Крымские варвары: этнос и культура

1953 год — рубежная веха в истории страны в целом и отечественной науки в частности. В рамках же скромной готской проблемы на этот год пришлись следующие события. Вышла в свет статья А.П. Смирнова, был опубликован новый том «Материалов и исследований по археологии СССР», посвященный крымским памятникам и, что особенно важно — защищена кандидатская диссертация В.В. Кропоткина.

Позицию А.П. Смирнова мы уже знаем по материалам Сессии 1952 года. В принципе его аргументация во многом совпадает с положениями работ В.А. Рыбакова, П.Н. Надинского, Е.В. Веймарна и С.Ф. Стржелецкого, разве что отличается большей академичностью, логикой и отсутствием деклараций. Поддерживая идею раннего проникновения славян в Крым, А.П. Смирнов предлагает разрешить спорный вопрос на основании материалов Ай-Тодорского некрополя, исследованного и опубликованного В.Д. Блаватским (Смирнов, 1953). Последовательно сопоставляя кремации Харакса с погребальным обрядом античных городов, тавров, сарматского населения, он делает заключение о несхожести ай-тодорских захоронений ни с одним из них. С другой стороны, он доказывает, что больше всего аналогий приходится на захоронения культур «полей погребальных урн». Здесь применен сравнительный метод как структуры погребального обряда в целом, так и его отдельных (этнически значимых) элементов. Резюмируя свое исследование, А.П. Смирнов писал: «Все это заставляет отнести Ай-Тодорский некрополь к числу могильников культуры полей погребений Черняховского типа IV в. Он знаменует приход славян, которые, совместно с другими племенами, по-видимому, сыграли здесь роль могильщиков рабовладельческого строя. Ай-Тодорский могильник не одинок. Можно указать на ряд погребений Чернореченского и Инкерманского могильников, которые могут быть сопоставлены со славянскими погребениями типа «полей погребальных урн». В целом они смешенного характера и дали, в основном сармато-аланский материал... Но в то же время около половины погребений Чернореченского могильника (трупосожжений — Авт.) могут быть приписаны (так у Смирнова — Авт.) древним славянам... Много сарматских элементов встречено в культуре полей погребений, особенно среди погребений племен, живших по соседству с сарматами. Можно предполагать, что первая волна славян попала на Крымский полуостров вместе с сарматами и здесь, в чуждой обстановке, утеряла многие свои черты... Несомненно оставались неизменными религиозные обряды, многие обычаи и часть элементов культуры» (Смирнов, 1953). Как мы видим, в решении «крымско-славянского вопроса» уже используется доктрина «миграций» в противовес автохтонным «скифам-славянам» Шульца—Надинского. Основная идея Смирнова в том, что в Таврику явились не «чистые» славяне, а племена, уже успевшие испытать воздействие сарматской культуры, притом не в Крыму, а к северу от полуострова. Можно уловить здесь и определенный намек на некий культурный симбиоз северных варваров (в данном случае — славян) и исконных хозяев Причерноморья — сарматов. Тезисы о миграциях с севера, о смешанности населения и варварском культурном симбиозе открыли новое направление в изучении вопросов этногенеза жителей раннесредневековой Таврики.

Тридцать четвертый выпуск «Материалов и исследований по археологии СССР» (который в обиходе часто именуют «Мангупским томом») был полностью посвящен раннесредневековым памятникам Юго-Западного Крыма и явился своеобразным отчетом о результатах работ, проведенных в 1937—1948 гг. Ответственным редактором тома указана Е.Ч. Скржинская, однако ведущую роль в подготовке издания сыграл А.Л. Якобсон. Это отмечено в предисловии, соответствующем духу Сессии 1952 года. Здесь писалось: «...многое в истории Крыма запутано или сознательно фальсифицировано буржуазными реакционными или профашистскими «историками», которые искажают науку, ставя ее на службу агрессивной политике империалистических правительств. История Крыма претерпела немалый ущерб и от некоторых советских историков и археологов, сошедших с единственно правильных марксистских методологических позиций и следовавших вульгаризаторским установкам Н.Я. Марра».

Однако, какова бы ни была риторика введения, она к счастью, утратила свою силу после смерти И.В. Сталина. Со времени выхода «Готского сборника» (1932 г.) это было первое коллективное издание, посвященное средневековой истории Юго-Западного Крыма. Конечно, от него ждали не только публикации новых материалов, но и новых идей, учитывающих критические замечания, прозвучавшие в адрес «некоторых» историков и археологов.

Уже само название статьи М.А. Тихановой «Дорос-Феодоро в истории средневекового Крыма» свидетельствовало о том, что «готский вопрос» не снят и требует дальнейших разъяснений. Исследовательница сочла его важнейшим для понимания процессов развития населения региона, однако признавала, что он «чрезмерно раздутый, либо сознательно запутанный некоторыми историками...». В духе своего времени она сводила его не столько к этнической сущности явления, сколько к «общему удельному весу и культурному значению той группы готов, которая задержалась в Крыму с IV в.». Но при этом было признано неудовлетворительным нынешнее состояние археологических источников и отдано предпочтение письменной традиции, «проливающей весьма скудный свет на историю нагорья Юго-Западного Крыма в первые века нашей эры и в период раннего средневековья» (Тиханова, 1953. С. 322). В результате вопросы этнической истории остались открытыми. В то же время, можно было уверенно констатировать: 1) достаточно густую заселенность районов Юго-Западного Крыма в первой половине I тыс. н. э.; 2) смешанность этого населения: наряду со старым тавро-скифским населением в первые века нашей эры в нагорном Крыму отмечаются в заметном числе и сармато-аланские элементы. Об этом отчетливо свидетельствуют захоронения Чернореченского и Инкерманского могильников; 3) тесные связи Дороса-Феодоро с прибрежными поселениями, прежде всего с крупнейшим центром Юго-Западного Крыма — Херсонесом. (Тиханова, 1953. с. 322).

