XXXII. Третье и четвертое бомбардирования. Штурм 6 июня. Генерал Хрулев. Севцы

«Хрулев... отвага боевая!
Одно из славных тех имен,
На доблесть коих Русь святая
Надежней, чем на крепость стен...
По зову одному Хрулева
Вдруг закалится полк стальной
И брошен в пламя силой слова:
«Вы, благодетели, за мной!..»

Федоров.

Время шло. Ряды славных защитников Севастополя редели, но оставшиеся в живых незыблемой, живой стеной стояли под тысячами бомб, ядер и гранат. Твердо, открытой грудью окружали моряки и пехотинцы город, который можно было взять, только уничтожив этот живой оплот. Самоотверженный, с чистой и доброй душой, русский солдат отдает свою жизнь отечеству, не рассчитывая на награды. Отправляясь в самый жаркий бой, солдат снимет шапку, перекрестится — вот он и весь тут, готовый к смерти.

Неустрашимость защитников Севастополя, действительно, в это время не знала пределов. Приходилось уже не ободрять и поощрять этих людей, а удерживать, останавливать от излишней храбрости. Адмирал Нахимов отдал тогда по гарнизону свой памятный приказ: «Считаю долгом напомнить начальникам озаботиться, чтобы при открытии огня с неприятельских батарей не было ни одного лишнего человека не только в открытых местностях, но даже и прислуги у орудий. Любопытство, свойственное отваге, одушевляющей доблестный гарнизон Севастополя, в особенности не должно быть допущено частными начальниками. Пусть каждый будет уверен в результате боя и спокойно остается на указанном ему месте. Я надеюсь, что гг. дистанционные и отдельные начальники войск обратят полное внимание на этот предмет и разделят своих подчиненных на очереди, приказав свободным находиться под блиндажами и в закрытых местах. При этом прошу внушить им, что жизнь каждого из них принадлежит отечеству и что не удальство, а только истинная храбрость приносит пользу ему и честь, умеющему отличить ее в своих поступках от первой».

— Эх, строг, очень строг наш батька Павел Степанович, — шептались между собою матросы. — А сам, глядикось, ничуть своей головы не бережет... Где жарче — туда и лезет.

На юге наступили жаркие весенние дни. Небо было ясное, голубое; цвели акации и сирень. Природа праздновала свой чудный праздник весны, а люди по-прежнему горели мщением и злобой.

25 мая в Севастополе загрохотали пушки и заревела канонада. В три часа дня открылось третье бомбардирование Севастополя. Все подумали: «Значит, союзники что-нибудь задумали». Страшный огонь гремел по всей линии.

Один из очевидцев пишет:

«Мы наблюдали за бомбардированием с вышки, с Северной стороны. Нет слов верно обрисовать эту дикую картину. Беспредельное море своею лазурью сливается с лазурью безоблачного неба и своим величавым спокойствием являет поразительный контраст с этим маленьким уголком земли, прорезанным голубыми полосками бухты с ее заливами, с ее укреплениями, с этим уголком, покрытым пламенем и дымом боя. Если вам случалось в морозное утро с высоты взглянуть на Москву и восхищаться картиной, когда из всех труб ее зданий поднимаются столбы дыма, то вы бы еще более были восхищены картиной Севастополя, если бы посмотрели на него отсюда: там рисунки дымных столбов тянутся в одну сторону, все в одном роде; здесь фигуры дымных клубов и столбов не похожи друг на друга: то громадным кольцом подымается дым из мортиры, то он вырывается огромным клубом из осадного орудия, то медленно вьется кверху красивой спиралью, выходя из огненно-дымного столба, образующагося от ракеты... А небо, словно белыми розами, усеяно следами лопнувших бомб и драпировано легкими облаками порохового дыма, быстро уносящимися в пространство. Картина грандиозная, поразительная! Есть чем полюбоваться, глядя на Севастополь! Но вдруг с ужасом и сердечным трепетом мы увидели, что огонь союзников против левой половины оборонительной линии прекратился почти совершенно и вместо того закипел ружейный огонь. Это было в шесть часов вечера: вероятно, штурм. Тут я впервые увидел рукопашный бой, глядя на него со стороны, не участвуя в нем... Страшная борьба кипела. Войска казались сплошными колоннами (как их рисуют на лубочных картинах). Они стреляли друг в друга. Но вот наши редуты, что были за Килен-балкой, стали умолкать... Вот умолкли... Артиллерийский огонь стал реже, зато живее закипел огонь ружейный: огоньки его, будто волны горного ручья, играющего на солнце, мелькали и блистали... Темнело... Огоньки стали ясно видны; их огненный пояс не раз обхватывал Малахов курган. Но в чем же дело?.. Что случилось?..»

