XXXIV. Смерть Нахимова. Всеобщее горе

«Но семья не позабудет тот родной гранит,

Где Корнилова могила, где Нахимов спит».

После падения передовых редутов Павел Степанович Нахимов находился в самом мрачном настроении. Грустное выражение не оставляло его благородного, доброго лица. Видно было, что его тяготили тревожные думы. Коротко знавшие адмирала проникали в эти заветные думы. Нахимов понимал безнадежное положение города. Он всегда говорил всем:

— Отстоим или умрем с честью... Что бы ни было, а я не перенесу падения Севастополя!..

И это были не фразы. Адмирал давно уже чувствовал себя плохо: все тело его болело от сильных контузий, но он скрывал их, и бодрый дух преобладал над страдающим телом.

Однажды Павел Степанович почувствовал себя особенно плохо, решил не выходить и даже прилег на кровать. Лицо его казалось бледным и истомленным... Все видели и понимали, как нужен отдых их дорогому адмиралу. Все давно уже просили его отдохнуть хоть денек, но он, улыбаясь, говорил: «Отдохну уже между четырьмя досками». Так и в тот день, едва прислонившись к подушке, Нахимов начал дремать, как в отдалении загрохотали пушки... Он вскочил, стремительно собрался и вышел, приказав подать лошадь, чтоб ехать туда, где было всего опаснее...

Деятельность его не ослабевала ни на минуту. Не вызывая к геройству и мужеству, он поддерживал в подчиненных энергию своим примером. Являясь на бастионы, он всех ободрял, шутил с солдатами, учил, наставлял, сам наводил пушки и, подолгу наблюдая неприятеля, оставался на открытых местах. Сколько беспокойных глаз со страхом следили в эти минуты за любимым адмиралом, сколько сердец билось, сколько молитв шепталось о его спасении...

— Здесь опасно... Здесь бьют, Павел Степанович, — заметит чей-нибудь робкий голос.

В одного человека из орудия целить не станут-с, — спокойно ответит адмирал и не двинется с места.

Поступая так ежедневно в продолжение многих месяцев, он вселял убеждение, что жертвовать собой для исполнения долга — дело простое, обыденное. И вместе с тем в каждом являлась уверенность в собственной неуязвимости.

Нахимов не допускал возможности оставить Севастополь, и он бы его, конечно, не оставил. Когда он узнал о постройке моста через бухту, он выходил из себя.

— Видели вы?.. Это ужасно! Непозволительно! — говорил многим адмирал.

Если на его слова выражалось удивление, он раздраженно повторял:

— Неужели не видели?.. Мост готовят через бухту... Это недостойно-с!..

Один офицер доложил адмиралу, что англичане построили батарею, чтобы поражать его бастион в тыл.

— Что же такое?!. Мы все тут останемся. Не беспокойтесь!

И, действительно, он остался в Севастополе навеки.

Когда Екатерининская улица стала торной дорогой для вражьих пуль, когда на площадь Дворянского собрания ядра стали сыпаться как горох, то все стали перебираться в безопасные места. Один только Нахимов оставался в своем домике, подвергаясь ежеминутной опасности. Главнокомандующий просил Павла Степановича перебраться под своды Николаевской батареи, где можно было хотя спать спокойно но он не согласился.

Нахимов у блиндажа контр-адмирала Панфилова на 3-м бастионе за час до смертельной раны

— Зачем?.. — возражал он. — Я ведь почти целые сутки бываю на бастионах... В доме защиты не найду-с. Все равно, ведь убьют же когда-нибудь...

Этот скорбный день был не за горами.

28 июня, после полудня, неприятель открыл сильную канонаду по третьему бастиону. Начальник его послал к адмиралу Нахимову спросить приказания по делу обороны.

— А вот я сейчас сам к нему приеду, — ответил Нахимов.

Его любимый адъютант Колтовской умолял его не ездить.

— Не могу-с. Когда едешь на бастион, легче дышишь, — ответил Павел Степанович.

Когда адмирал стал приближаться со свитой к оборонительной линии, бомба пролетела над головами ехавших.

— Видите, они нас приветствуют-с, — сказал Нахимов и всю дорогу был разговорчив и весел.