Единственное, что вызвало категорические возражения М.А. Тихановой, это привлечение материалов Чернореченского и Инкерманского могильников для доказательства существования в Крыму раннеславянской культуры. К этому у нее имелись веские основания. Оказывается, М.А. Тиханова специально осмотрела в Музее пещерных городов (Бахчисарай) коллекцию находок из упомянутых некрополей. Вследствие чего пришла к заключению: трупосожжения совершены «в урнах», амфорах и сосудах, которые в своих формах и обработке поверхности хранят старые, местные традиции, восходящие к кизил-кобинской культуре. Трупосожжения аналогичного типа широко известны в III—IV вв. в Херсонесе, Хараксе и других античных центрах Крыма; они не имеют ничего общего с захоронениями полей погребений, с которыми их сближает Е.В. Веймарн...» Между тем захоронения не содержат материалов, «поразительно близких раннеславянской культуре Среднего Поднепровья. Исключение составляет, в сущности, только одна типично Черняховская трехручная миска из погребения № 37 Инкерманского могильника, но и она принадлежит погребению в подбойной могиле, т. е. явно не славянскому, хорошо датируемому к тому же не III в., а IV в. Таким образом, и Инкерманский могильник не может быть признан бесспорным свидетелем пребывания славян в Крыму в III в. Он указывает лишь на связи местного населения с носителями культуры полей погребений» (Тиханова, 1953. С. 323).

Процесс проникновения готов в Крым М.А. Тиханова видела во взаимосвязи с историческими событиями эпохи Великих переселений, начатых «готскими» или «скифскими войнами». В этих войнах, полагала она, участвовали не только восточногерманские отряды, но и другие этнические группы, возможно, среди которых были и славяне. «Какая-то часть этих отрядов, по-видимому, немногочисленных, в составе которых были собственно готы, а возможно, и бораны, направились в Крым, где, вероятно, и удержалась в юго-западной части крымского нагорья. Достаточно быстро усвоив культуру местного тавро-скифского населения крымских предгорий и степей и смешавшись с местным населением, эти отряды осели, надо полагать, не только в горах и предгорьях, по берегам рек (Качи, Бельбека и Черной), но продвинулись также и к морскому побережью, на южный берег Таврики. Здесь они пришли в соприкосновение с аланами восточных районов Яйлы и восточной части южного берега полуострова... Осевшие в нагорье отряды варваров не только не вступили во враждебные отношения с Херсонесом, но, наоборот, установили с ним мирные связи. Свидетельством этому, думается, являются могильники смешанного характера в предгорьях по берегам Качи, Бельбека и Черной речки, а также следы поселения III — начала IV в. на плато Мангупа, открытые раскопками 1938 года... об этом говорят и письменные источники, несколько более поздние, в которых готы выступают в качестве федератов империи» (Тиханова, 1953. с. 323).

В ракурсе варварско-херсонесских отношений автор рассматривает проблему страны Дори, которая, по ее мнению, включала «морское побережье и нагорье — отроги Чатырдага и второй гряды Крымских гор». В таком случае «длинные стены» — это и есть сеть пещерных городов, составлявших две линии обороны: «Обе линии защищают территорию Херсонеса и его ближайшей периферии с одной стороны от кочевников, а с другой — от нападений с восточной части полуострова... Население Горного Крыма, центром которого был Дорос (локализуемый М.А. Тихановой на Мангупе — Авт.)... выступает в качестве так называемых федератов, поставляющих вспомогательные отряды ...подобно другим федератам, крымские «готы» (так в тексте — Авт.) представляли весьма пестрый конгломерат и состояли из представителей различных племен местного тавро-скифского и сармато-аланского населения, в составе которых были собственно готы, культурно уже ассимилированные окружающим населением». (Тиханова, 1953. с. 324).

В том же томе «Материалов...» помещена статья Е.В. Веймарна, знакомящая читателей с небольшими по объему раскопками раннесредневековых склепов на юго-восточном обрыве плато м. Тешкли-Бурун., южнее «турецкой цитадели» Мангупа. Этот участок некрополя начал в свое время исследовать Р.Х. Лепер (1912. С. 154). Но ко времени работ 1938 г. захоронения оказались разграбленными, поэтому автор не делает каких-либо заключений относительно их этнической атрибуции, лишь замечая архитектурное сходство с погребальными сооружениями Эски-Кермена, Суук-Су и Узень-Баша (Веймарн, 1953. С. 421—423).

Основу диссертационного исследования В.В. Кропоткина (1953) составили материалы раскопок «нижнего слоя» Суук-Су и других синхронных некрополей с погребениями VI—VII вв. Именно этот культурный горизонт содержал множество украшений и других атрибутов «готского стиля». Это очевидное обстоятельство в работе такого рода обойти было крайне сложно. Но при этом приходилось волей-неволей руководствоваться решениями Сессии 1952 года. Поднимать «готский вопрос» снова было крайне небезопасно, особенно для диссертанта. Поэтому автор выбрал другой путь. Предложив считать «готский стиль» изначально сармато-аланским (боспорским), он, вслед за М.И. Ростовцевым, объяснял сходство крымских изделий с украшениями европейских германцев их единым происхождением, а распространение на Запад — связывал с проникновением «пленных ремесленников, захваченных в Причерноморье готами, гуннами и другими племенами». В таком случае «наличие подобных украшений свидетельствовало о том, что традиции греко-сарматского ювелирного искусства Боспора не умирают в эпоху раннего средневековья, а продолжают жить в VI—VII вв». Из этого следует вывод: «Сармато-аланский полихромный стиль, сформировавшийся в мастерских позднеантичного Пантикапея, широко распространяется у племен и народов Восточной и Западной Европы и доживает в Крыму до VII в. Звериный и полихромный стиль возникает в Северном Причерноморье до прихода германских племен из Прибалтики и готы, не имея своих собственных ювелирных традиций, просто восприняли его. Переселение сармато-аланских и готских племен из Причерноморья в Западную Европу способствовало широкому распространению сармато-аланского ювелирного искусства Италии, Испании, Германии и других стран Западной Европы. Следовательно, тезис о готской принадлежности могильника Суук-Су в настоящее время нуждается в коренном пересмотре» (Кропоткин, 1953).