Генерал-лейтенант С.А. Хрулев

А случилось большое несчастье. Французы во время самого сильного бомбардирования пошли на штурм «Трех отроков» и забрали их. Две колонны их обошли с трех сторон дорогой по берегу бухты, которой их не ждали, и ударили в тыл. Если б это предусмотрели, если бы в бухте стояли наши суда и заметили наступление французов и открыли огонь по наступающим, то не были бы взяты Камчатский люнет, Волынский и Селенгинский редуты.

Когда французы взяли Камчатский люнет, то бросились храбро на Малахов курган. В это время явился Хрулев с шестью ротами забалканцев, опрокинул победителей и после упорного боя гнал их до Камчатского люнета. Штыками он отнял Камчатский люнет, забрал два орудия и пленных. Оставив на отбитом люнете гарнизон из шести рот, храбрый генерал поскакал отнимать Селенгинский и Волынский редуты. В это время подкреплений не приходило. Враг был в 10 раз сильнее. Пока Хрулев летел вперед, французы напали на Камчатку и снова после кровопролитного боя взяли ее. Хрулеву дорогой донесли, что редуты нами взяты. Но это была ошибка, — отобрали всего одну Забалканскую батарею. Главнокомандующий не позволил отнимать редуты во избежание огромных потерь в людях, тем более что все начальники были или ранены, или убиты. Удержать эти редуты было очень трудно даже тогда, когда они были крепки и вооружены. Теперь же они были совершенно разрушены, особенно Камчатский люнет. Все орудия на нем были заклепаны, и пороховой погреб взорван. Забалканскую батарею, позади Селенгинского редута, тоже пришлось оставить. Всю ночь лихие моряки стреляли из одного орудия по недругу, а к утру сбросили с нее все орудия в бухту и удалились.

Все уверяли, что в этот день французы шли так отчаянно на штурм совершенно пьяные. У каждого из них была с собою фляжка с ромом и коньяком. Многие видели, что даже под сильным картечным и ружейным огнем они останавливались: один тянул из фляги, передавал ее товарищу, тот тоже тянул, и оба весело бежали вперед на победу или смерть. Говорят, на перевязочном пункте от всех принесенных раненых 26 мая был сильный спиртной запах.

Наши солдаты в этом отношении очень отличались от французов. Они обыкновенно шли на штурм или в решительный бой натощак, помолясь Богу, окропленные св. водой, многие исповедавшись и приобщившись св. тайн. Причастие в великой тайне смерти русский человек считает делом великим и страшным. Одевая свою душу в чистые одежды, наши солдаты и тело свое облекали в чистое белье, готовя его земле. Может быть, от этой серьезной готовности предстать пред Богом лица убитых русских солдат были спокойно и тихи, как лики младенцев. Между тем, на лицах убитых врагов большей частью отражалось отчаяние, опьянение вином или кровью.

Занятие французами трех редутов очень опечалило гарнизон. Главнокомандующий князь Горчаков, измученный и убитый горем, заболел.

«Лицо его было страдальческое и болезненное, — говорит очевидец. — Видно было, как чувствителен его сердцу был день 25 мая».

— Со времени Петра Великого под Прутом, — говорил князь своим приближенным, — ни одна армия в мире не находилась в столь дурном положении, как я нахожусь в настоящее время. Но думаю я, что это — не моя ошибка. Меньшиков завещал мне тут отвратительное наследство, и я желал бы его видеть здесь, а не в роскошном дворце, в котором он теперь живет. Это было бы только справедливо.

Все знали, что гарнизон сделал все, что было в силах, и большего требовать нельзя. Но что мог сделать малочисленный гарнизон перед сильнейшим, хорошо вооруженным врагом!

Вот что писал в эти бедственные дни князь Горчаков государю:

«Всемилостивейший государь! Прибыв сюда восемь недель тому назад, я застал неприятеля, превосходного числом, в неприступной, с тылу укрепленной, позиции, охватывающей город своими апрошами и редутами по всему объему его и находящегося уже в 6о саженях от четвертого бастиона. Теперь, после восьми недель утомительнейшей осады, после выдержания неслыханного бомбардирования, причинившего нам огромную убыль в людях, особенно в штаб- и обер-офицерах, я вижу неприятеля снова усилившегося и продолжающего получать новые подкрепления. Он угрожает прервать сообщение по бухте, а пороху у меня на 10 дней. Я в невозможности более защищать этот несчастный город! Государь, будьте милостивы и справедливы! Отъезжая сюда, я знал, что обречен на гибель, и не скрыл это перед лицом вашим.