Он приехал на третий бастион и сел на скамье у блиндажа батарейного командира. Около него стояло несколько офицеров, толковали о служебных делах... Вдруг они услышали по особому звуку, что около них в нескольких шагах спускается бомба. Все бросились в блиндаж. Едва они успели туда вскочить, как бомба лопнула в самом близком расстоянии, осыпав место, где они стояли, землей, осколками и камнями. Нахимов как сидел, так и не шевельнулся, казалось, не думая о своем спасении, хотя прошло всего несколько дней, как он предписывал своим подчиненным правила благоразумной осторожности и самосохранения. Опасность миновала. Офицеры вышли из блиндажа смущенные и с тревогой и удивлением смотрели на своего адмирала. Он был спокоен и продолжал прерванный разговор. О бомбе и помину не было. Кончив дело, Павел Степанович поехал на своей белой мохнатой лошаденке на Малахов курган. В это время здесь шла всенощная. Артиллерийского огня здесь почти не было, только свист штуцерных пуль показывал, что неприятельские стрелки зорко следят за неосторожными храбрецами. Павел Степанович взошел на бастион и, взяв трубу, стал рассматривать неприятельские работы. Его черный сюртук и неизменные золотые эполеты резко отличали его от всех окружающих, и он, конечно, служил целью для неприятельских стрелков.

Адъютант Нахимова Колтовской

Начальник Малахова кургана, капитан Керн, был у всенощной, когда ему доложили о приезде адмирала. Он поспешно вышел ему навстречу. Видя, что адмирал слишком настойчиво смотрит в амбразуру, решился как-нибудь увести его с этого опасного места.

— Не угодно ли вам, Павел Степанович, отслушать всенощную? — сказал он.

— А вот сейчас приду-с... Я вас не держу: вы ступайте, — ответил Нахимов.

В это время пуля ударила возле него в земляной мешок.

— Они целят довольно хорошо, — проговорил Нахимов, оставаясь спокойно на месте.

— Павел Степанович, отойдите, ради Бога. Здесь место нехорошее. Оборони Бог, зацепит, — заметил сумрачный, усатый комендор.

— Это дело случая, — ответил, улыбнувшись, адмирал.

Вслед за тем он отдал трубку и хотел уйти. В это время с одной из наших батарей была пущена бомба.

— Ишь, как ловко зацепила! — воскликнул сигнальщик, следивший за полетом бомбы. — Троих сразу так и подняло.

Павел Степанович хотел взглянуть, но вдруг зашатался и упал. Страшное мгновение. Ужас охватил всех. К Нахимову подбежали, подняли его... Он был ранен пулей в висок и впал в беспамятство. Его повезли на Северную сторону. Это было накануне его именин.

Известие о том, что Нахимов тяжело ранен, облетело весь Севастополь. Это было такое горе, какое не опишешь словами. Моряки были в отчаянии.

Первая помощь Нахимову была подана профессором Гюббенетом, который не отходил от него. Созвали консилиум. Положение его при-знали безнадежным. В день своих именин он на мгновение пришел в себя и прошептал: «Умереть, умереть».

В 8 часов вечера 30 июня сердце храбрейшего из храбрых защитников Севастополя перестало биться. Нахимов умер. Это было горе, равное падению Севастополя.

Только когда стали обмывать тело покойного, можно было удостовериться, как страшно страдал он от контузий, в получении которых никогда не признавался: вся спина его была совершенно синяя.

Раненый Нахимов

Известие о том, что Нахимова не стало, громом пронеслось по бастионам. Дрогнули защитники: неудержимые слезы и горькие рыдания были последней данью любви к человеку, благородное, честное сердце которого перестало биться и чистая, светлая душа отлетела к Богу.

Совершилось назначенное судьбой. Бодрый дух, носившийся над бастионами многострадального Севастополя, оживлявший и поддерживавший защитников во время томительной, кровавой обороны, отлетел в вечность! Не стало любимца черноморского флота, вожатого моряков к славе, товарища в лишениях, утешителя в горестях и бедствиях.

Одни потеряли в лице Павла Степановича неутомимого, бескорыстного труженика-защитника; другие — заботливого отца-начальника, отдававшего и жизнь и имущество на благо подчиненных. Россия лишилась благороднейшего, лучшего из сыновей своих, горячо любившего родину, свято оберегавшего ее славу и могущество. Смерть Нахимова, как весть о проигранном сражении, произвела всеобщее уныние. Это был самый сильный громовой удар, какой только испытали защитники Севастополя. Скромный, с открытым, простым характером, любящий, Павел Степанович был душой обороны. Он не выносил чопорных приличий, щепетильности и требовал прежде всего дела, работы. Труд, дело — были девизом всей его жизни.

Однажды новоприезжий из столицы офицер пожелал быть ему представленным и сильно добивался этого. Ему казалось обидным быть в Севастополе и не видеть Нахимова; все равно, что быть в Риме и не видеть папы.