Отказываясь от этнической атрибуции могильника лишь на основе сходства инвентаря с древностями готов, В.В. Кропоткин широко использовал в исследовании данные погребального обряда. Нетрудно заметить, что если ранее культурные и этнические процессы Крыма воспринимались как часть глобальных явлений истории Евразии («готская культура», скифы-славяне и г. п.), то В.В. Кропоткин предложил другой подход. Его методика подразумевала разделение того или иного культурного явления на составляющие (различные типы погребальных сооружения, стили и формы украшений, набор типов лепной посуды и т, п.). Получая «этнические индикаторы», можно было сопоставлять их с данными письменной традиции, а затем реконструировать этническую картину в целом на основе синтеза источников. Совершенно очевидно, что при этой методике изначально предполагалось получить вывод о «смешанном, полиэтничном населении», так как любая культура (если ее разложить на составляющие) явление крайне неоднородное. С другой стороны, это «размывало» границы археологической культуры как цельного и оригинального явления. Для Крыма ситуация упрощалась, так как, несмотря на многолетние исследования варварских раннесредневековых могильников Южного и Юго-Западного Крыма, строгая дефиниция распространенной здесь раннесредневековой археологической культуры так и не была оформлена. Надо отметить еще один важный методологический аспект: в археологии «этническая атрибуция» элементов в значительной мере условна. Письменная традиция — главный источник по этнической истории, редко фиксирует их проявления. Что касается «характерных атрибутов культуры», якобы диагностирующих присутствие того или иного этноса, то они в большинстве случаев всего лишь «клише», порожденные учеными конструкциями и далеко не всегда соответствующие их подлинному содержанию. Однако этот метод до сих пор крайне популярен среди исследователей этнической истории Крыма.

Земляные склепы Суук-Су он рассматривает как традиционный способ захоронения, представленный в еще античное время у скифо-сарматских племен Северного Причерноморья и получающий распространение в раннесредневековых могильниках (Чуфут-Кале, Эски-Кермен, Баштановка, Верхоречье, Узень-Баш, Инкерман и др.). «Сармато-аланский след» он видел в наличии подбойных могил и в обычае деформации черепов. А так как все эти признаки проявляются в Северном Причерноморье задолго до прихода готов, следовательно, нет ни каких оснований связывать их с именно с германцами, переселившимися в Крым из Прибалтики, где такие обряды действительно неизвестны. В.В. Кропоткин сделал еще одно интересное наблюдение: все виды средневековой посуды имеют прототипы в керамике античного времени. Вместе с тем генетическое родство скифо-сарматской посуды Крыма и Северного Кавказа и керамики средневековых могильников Горной Таврики у него не вызывали сомнений. Как мы видим, значительную роль автор отводил наследию местной «скифской культуры» Крыма, нашедшей отражение в материалах раннесредневековых некрополей.

Поднимал он и проблему «крымских алан», «но, так как первое (и, кстати, единственное — Авт.) известие об этом народе в Таврике восходит к V в. (Феодосия-Ардабда), то проникновение алан следует относить еще к более раннему периоду. Вероятно, что тогда аланы переселяются в Крым под натиском гуннов через Таманский полуостров и Керченский пролив». Направление миграции в целом ясно: Северный Кавказ — Керченский полуостров — Южный Крым. Из работы следует вывод: Раннесредневековое население сформировалось в основном из потомков скифо-сарматского населения и мигрантов-алан, «готские признаки» здесь отсутствуют.

Интересны замечания о другой группе гипотетических «мигрантов». Автор, как и М.А. Тиханова, не соглашался с мнением А.П. Смирнова и Б.А. Рыбакова (научного руководителя его диссертации) о ранней колонизации славянами Крыма как не находящих «убедительного археологического обоснования». Причисление к славянским захоронений могильников III—IV вв. с кремациями в амфорах (Ай-Тодор, Инкерман, Черноречье) также вызывало возражения.

В целом же этноисторическая ситуация на полуострове в работе В.В. Кропоткина представлена следующим образом. На рубеже II—III вв. восточногерманские племена (готы, гепиды и др.) переселяются из Южной Прибалтики в Причерноморье и, как полагал автор, в 30-е годы III в. проникают в Крым. В середине того же столетия прекращает свое существование Неаполь, римская крепость Харакс, а в Херсонесе прерывается чеканка местной монеты. Очевидно, скифское государство Крыма, к тому времени ослабленное борьбой с Боспорским царством, было разгромлено готами и их союзниками. В это время, или несколько позднее, под натиском гуннов готы проникают на территорию Юго-Западного Крыма и поселяются в стране Дори. Что же касается археологического выражения готов, точнее, причин их «невыраженности», то здесь автор в соответствии с решениями Сессии декларирует: «отдельные готские племена быстро смешались с местным более многочисленным и более культурным скифо-сарматским населением, восприняв у него элементы культуры, но... сохранив язык» (! — Авт.). В целом же население Юго-Западного Крыма в раннем средневековье отличалось «пестротой и многочисленностью», но основой его были не готы, а потомки местного скифо-сарматского населения, оттесненного гуннами в горные районы. Следовательно, средневековое название Юго-Западной Таврики — «Готия» лишь частично отражает этнический состав населения. Впоследствии, «когда готы полностью смешались с местным греческим и скифо-сарматским населением, оно сохраняется как чисто условный географический и церковно-топографический термин, между тем какой-то особой, самостоятельной культуры готов в Крыму никогда не существовало». По всей видимости, такой вывод был предопределен заранее. Между тем научному руководителю работы пришлось во время защиты высказать диссертанту свое несогласие с рядом положений работы, прежде всего по поводу негативного отношения к тезису раннеславянской колонизации Крыма (Піоро, 2002а. С. 150).