Штурм 6 июня. Севцы на батарее Жерве

В надежде на какой-либо неожиданный оборот, я должен был упорствовать до крайности. Но теперь она настала. Мне нечего мыслить о другом, как о том, как вывести остатки храбрых севастопольских защитников, не подвергнув более половины их гибели. Но и в этом мало надежды. Одно, в чем я не теряю надежды, это — то, что, может быть, отстою полуостров. Бог и ваше величество — свидетели, что во всем этом не моя вина».

Известия об отчаянном положении Севастополя достигли Петербурга в конце июня.

«Последнее письмо ваше, — писал государь князю Горчакову, — с донесением о взятии неприятелем после кровопролитного боя трех наших контр-апрошных редутов, сделало на меня самое грустное впечатление, хотя я уже к сему приготовлен телеграфическими сообщениями. Положение Севастополя делается через это более критическим, и мысль вашу оставить этот несчастный город я понимаю. Но как исполнить ее, не подвергнув гибели большей части его храброго гарнизона. Вот что, признаюсь, озабочивает меня до крайности. Защитники Севастополя после девятимесячной небывалой осады покрыли себя неувядаемой славой, неслыханной в военной истории. Вы с вашей стороны сделали все, что человечески было возможно: в этом отдаст вам справедливость вся Россия и вся Европа. Следовательно, повторяю, что я уже вам писал: совесть ваша может быть спокойна! Уповайте на Бога и не забывайте, что потерей Севастополя не все еще потеряно. Может быть, суждено вам в открытом поле нанести врагам нашим решительный удар».

Заняв Камчатский люнет и редуты Волынский и Селенгинский, союзники приступили к спешной их переделке. Работы их подвигались быстро, и было заметно, что неприятель готовится к новому бомбардированию или штурму.

Владея теперь возвышенной местностью вблизи наших укреплений, неприятель имел возможность видеть все, что происходит не только в городе, но и внутри бастионов. Он мог обстреливать теперь их с фронта, с флангов, а некоторые даже в тыл. Цепью своих траншей союзники охватили Севастополь от устья реки Черной до Херсонесского мыса. Осада приняла теперь характер бойни, с каждым днем увеличивавшейся. Обратив наши злополучные редуты в свои батареи, французы громили Корабельную, весь город, рейд и даже часть Северной стороны. В Севастополе не было ни одного уголка, куда бы не залетали бомбы, ядра и гранаты.

После дела 26 мая французский главнокомандующий Пелисье решил воспользоваться одушевлением войск и назначил через 10 дней новое бомбардирование и штурм.

Занимался ясный, жаркий день над Севастополем. Это было 5 июня 1855 года. Осажденные ждали грозы. По усиленному движению в неприятельском лагере было видно, что союзники готовятся к наступлению. На утреннем рассвете заревели французские батареи, англичане ответили, и началось четвертое бомбардирование Севастополя. Под градом снарядов самого огромнейшего калибра наши батальоны спешили занимать указанные места. Все знали, что наступал кровавый день. В высоте, на синем безоблачном небе, ярко рисовались белые облака лопнувших снарядов, в темных клубах дыма вспыхивали разрывы бомб. Все сильнее и громче раздавались раскаты, как бы от грома, трескотня и визг пуль, все гуще и гуще застилал пороховой дым окрестность. Малахов курган, как сказочный богатырь, одетый бронею батарей, гордо встряхивал могучей главой, убранной густыми кудрями дымных облаков. Глава его, как шлемом покрытая остатками знаменитой белой башни, с грозным спокойствием посылала во все стороны адские снаряды. Малахов курган был главной мишенью бомбардирования.

Все сливалось в один оглушительный рев.

На колокольне Владимирской церкви заблаговестили к заутрене. В этом реве смерти как сладок был этот благостный призыв к молитве, — отходная для тысячи храбрых, души которых уносились к престолу Всевышнего. Многие молились в последний раз. Так, в маленькой землянке 3 бастиона в это время молился солдат охотского полка; он не успел докончить крестного знамения, как ворвавшаяся в землянку бомба убила его на молитве и ранила его товарищей.

