомбардировки, тащат на руках больного и безногого отца; там женщина с грудным ребенком на руках бежит и волочить за собою еще двоих, едва поспевающих за нею... Старухи бегут, падают, подымаются и опять падают... По улицам кровавой цепью тянутся раненые и носилки с ранеными. Это — самое мучительное зрелище обороны. Повсюду слышны возгласы: «Господи, помилуй! Господи, защити! Хуже ада кромешного!.. Светопреставление!..»

Отряды войск двигались в полном порядке; скакали офицеры с приказаниями; ехали повозки и фуры с водой, с турами, со снарядами и другими предметами, необходимыми для батарей и бастионов.

Страшный дождь промочил солдат на бастионах до костей. Густой туман, вместе с дождем и тучами порохового дыма, задернул весь горизонт. Треск лопающихся бомб, грохот выстрелов, крики людей, стоны и мольбы страданий, — все сливалось в один непрерывный гул, которого описать невозможно словами человеческими. Суматоха перед глазами, дым и огонь в отдалении, огни бомб на небе, невыносимый звон в ушах и тягостное, мучительное ожидание в сердце — вот ощущения, которые испытывал в этот день каждый защитник многострадального города.

И таких дней было не один, не два, а целых девять. Всю Святую неделю громили союзники Севастополь. Как он устоял — уму непостижимо! Не укрепления, конечно, а живые стены богатырей русских отстояли тогда родную твердыню. Подобная оборона возможна только с русским солдатом. Его железное, терпеливое мужество не знало пределов. День за днем, месяц за месяцем, в постоянных трудах и лишениях смотрел он смерти прямо в глаза. Тут нужно было постоянное геройство, не знающее ни отдыха, ни устали, ни завтрашнего дня. К числу таких героев-богатырей принадлежал каждый из защитников Севастополя.