К 1954 г. в основном оформилась схема этноисторического развития раннесредневекового Крыма у А.Л. Якобсона. Основное внимание исследователь уделял роли Византии в истории социально-экономического развития варварских народов в противоположность «чрезмерному увлечению этническими проблемами», столь показательными для послевоенной археологической литературы. Обычную в те годы критику «готской теории» он дополняет и таким наблюдением: «на заре средневековья южные районы Таврики оказались под ярмом чужеродной византийской власти, при таких условиях нет никаких оснований говорить о роли какого-то особого местного «государства Дорос». В этой ситуации оседлое земледельческое население Юго-Западного Крыма А.Л. Якобсон предпочитал именовать «сармато-аланским» (Якобсон, 1954. с. 150). Утверждение о сармато-аланской основе раннесредневекового населения можно встретить фактически во всех его последующих работах (Якобсон, 1958; 1959; 1973; 1973а). Относительно исторической Готии А.Л. Якобсон высказался еще в 1950 г.: «До самого последнего времени в большинстве работ... Готия на протяжении всего средневековья рассматривается как страна готов. Этот взгляд, тенденциозно извращающий саму суть дела и потому антинаучный, особенно проявился в работе А.А. Васильева «Готы в Крыму», где история горной Тавриды именно как страны готов доводится чуть ли не до XIX в., причем автор даже не ставит себе задачей выяснить этнический состав этого района и проследить его изменения... ведь в ...этнической пестроте и многоплеменности — одна из специфических черт средневековой истории Тавриды» (Якобсон, 1950. С. 18). Предлагая видеть в «Готии» лишь «церковно-топографический термин», А.Л. Якобсон уже тогда предлагал считать, что он «никогда не имел соответствующего ему этнического содержания» (Якобсон, 1950. С. 18). Возможно, поэтому известный советский византинист и не подвергся острой критике на Сессии 1952 г., по крайней мере — по «готскому вопросу».

Итак, Историко-археологические концепции М.А. Тихановой и В.В. Кропоткина в общих чертах наметили схему этнокультурных процессов в Таврике, во многом определив современное состояние проблемы. Авторы не отказывались от заметной роли потомков местного скифо-сарматского или тавро-скифского населения, с одной стороны, с другой — подчеркивали важную роль миграций извне, определявших новую этническую структуру раннесредневековых обитателей Таврики. «Теоретически» среди них готы присутствовали, но, как следует из работ, не они определяли культурный облик раннесредневековых жителей.

Складывалась, правда, парадоксальная ситуация. Письменные источники свидетельствовали о перемещении германцев начиная с середины III в., в то время как следы «готской культуры» проявлялись лишь через триста лет после этих событий. Чтобы как-то снять это противоречие, стали использовать термин «алано-готы или гото-аланы» по отношению к раннесредневековому населению (см. Кропоткин, 1958. С. 211). Впоследствии этот в общем-то искусственный термин стал довольно популярен и начал восприниматься даже как некая «этническая реальность». Конечно, наука знает немало примеров, когда конструкции такого рода настолько входят в сознание, что об их условности напрочь забывают (напр., «скифо-кизил-кобинцы», «поздние скифы», «гето-даки», «сармато-аланы», «византийцы»). Но в случае с «гото-аланами» ситуация была еще сложнее. Некие Gotalani фигурируют в записках Иосафато Барбаро («Путешествие в Тану — первая пол. XV в.), писавшего: «Прямо позади острова Кафы, на берегу Черного моря, лежит сначала Готия, а потом Алания, простирающаяся вплоть до самого Монкастро (т. е. стенные районы от Восточного Крыма до совр. Белгород-Днестровского — Авт.)... От соседства готов с аланами произошло, как я полагаю, название готаланов. Аланы первоначально были обитателями страны. Пришли готы, покорили их и, смешав имя свое с их именем, назвали себя готаланами, т. е. народом, составленным из двух различных племен». Ю.А. Кулаковский, цитируя этот пассаж Барбаро, вслед за другими исследователями скептически относился к данному свидетельству, которое могло быть просто личным домыслом европейского путешественника (Кулаковский, 1899. С. 68—69). Но, как мы увидим, именно эта «ученая конструкция» автора XV в. пришлась как нельзя кстати при «этнической характеристике смешанного» раннесредневекового населения полуострова.

И все же исследователи интуитивно чувствовали, что искать следы культуры готов III—V вв. следует к северу от Крыма, так как миграция готов могла быть направлена только оттуда.