— Ну, каких-с вы хотите визитов, — сказал ему Нахимов, пригласив его к себе. — Я не так интересен, чтобы стоило так много хлопотать о знакомстве. Вот-с, если хотите, покажу вам корабль «Двенадцать Апостолов»... Это — штука, действительно, любопытная... А вы ко мне приходите просто обедать-с.

Павел Степанович Нахимов был очень скромен и никогда не придавал себе никаких особенных заслуг.

Известный в то время художник Тимм, прибывший на войну, просил нарисовать с него портрет.

— Зачем-с портрет?.. Пишите портреты с Асланбекова¹ или с матроса Кошки. Это занятнее-с.

Но настойчивый художник неотступно просил увековечить его черты.

— Рано-с, рано-с! Вот подождите... Прежде французов выгоним, — отвечал адмирал, нахмурясь.

Однако, офицеры в портфеле Тимма увидели очень сходный портрет Нахимова², сделанный в профиль.

— Каким образом вам удалось сделать портрет нашего героя? Как вы уловили эти дорогие черты? — спрашивали все и удивлялись.

— В церкви, украдкой, — отвечал Тимм. — Так, право, совестно было, а нечего делать. Согласитесь, как не иметь портрета такого замечательного человека? В то время, как я рисовал Нахимова, он молился, как нарочно, с большим усердием и клал частые земные поклоны. Я торопился набросать очерк его лица, боясь, чтоб он не заметил. Рука у меня дрожала; я чувствовал, что вся кровь бросалась мне в лицо, как будто я что-нибудь дурное делал. Да, мне не хотелось, чтоб он заметил мою работу. Он мог оскорбиться.

Нахимов был человек с сильным, энергичным характером, скрывавшимся под скромным, простодушным видом. Он был чужд всякого эгоизма и честолюбия и себе не приписывал ничего. Когда в день св. Пасхи его произвели в адмиралы, он, по врожденной скромности приписал полученную им награду не себе, а заслугам своих сослуживцев. Восторгу матросов тогда не было пределов. Они толпами спешили навстречу адмиралу, чтобы поздравить его. А он, вот что писал тогда в приказе по флоту от 12 апреля:

«Геройская защита Севастополя, в которой семья моряков принимает такое участие, была поводом к беспримерной милости монарха ко мне, как к старшему. Высочайшим приказом от 27 марта я произведен в адмиралы. Завидная участь иметь под своим начальством подчиненных, украшающих начальника своими доблестями, выпала на меня. Я надеюсь, гг. адмиралы, капитаны и офицеры дозволят мне здесь выразить искренность моей признательности сознанием, что, геройски отстаивая драгоценный для государя и России Севастополь, они доставили мне милость незаслуженную. Матросы! Мне ли говорить вам о ваших подвигах на защиту родного нам Севастополя и флота! Я с юных лет был постоянно свидетелем ваших трудов и готовности умереть по первому приказанию. Мы сдружились давно. Я горжусь вами с детства»... и т. д.

Адмирал П.С. Нахимов в своей квартире в Севастополе в гробу, покрытом простреленным ядрами флагом с корабля «Императрица Мария»

Манеры Нахимова были очень просты и оригинальны. С самого начала осады все его действия были направлены только на общую пользу, на служение отечеству: он стал душой защиты города. Этой оригинальностью, простотой в обращении, мужеством он заслуживал особенную любовь среди всех, а главным образом — моряков. Они не величали его ваше превосходительство, а называли просто Павел Степанович. Во всех нуждах они шли к нему лично, никогда перед ним не снимали шапки, потому что он сам сказал матросам:

«Гвоздем к голове шапку велю прибить, коли он ее передо мной снимет».

Однажды, при посещении редута Шварца, в глазах Нахимова неприятельское ядро подбило орудие. Павел Степанович подошел к нему и велел снять щит, завешивавший амбразуру. Один из матросов полез исполнять приказание и счел необходимым снять фуражку перед своим адмиралом. Нахимов рассердился и выбранил его:

— Я ему дело говорю, а он-с фуражку ломает, — с досадой сказал Павел Степанович, обращаясь к присутствовавшим. — А все-таки молодец, — прибавил адмирал, видя, что матрос, несмотря на сыпавшиеся пули, снимал щит, зайдя с неприятельской стороны.

Осмотревши амбразуру и направление неприятельских орудий, Нахимов пошел далее.

— Когда дело надо делать, пустяками заниматься некогда... До шапки ли тут, — заметил он ласково тому же матросу.

Оставшийся в восторге от похвалы такого начальника, матрос уже наверно никогда не снимал шапки, да и товарищи его также.