Канонада весь день свирепела. Стреляли и с флота и с суши. Перевязочные пункты переполнились ранеными. Невозможно описать примеров твердости на перевязочных пунктах и всех подвигов самоотвержения во имя отчизны. Надо было видеть этих героев-севастопольцев, чтобы научиться благоговеть перед ними. Вот, например, рядовые Григорий Ткаченко и Семен Копальский видят, что бомба летит прямо на их начальника, князя Урусова. Вот она ближе, ближе...

Хрулев и французы во рву

— Наша! Ложись! Ложись! — испуганно кричит Ткаченко и даже слегка толкнул генерала.

Князь не понимал, что значил этот крик, но невольно лег на землю. Ткаченко и Копальский бросились на него и прикрыли его собою от осколков. Это было, конечно, делом мгновения. Бомбу разорвало и обоих великодушных людей сильно ранило. Тогда только понял князь Урусов, почему так кричали солдаты.

Бомбардирование не умолкало весь день ни на минуту. В три часа ночи на Малаховом кургане затеплился белый огонь фальшфейера. Это был сигнал, значит, — начался штурм. Секреты дали знать, что неприятель по всей линии строится в колонны.

Генерал Хрулев приказал бить тревогу и стремглав полетел на Малахов курган. Из средины французских батарей взвился сноп разноцветных ракет — сигнал к общей атаке. Начался штурм. Рев орудий и трескотня выстрелов представляли что-то невообразимое. По всему протяжению от неприятельских траншей точно волна катилась. Это бежали штурмующие: офицеры впереди с саблями наголо. Они двигались ко 2 бастиону, к Малахову кургану и к батарее Жерве.

Наши не дремали, хотя была глубокая ночь.

— Идет! Идет! — послышался чей-то громкий голос на 2 бастионе.

Наши прикрытия вскочили на бруствер и открыли страшный огонь.

— Помоги нам, Господи! — шептали все.

Потом начала жарить картечь; неприятель шел напролом. Уже подставили на куртину второго бастиона лестницу, два раза атаковали ее. Наши встречали французов штыками. Пленных брать было некогда. Каждого, кто выскакивал из-за вала, кололи. Французы отступили. Иа же участь постигла и англичан на третьем бастионе. Но сквозь дым и темноту ночи все заметили, что влево происходит что-то ужасное. Храбрая колонна французов, не дрогнув под выстрелами, ринулась на батарею Жерве. Зуавы уже взобрались на насыпь и ударили в ножи. Триста человек полтавцев встретили их штыками; но их было мало: удержать неприятеля они не могли. Зуавы опрокинули полтавцев, прорвались через строй и бросились на Корабельную сторону. Они ворвались там в домики горожан и засели там. Малахову кургану грозило нападение с тылу. Полтавцы стали отступать. Уж оборонительная линия разрезывалась на две части. Шли подкрепления англичан. Тучи снарядов летели на батарею Жерве и громили домики, занятые французами; но неприятельские силы все росли и росли. В это время на батарею прискакал Хрулев. Сообразив все, увидя отступающих, он крикнул громовым голосом:

— Стой, полтавцы! Назад, благодетели! Дивизия идет за мной!

— Навались, ребята! Дивизия идет! — повторил чей-то бравый голос.

— Благодетели, вперед! — опять закричал любимый генерал свое могучее слово.

Полтавцы повернули и двинулись на неприятеля. Хрулев оглянулся. Вдали шла с работы 5 рота севского полка с ломами, кирками и лопатами. Вот она, воображаемая дивизия. Хрулев подскакал к ним.

— Благодетели, помогите! За мной! За мной! — не помня себя, кричал он в эту страшную минуту.

Севцы мигом побросали лопаты, кирки, схватили ружья и со своим начальником, капитаном Островским, бросились на помощь. Ураганом пронеслась рота по батарее, расчищая дорогу направо и налево.

— На Корабельную скорей! Француз в домах засел! — раздался чей-то пронзительный голос.

Покинув заваленную трупами батарею, ураган понесся на Корабельную, за ними понеслись якутцы. И там произошла страшная резня.

— Что зевать, ребята! — грянул удалой капитан Островский. — Вперед! — и первый бросился к одному из домиков. И погиб славной смертью. Солдаты ожесточились.