Прошло несколько лет после Крымской сессии, и во второй половине 50-х гг. «готский вопрос» вновь встал на повестку дня, теперь в связи с этнической принадлежностью Черняховской культуры. Долгое время ее славянская атрибуция не дискутировалась, однако «информационный прорыв», к которому привели масштабные исследования 50-х гг., поставил ряд новых проблем. От их решения зависели представления об этнической истории «исконно славянских» земель. В 1957 году в Москве состоялось Совещание по проблемам Черняховской культуры и ее роли в истории ранних славян (Голубева, 1957). Выяснилось, что между ведущими «черняховедами» страны существуют серьезные разногласия в ее этническом определении. Обозначилось три направления. Первое, традиционное: культура отражает один из этапов формирования восточных славян (Рыбаков, Брайчевский, Сымонович и т. д.); второе: Черняховская культура возникла в результате миграционного импульса германских племен, приведшего к созданию «державы Германариха» (М.И. Артамонов), и третье: Черняховская культура — культура смешанного населения, среди которого присутствовали германцы, славяне, скифы, сарматы, фракийцы и т. д. (М.А. Тиханова, Г.Б. Федоров, Э.А. Рикман, Ю.В. Кухаренко). «Готский фактор», оказывалось, нельзя сбрасывать со счетов. Следовательно, нужно было искать памятники готов среди тех же культур «полей погребений», но особого типа. При этом они должны отличаться чем-то от «классических Черняховских».

Именно такой подход предлагал А.П. Смирнов, вновь вернувшийся к вопросу о трупосожжениях Крыма в связи с проблемой «Приазовской Руси». Он признавал, что формирование Черняховской культуры — процесс длительный и сложный. Отстаивая славянскую принадлежность культуры, А.П. Смирнов отмечал в ней сарматские элементы и не исключал участия в ее формировании иных этносов, в том числе и германских. Автор критически относился как к отрицанию присутствия готов вообще, так и к «славянам-автохтонам» Крыма, считая подобную версию просто ненаучной. Таким образом, формулирует свою идею автор, «погребения готов следует искать среди трупосожжений, но не в той группе, которую связывают со славянами и которая представлена простыми захоронениями пепла сожженных трупов в Черняховской культуре...», а в кремациях «на побережье Балтики, к западу от Нижнего течения Вислы, где встречаются погребения в каменных ящиках, вмещающих урны с сожжением, без следов курганных насыпей». Эту культуру многие исследователи отожествляли с древнегерманской. Переходя к анализу обряда племен Восточной Европы, А.П. Смирнов замечал: «такие могилы (с каменными конструкциями — Авт.) известны в виде комплексов и на территории полей погребений, на Карпатах, в Польше и на Украине, вплоть до Днепра, сюда же могут быть отнесены некоторые захоронения, открытые С.Ф. Стржелецким в Крыму, близ совхоза № 10 и погребение того же типа в Херсонесе». Правда, потом следует традиционное заключение, что «таких погребений немного, и это обстоятельство, вероятно, говорит о том, что готы, попавшие в Северное Причерноморье, растворились здесь в местной этнической среде». Вместе с тем автор не отказывался от своей прежней оценки Ай-Тодорского могильника как памятника Черняховской культуры (несмотря на сомнения М.А. Тихановой, которые, по его мнению, основаны на «отвлеченном умозаключении, а не на анализе материала»). Выделял А.П. Смирнов и третью группу памятников позднеантичных «мигрантов»: «могильники Западного Крыма типа Чернореченского и Инкерманского, давшие большую группу, отличающуюся от погребений Харакса. Эти могильники содержали скорченные и подбойные захоронения, погребения в склепах и сожжения. Все эти типы захоронений принадлежат пришлому, сильно сарматизированному населению культуры полей погребальных урн, притом что скорченные захоронения в склепах могут быть приписаны таврам... подбойные могилы характерны только для сарматов ... несколько другого характера могилы в виде простых грунтовых ям с погребениями, лежащими на спине в вытянутом положении, головой на север (эту группу Смирнов сопоставлял с ингумациями Черняховской культуры). Автор подчеркивал, что и в Черняховской культуре и на позднеантичных некрополях Крыма фиксируются различные формы обряда (намекая тем самым на полиэтничность населения), «а раз так, то известная смешанность погребального обряда Черняховской культуры... заставляет Инкерманский и в большей степени Чернореченский могильник... связывать с этой (черняховской — Авт.) культурой». Рассмотренные памятники в таком случае «представляют доказательства раннего появления славянских племен в Крыму вместе с сарматской и готской волной» (Смирнов, 1958).

Вскоре последовала статья В.В. Кропоткина «Могильник Суук-Су и его историко-культурное значение» (Кропоткин, 1959). Вновь подвергая критике «славянскую версию» происхождения трупосожжений Таврики, автор указывает на слабую сторону гипотезы А.П. Смирнова, признающего Черняховскую культуру в основном славянской. В.В. Кропоткин считал, что «хотя этническая атрибуция крымских кремаций — вопрос дискуссионный, но некоторые детали обряда, характер найденной в них лепной посуды, обилие импорта и т. п. свидетельствуют о том, что эти захоронения, скорее всего, принадлежат местному (тавро-скифскому) романизированному населению, многое заимствовавшему из соседнего Херсонеса с его развитой эллино-римской культурой». Рассматривая обряд погребения в склепах, В.В. Кропоткин сопоставляет катакомбные погребения Инкермана и Черноречья с «камерными гробницами» Неаполя Скифского, Подонья и Северного Кавказа (Салтово, Чми и т. д.), на что, как отмечалось, указывал в свое время В.И. Равдоникас. В итоге он приходит к выводу: земляные склепы Суук-Су и других средневековых могильников являются прямым и закономерным продолжением склепов Неаполя и других скифо-сарматских некрополей первых вв. н. э., а генетическая связь «ранних» и «поздних» склепов не должна вызывать сомнений». Это касается и подбойных могил в горной части Таврики, где (за исключением Херсонеса) «этот обряд появляется приблизительно в первые века н. э. в районе Неаполя и Инкерманской долине и продолжает существовать в раннесредневековых могильниках». С тавро-скифским и сарматским населением допускалась связь обряда в грунтовых могилах Суук-Су. Сохранив основные положения диссертации, доказывавшей, что «погребальные обряды и типичный набор инвентаря показательны для сармато-аланских племен Северного Причерноморья и связывать их с готами, даже учитывая их быструю ассимиляцию, оснований, кажется, нет», в заключении В.В. Кропоткин ставил справедливый вопрос: какие же тогда изменения происходят в обрядах Крыма в III в. с приходом готов и где находятся готские могильники раннего периода обитания этого народа в Таврике, т. е. в III—V вв. Тогда автор предпочел оставить этот вопрос открытым. Тем же вопросом он задавался в публикации материалов раскопок могильника Чуфут-Кале (Кропоткин, 1965). Констатируя, что основная часть захоронений принадлежит «смешанному алано-готскому населению», он еще раз обращает внимание на «поразительное сходство женских украшений из крымских могильников и остготских захоронений Северной Италии, что заставляет более осторожно формулировать мнение об этнической принадлежности могильника Чуфут-Кале, чем это делалось ранее».