Солдаты любили Нахимова беспредельно, как отца, как доброго брата. Они знали, что не было в их жизни такого предмета, о котором бы не заботился Нахимов. Они знали, что их Павел Степанович спит не раздеваясь, что его можно видеть во всякое время дня и ночи. Все, что он имел сам и мог выхлопотать, он все отдавал подчиненным.

Когда в 1854 году к прочим бедам в Севастополе присоединилась холера, Нахимов принял самое горячее участие в предохранении войск от заболевания страшной болезнью. Он просил докторов приобретать все необходимое для этого на его счет. Заботясь о раненых, Павел Степанович забывал себя. Здесь не было границ его человеколюбивому беспокойству.

— Пока наши раненые, — говаривал Нахимов, — лежат на голой земле не перевязанные и голодные, русскому человеку и кусок хлеба в горло не пойдет.

Не все, конечно, думали так, как этот святой человек.

Своей заботой о всех, своей неутомимой деятельностью на бастионах под жестоким огнем Нахимов приобрел всеобщую известность и стал народным героем, тем русским богатырем, который все вынесет на плечах и предстанет перед потомками чистым и безупречным, каким знал его каждый из защитников Севастополя. Все знали, что Нахимов никогда не пойдет на сделки с совестью и служит образном бескорыстия и честности.

Не было в Севастополе ни одного солдата ни одной рыночной бабы, которые бы не знали Нахимова и не называли бы его «отцом — благодетелем».

Утешить страдающих, примирить враждующих было главной заботой доблестного адмирала. Павел Степанович очень часто, не ожидая просьб, приходил к младшим сослуживцам, и спрашивал о их нуждах, и старался все сделать и устроить.

Своим постоянным присутствием в самых опасных местах адмирал поселил полную уверенность среди солдат, что там, где Нахимов, не может быть неудачи.

— Пока с нами наш «Нахименко», наш храбрейший адмирал, не видать врагу Севастополя, — говорили между собою солдаты.

Во время штурма Камчатского люнета одна матроска, стоя у дверей своего домика, горько плакала.

— Чего разревелась, баба? — спросили ее проходившие матросы.

— Сердешные вы мои, — отвечала она. — Как мне не плакать! Сынок — то мой на Камчатке... А вишь ты, что там делается... Страсти какие!

— Э-е-е, баба, да ведь там Нахимов... Он, что хоть, отстоит...

— Ну, ну... И вправду! Слава ж Тс, Господи! — проговорила матроска, перекрестилась и перестала плакать.

Долго смерть не прикасалась к Павлу Степановичу, и жизнь его сохранялась каким-то чудом. Не было дня, чтобы Нахимов не объехал всей оборонительной линии и не побывал на самых опасных местах. Он верил в судьбу и был баснословно храбр и бесстрашен.

Однажды, побывав на четвертом бастионе, Нахимов обратился к совершенно незнакомому ему молодому офицеру и попросил его проводить ближайшей дорогой на редут Шварца. Офицер повел его не по стенке, где поминутно шмыгали пули, а по траншее, за линией батарей.

— Куда вы меня ведете-с? — крикнул адмирал.

— По стенке придется итти совершенно открыто, — заметил смутившийся офицер. — Между тем, ваше превосходительство, за батареями безопаснее...

— Вас извиняет, молодой человек, только то, что вы не знаете-с, кого ведете!.. Я — Нахимов-с и по трущобам не хожу-с! Извольте итти по стенке!

Нахимов умер. Осиротел Севастополь. Всюду печальные, заплаканные лица; всюду искреннее, жгучее горе. Россия понесла тяжелую потерю. Уныло звонил колокол единственной севастопольской церкви. Ему жалобно вторил колокол Корабельной стороны. Эти печальные звуки, сливаясь в один общий потрясающий звук С редкими выстрелами орудий, неслись по бухте, будто стоны и вопли Севастополя над свежим прахом своего славного вождя... Эти стоны, казалось, стремились на ту сторону бухты, чтобы пронестись но обширному пространству нашего отечества, везде вызывая сердечные слезы, везде потрясая души горем и печалью.

Прах Нахимова покоился в скромном домике, где он жил. Масса народа стремилась к этому домику. Шли старики, женщины, дети, шли беспрерывной вереницей солдаты, бежали матросы. Как горько плакали об ушедшем так рано, так безвременно, как убиты были моряки! Павел Степанович лежал в углу небольшой комнаты; моряки составляли почетный караул; три флага приосенили славный прах; четвертый, тот самый, который развевался на корабле «Императрица Мария» в Синопском бою, прикрывал покойного. Этот знаменитый флаг, изорванный в битвах, изъеденный временем, был почетнейшим покровом Нахимову. Со стены смотрел на своего славного ученика единственный портрет Лазарева; на столах лежали ордена. Медленно, внятно читал у гроба священник; в углу Берг рисовал полную глубокого значения картину. В комнате теснился народ. Моряки, закаленные в бою защитники Севастополя не могли сдерживать горьких рыданий при виде своего незабвенного адмирала.