Как ни «строчили» французы со всех сторон, как ни валились наши, но солдаты в щепки разнесли занятый французами домик и побили в его гарнизоне всех до одного. Бой сделался общим и разделился на сотни разных картин. В одном месте, будто пожарная команда, отстаивающая соседний дом, бросилось несколько десятков человек на крышу домика, терзали, рвали, разрушали крышу, обломками труб, бревнами, черепицами побивали всех, кто осмелился забраться под нее.

В другом месте с пуками пылающей соломы бежали солдаты к ветхому домишку, занятому врагом, с пламенем лезли на крышу, бросали огонь в трубу, в окна, совали под крышу, кричали: «Сожжем!.. Сдавайся!..» Французы не понимали слов, но, видя роковую судьбу, им грозящую, отворяли двери, заваленные внутри, бросали оружие и сдавались.

Яростнее других защищались в доме с глиняной крышей. Огонь из дверей и окон не умолкал ни на минуту. Через крепкую глиняную крышу невозможно было пробраться внутрь. Но решительность русского человека известна. Солдаты якутского полка, унтер-офицеры Никон Косенко и Василий Церемешка, сговорились с товарищами и бросились в двери, чтоб овладеть ими силой. Двери были завалены изнутри. Французы поражали наших из окон и из отверстий, сделанных в стенах. Против напора здоровенных плеч Косенка не устояла дверь и вылетела с треском.

— Проси пардону! Крепость взята! — кричали наши.

В ответ загремели выстрелы, посыпались удары штыком, прикладом, камнями.

— Э, так вы драться... Да еще в чужой хате... Души их всех! — кричал Косенко. Несчастных французов всех передушили.

Трудно было выбить французов из первых домиков; далее дело пошло живее. Врагу не давали опомниться. Если он, вытесненный из одного домика, бежал в другой, с ним вместе врывались и наши солдаты.

За одним французским обер-офицером гнались севские солдаты.

— Стой! Стой, золотая шапка! Ишь, какой прыткий! Нс догонишь его! — кричали они.

Офицер вдруг свернул в сторону и вскочил в избушку; наш солдат — за ним и мгновенно проколол его штыком. Несчастный, падая в предсмертных муках, схватился руками за штык с такой силой, что солдат не мог его вырвать из груди умирающего. В это мгновение в избу влетел другой француз и шашкой расколол севцу голову пополам. Враги испустили вместе дыхание, залитые смешавшеюся кровью, и были найдены соединенные железом. Такие ужасные сцены происходили всюду.

Рота севцев возвращается с убитым капитаном Островским

Преследуя французов, выбитых из домиков, обливаясь кровью и заливая ею каждый шаг вперед, наши солдаты добежали, наконец, до батареи Жерве. Там хозяйничали французы; повернув одно орудие, они стреляли в наших. Впереди всех вбежал на батарею рядовой севского полка Ищук и бросился к орудиям, где суетилась французская прислуга. Штыком он повалил одного — штык сломался; прикладом уходил другого — приклад пополам.

— Вот причина... Все пополам! — крикнул Ищук, бросил обломок и, схватив огромный пыжовник, колотил по головам французов направо и налево. Они убегали в амбразуры батарей. Расходившийся Ищук бросился с пыжовником в амбразуру, товарищи — за ним и выгнали французов. Два зуава бросились и хотели прыгнуть в амбразуру, но им загородил матрос с пальником в руках. Началась борьба. Безоружного матроса французы закололи, вырвали у него пальник с дымившимся фитилем и, видя, что наши наступают со всех сторон, бросились к пороховому погребу, чтобы всем взорваться. В это мгновение к ним подскочил солдат якутского полка Музиченко.

— Э, приятели, шалите! — крикнул он, отнимая пальник. — Сюда не суйся! — и убил обоих.

Наши отбили штурм по всей линии и ликовали.

Кабы не Хрулев, то прорвались бы тут французы и были бы уже в городе.

День 6 июня 1855 года останется памятным днем обороны Севастополя.

Вечером того же дня от Корабельной слободки тянулась небольшая команда сумрачных, израненных, оборванных и запыленных людей.

Четыре человека впереди несли на носилках тело, покрытое солдатской шинелью, поверх лежала обнаженная сабля; далее опять шло четверо — и опять носилки с покойником и т. д. Это возвращалась знаменитая «дивизия», т. е. 5 рота севского полка со своим дорогим героем-капитаном Островским и с убитыми товарищами. Из 138 человек осталось всего 33. Встречные расступались и отдавали севцам честь. Женщины и дети падали на колени, кланялись в землю и плакали.