Таким образом, к концу 50-х гг. окончательно сформировалось мнение о «смешанности и полиэтничности» раннесредневекового населения Юго-Западного Крыма («страны Дори»), в среде которого было принято выделять потомков «местных» (тавро-скифы, скифо-сарматы) и «пришлых» (сармато-аланы, славяне, германцы-готы) племен. Что же касается археологического обоснования такого дробления, то оно отсутствовало.

Восприятие германского элемента культур уже было не столь негативным и политизированным, как в первые послевоенные годы. Дело в том, что в течение этого времени в СССР и в советской исторической науке начались глубокие изменения идеологического свойства. Смерть Сталина и развенчание его культа на XX съезде, начало «оттепели» и политика общей демократизации в стране стимулировали поиск новых подходов к научным вопросам. Однако именно тогда проблема этнических процессов (неизбежно связанная с политикой) отошла на второй план. По-видимому, это обусловлено как определенным консенсусом, достигнутым в научной среде, так и позицией руководителей исторической науки, выдвигавших иные задачи. В 1959 г. журнал «Советская археология» (отв. редактор А.В. Арциховский) опубликовал статью о задачах археологов в «свете решений XXI съезда КПСС». В ней, в частности, писалось: «советские археологи очень много внимания уделили разоблачению антимарксистских построений Н.Я. Марра. В период борьбы с марризмом слишком большой интерес к этногеническим проблемам заслонил другие важные вопросы и в первую очередь — изучение производительных сил и производственных отношений древних обществ. Так, например, полемизируя по проблемам Черняховской культуры и других культур Восточной Европы в I тыс. н. э., археологи не уделяли достаточного внимания археологическим разведкам и раскопкам поселений этого времени». По мнению редколлегии центрального журнала советских археологов, дискуссия затянулась и не всегда была продуктивной: «сторонники различных точек зрения зачастую только декларативно излагают свои взгляды или приводят только отдельные примеры, отдельные случайно взятые факты для подтверждения своей концепции, а не определенную систему доказательств... фактов для доказательства той или иной исторической концепции в нашем распоряжении еще явно недостаточно». Данное замечание было абсолютно справедливым, достаточно обратить внимание, что большая часть материалов позднеантичных и раннесредневековых памятников Крыма, вокруг которых шла дискуссия, оставалась неопубликованной.

В конце 50-х — начале 60-х гг. вышли публикации (сначала предварительные, а затем и обобщающие) результатов раскопок могильников Инкерманской долины (Веймарн, 1957а; Стржелецкий, 1959; Веймарн, 1963, Бабенчиков, 1963; Соколова, 1958; 1963). Однако в них, по большей части, не содержится чего-либо нового относительно этнических оценок населения, лишь упоминаются скифские, тавро-скифские, сарматские, сармато-аланские элементы обряда. Даже Е.В. Веймарн, один из основоположников идеи «крымских славян», лишь вскользь упоминает о находках Черняховских предметов в Инкерманской долине.

Остановимся на информации о, пожалуй, самом «загадочном» могильнике региона — позднеантичном некрополе на территории совхоза «Севастопольский» (бывший № 10), исследования которого начались в 1954 г. Дело в том, что основные сведения до сих пор исследователям приходится черпать из небольшой заметки С.Ф. Стржелецкого (1959). Руководитель раскопок пишет о наличии на могильнике трупоположений в подбойных и грунтовых могилах (37 погребений) и кремаций (30 урн «в поле»; 47 в 9-й каменных ящиках). Урнами служили амфоры, лепные и гончарные сосуды, а также каменные урны-оссуарии «античного» типа. В публикации приведена иллюстрация уникальной лепной урны с рельефным изображением человеческих рук, «охватывающих» тулов сосуда. При том что подобные сосуды ранее в крымских древностях не фиксировались, автор публикации отмечает «генетическую связь» этого сосуда с т.н. лицевыми урнами (намекая на «праславянскую» поморскую культуру? — Авт.). При изучении антропологами кремированных останков выяснилось, что в каждой урне помещался прах двух или трех покойников (например, в урнах с прахом двух человек стабильно присутствовал костный пепел взрослого и ребенка). Поверх костей в урны складывались различные вещи, а в ряде урн найдены оплавившиеся обломки бус и других предметов. В трех кремациях обнаружены монеты: Гордиана III, Каракаллы и медная херсонесская монета III в. В подбойных могилах лежали монеты Херсонеса 130—140, 140—280 гг., императорский чекан Каракаллы, Филиппа Араба, Требониана Галла, Аврелиана, Салонины. Подводя итоги, С.Ф. Стржелецкий подчеркивает, что, по его мнению, погребальный инвентарь, найденный в урнах и подбоях, позволяет говорить если не об одновременности, то, во всяком случае, о хронологической близости кремационных и ингумационных захоронений. В таком случае оба обряда могут быть датированы в пределах II—IV вв. н. э. Но наличие монет второй половины III в. в сожжениях несколько уточняет время совершения захоронений, а если притом учесть, что урны находились «в слое поверх подбойных могил», то погребения в них не могут быть древнее 70/80-х гг. III в., в то время как дата подбойных захоронений определяется второй половиной II — 70/80 гг. III в. Несмотря на то, что изучение могильника продолжалось с перерывами до 1966 г., исследователи до последнего времени не имеют возможности ознакомиться со всем комплексом материала, что вынуждает пользоваться лишь упомянутым сообщением (Стржелецкий, 1959). Эта первичная (и долгое время единственная) информация в свою очередь, существенно повлияла на представления о хронологии памятника, что повлекло за собой ряд недоразумений и вольных суждений относительно этнической атрибуции погребенных. Например, это касается распространенного мнения, что кремации на территории некрополя появляются не ранее второй половины III в. Однако исследования могильников дали аргументы для обоснования различных этногенических гипотез.