Погребение Нахимова состоялось 1 июля поздно вечером. Его отнесли в единственную уцелевшую Михайловскую церковь. В городе было заметно необыкновенное оживление: все суетились, куда-то бежали...

Около квартиры Нахимова стояла огромная толпа; моряки и батальон модлинского полка были выстроены вдоль улицы. Не колыхались обвитые крепом знамена; суровы и угрюмы были лица присутствовавших. Гроб синопского победителя несли: главнокомандующий, который все время плакал и не скрывал слез, начальники гарнизона, граф Остен-Сакен и другие генералы. При появлении его корабль «Великий князь Константин» стал салютовать; корабли приспустили свои флаги до половины мачт. Величественно и пышно было это шествие в последнюю пристань того, кто при жизни так любил простоту. Гроб проносили между двумя рядами солдат и огромной толпы. Офицеров на похоронах было так много, что в церкви не было места, и большая часть стояла на улице.

Нахимова похоронили рядом с тремя адмиралами, на месте, им самим выбранном. Теперь там высится прекрасный собор во имя св. Александра или, как его называют, «Собор четырех адмиралов».

Ангел-хранитель покинул Севастополь. Смерть Нахимова была народным горем, и каждый из защитников невольно думал: «Дни Севастополя теперь сочтены».

Вот что писал в московской газете в то время Погодин, и слова эти были отголоском народной скорби:

«Нахимов получил тяжкую рану! Нахимов скончался! Боже мой, какое несчастье, какое горе!»

«Эти роковые слова не сходили с языка у московских жителей. Везде только и был разговор о Нахимове. Глубокая сердечная горесть слышалась в беспрерывных сетованиях. Старые и молодые, военные и невоенные, мужчины и женщины показывали одинаковое участие.

«Да, в короткое время Нахимов приобрел себе общее расположение и сделался народным любимцем.

«Как же это случилось? Чему обязан он был таким редким у нас счастьем, такой завидной известностью? Сначала Синопской победе, а потом пяти-шести словам, сказанным им в разных случаях и разнесшимся с быстротой молнии по всей России:

Могила четырех адмиралов

«Михаил Петрович Лазарев — вот кто сделал все-с! Разбить турок что за важность, а если бы других-то-с! Берегите Тотлебена: его заменить некем, а я что-с!»

«Вот эти слова, в которых сказывалась вся душа, которыми обрисовался весь человек. Вот эти слова, которых придумать и сочинить — не придумаешь и не сочинишь... Эти слова возбудили общее сочувствие к Нахимову, в оправдание прекрасной русской пословицы: «Сердце сердцу весть подает». Не видав в глаза Нахимова, настоящие русские люди оценили его скоро и верно по какому-то безотчетному чутью и поняли, увидали, отгадали, что это человек — простой, добрый, посвятивший себя службе, преданный своему делу без личных расчетов, работающий без хвастовства, способный на всякие жертвы, готовый всегда пролить кровь за честь своего флага, за свой любимый Севастополь...

«С Нахимовым, воспитанником и преемником Лазарева, мы были спокойны и за самый Севастополь, при всей благодарной доверенности к его сподвижникам. Мы были уверены, что он скорее погребется под его дымящимися развалинами со своим верным гарнизоном, чем уступит его врагам... И вдруг услышать после радостного, блистательного отражения, что он пал случайно, при обыкновенном дневном осмотре, как будто даром... О, как это горько, как тяжело!

«Память тебе вечная, достойный русский человек, память тебе вечная вместе со всеми павшими и падающими на заветных высотах Севастополя!..

«Под Севастополем во время оно равноапостольный князь Владимир принял св. крещение водою. Под Севастополем крестилась вся Россия огнем и кровью! Севастополь возвысил народный дух и проявил его сокровенные силы. Севастополь прирос к сердцу всякого русского человека и не оторвать его нашим врагам, хотя б они явились в новых тысячах и тьмах и взяли его десять раз. Беспримерная оборона Севастополя останется вечным украшением русских летописей, имена его защитников, этих хранителей отечества, будут поминаться ныне, присно и во веки веков с именами воителей Куликова поля, Полтавы, Бородина, и между ними всегда будет провозглашаться особенно громко имя доброго, простого и храброго Нахимова!»

Примечания

1. Первый красавец Севастополя.

2. Портрет хранится в Севастополе у Ветцеля.