Изучение большинства памятников Юго-Западного Крыма в той или иной степени связано с именем Е.В. Веймарна. Уже поэтому крайне интересна его позиция относительно этнических проблем региона. О «славянских древностях» Инкерманской долины говорилось выше, однако эта версия утратила свою актуальность к концу 50-х гг. Уже в ранних работах (до Сессии 1952 г.) Е.В. Веймарн декларирует аланскую принадлежность раннесредневековых склепов Юго-Западного Крыма (Веймарн, 1948), по-видимому, на него повлияла позиция В.И. Равдоникаса. Однако впоследствии на роль главного этнического компонента раннесредневекового Крыма у Веймарна претендуют не аланы, а потомки тавро-скифов. Е.В. Веймарн, пожалуй, единственный исследователь, который вплоть до самой смерти отстаивал реальность позднеантичного и раннесредневекового «тавро-скифского» населения полуострова. Для исследователя было важно показать преемственность позднеантичной культуры Инкерманской долины и раннесредневекового населения Горного Крыма. Но если инкерманские древности Е.В. Веймарн считал связанными с древностями Неаполя, то и раннесредневековые памятники Юго-Западного Крыма должны были отражать эту преемственность.

Представления Е.В. Веймарна характеризует очерк «Крим у середні віки», включенный в фундаментальный труд «Нариси стародавньої історії Української PCP» (Веймарн, 1957. с. 580—585). Прежде всего Веймарн подчеркивал, что «появление на полуострове отдельных готских дружин и племен мало отразилось в известных нам памятниках материальной культуры...». Упоминал он и о славянах («которые в письменных источниках выступают, вероятно, под именем скифов»), продвигавшихся «от устья Днепра, вдоль западных и южных берегов Крыма до Керченского пролива и дальше вдоль Черноморского побережья Кавказа» и только гуннское нашествие 70-х гг. IV в. и господство гуннов до середины VI в. затормозило продвижение славян на полуостров. Погребальные сооружения и украшения могильника Суук-Су, по его мнению, «специфически местные по стилю и имеют много общего с сармато-аланской культурой, в то же время упоминает он «типично славянские изделия, найденные на Южном берегу в могильниках Суук-Су и Артек (зооморфные и антропоморфные фибулы «днепровского типа»). О стране Дори и населявших ее готах автор очерка вообще предпочел умолчать.

Судя по работам Е.В. Веймарна, его отношение к реальному существованию в Крыму большой «области крымских готов» было негативным. Создается впечатление, что исследователь сознательно стремился ограничить ее пределы исключительно Южным берегом, тогда как область научных интересов ученого находилась в пределах внутренней гряды Крымских гор. Поэтому он всецело поддерживая гипотезу О.И. Домбровского, определявшего местоположение «длинных стен» Прокопия исключительно на Южнобережье.

Во время работ Тавро-скифской экспедиции (начатых в 1946—1947 гг. под руководством П.Н. Шульца) и в последующие годы О.И. Домбровским были осмотрены руины стен на перевалах Главной гряды крымских гор. Все они отличались «варварским характером» кладки, а возле некоторых из них находились фрагменты раннесредневековой керамики. Открытие этих «стен» и стало основой гипотезы О.И. Домбровского, принявшего предположение П. Кеппена о локализации Дори на Южном берегу Крыма (точнее между Судаком и Алуштой). Реконструируя линию стен, О.И. Домбровский писал: они «некогда представляли собой почти непроходимую укрепленную линию. Она начиналась от Фороса или Ласпи... оканчивалась над селами Рыбачье — бывш. Туак и Приветное, бывш. Ускут. (Домбровський, 1961. С. 162—165; Соломоник, Домбровский. 1968. С. 35—44). Получалось, что Горный Крым этими стенами делился на две зоны (с границей по Главной гряде).

Если прежние исследователи стремились показать единство погребального обряда и вещевого инвентаря некрополей Южного (Суук-Су, Узень-Баш) и Юго-Западного Крыма (Эски-Кермен, Чуфут-Кале), то в работах Е.В. Веймарна напротив, подчеркивалась специфика этих двух районов, а следовательно, различия в этно-культурном происхождении населения. Исследователь допускал присутствие готских элементов только на Южном берегу, но категорически возражал против наличия таковых в юго-западной части полуострова, которая была населена, по его мнению, потомками скифо-сарматского населения (Веймарн, 1958; 1958а; 1973; Веймарн, Чореф, 1976).

Эти и другие положения красноречиво иллюстрирует статья 1971 г. «Одне з важливих питань ранньосередньовічної історії Криму» (Веймарн. 1971). Называя «готскую проблему» важнейшей для раннесредневековой истории полуострова, Е.В. Веймарн полностью присоединяется к мнению Э.И. Соломоник и О.И. Домбровского о локализации страны Дори на Южном берегу Крыма. По его мнению, Юго-Западный Крым в раннем средневековье был занят скифо-сарматским населением, которое в эпоху Великого переселения народов переместилось в горные районы и в дальнейшем смешалось с древними обитателями предгорий и гор, что способствовало возникновению «этнического ядра оседлого земледельческого населения». Что же касается Дори (т. е. Южнобережья, по Веймарну — Домбровскому), то здесь фиксируются отличия в археологическом материале: «например, высокий процент погребений в склепах в Скалистом против незначительного числа катакомб в Суук-Су». В стремлении «оградить» Юго-Западный Крым от присутствия готов Е.В. Веймарн пошел дальше: даже возможность проникновения готов на Южный берег с севера (т.е. через Юго-Западный Крым) вызывало у него отрицательную реакцию. В этом случае он, естественно, возражал и против предположения о разрушениях готами Неаполя Скифского и других поселений Крымской Скифии, ссылаясь на мнение П.Н. Шульца (Шульц, 1957. С. 77. Прим. 1). С его стороны такая подчеркнутая критика роли готов в истории Юго-Западного Крыма вполне оправдана, так как в противном случае следовало бы допустить хотя бы теоретическое присутствие германцев среди поселенцев в этой части полуострова. Особенно «неудачным и искусственным» он почему-то считал положения, высказанные в работах В.В. Кропоткина, надо полагать, в связи с отмеченными элементами «готской культуры» на Чуфут-Кале, находившемся как раз в Юго-Западном Крыму. Как бы отвечая на поднятый им вопрос о сходстве крымских и готских украшений, Е.В. Веймарн писал, что готы, продвигаясь на запад во время морских походов и перед гуннской угрозой просто «забрали с собой множество изделий ремесленных центров Северного Причерноморья» (Веймарн, 1971). И уж совершенно необоснованным выглядит предположение Е.В. Веймарна о том, что «длинные стены», построенные Юстинианом, должны были защищать готов-федератов страны Дори (кстати, поставлявших в византийскую армию три тысячи воинов) не от степных кочевников, а от населения Юго-Западного Крыма, «потомков тавров, скифов и сарматов» (Веймарн, 1980. С. 30). Наиболее же обоснованным положением в системе взглядов Е.В. Веймарна выглядит подчеркнутый исследователем факт культурной преемственности жителей предгорий и горных районов Юго-Западного Крыма.

Гипотезе о южнобережной локализации Дори (исключавшей район «пещерных городов»), высказанной О.И. Домбровским и поддержанной Е.В. Веймарном, возражал в монографическом исследовании А.Л. Якобсон: «В сущности, автор (Домбровский — Авт.) не приводит никаких доказательств в пользу своей гипотезы, кроме того, что огораживающие страну Дори «длинные стены» находились на Яйле и, следовательно, ограничивали ее с севера. Но и этот тезис остался недоказанным». Якобсон подчеркивал, что нет уверенности в раннесредневековом происхождении керамики, найденной якобы О.И. Домбровским в стенах, а иррегулярный характер кладки вовсе не типичен для византийского строительства. С мнением А.Л. Якобсона был солидарен и Д.Л. Талис (1961. С. 255, прим 70). В этнических определениях населения А.Л. Якобсон достаточно осторожен, собственно, всю этнокультурную историю варварского населения Крыма он сводил к проявлению аланской, или сармато-аланской традиции. В частности, иллюстрирует это на примере т. н. «готского стиля», созданного в «греко-сарматских» мастерских Пантикапея. «Большое историческое значение, — писал А.Л. Якобсон, — имеет тот факт, что своеобразная сармато-аланская художественная культура с ее замечательным полихромным стилем получила в IV—V вв. распространение в Западной Европе. Произведения полихромного стиля известны в Трансильвании, Венгрии, Австрии и в северной Франции. Скорее всего, это явление обязано было тем же аланам, которых гунны, по Аммиану Марцеллину, увлекли в своем движении на запад. Так, в частности, может быть объяснена связь искусства греко-сарматского Боспора и меровингской Франции» (ср. позицию М.И. Ростовцева). Более поздние некрополи (включая Суук-Су, Чуфут-Кале, Скалистое) лишь указывают на постепенную деградацию стиля в местной среде. О «готах» (название обычно взято в кавычки) писалось лишь попутно с основной, «византийской», темой. Хотя А.Л. Якобсон и не отрицал их реальности и даже называл дату их появления в области Дори (связывая с возвращением на полуостров гуннов в середине V в. и вытеснением населения в горы), он не предполагал у них оригинальной культуры, полностью заменяя «готский стиль» — «аланской художественной культурой». Территория распространения последней включала и Гаврику. Но не только восточную ее часть, ближайшую к основным районам обитания аланов, но и южный земледельческий район и Юго-Западное нагорье, «где аланы в свое время ассимилировали аборигенов этого края — потомков тавро-скифов». (Якобсон, 1964. С. 6—19).

Точку в дискуссии относительно южнобережной локализации Дори поставила обстоятельная работа Л.В. Фирсова (1979), специально обследовавшего «длинные стены О.И. Домбровского». Аргументы автора гипотезы он нашел неубедительными. Кладки стен скорее напоминали строительную технику позднего средневековья и нового времени, нежели продукт деятельности византийских фортификаторов эпохи Юстиниана. К тому же «оборонительные стены» на перевалах вряд ли могли рассматриваться как серьезное препятствие для врага, тем более, что организовать их фронтальную оборону было просто невозможно. По мнению Л.В. Фирсова, обнаруженные стены были возведены «вовсе не для защиты от варваров, а в качестве препятствия скоту: не будь их, пасущиеся на нагорных плато животные могли без помех спуститься в густые заросли ласпинского амфитеатра, в которых разыскать их было бы нелегко» (Фирсов, 1979. С. 111). К тому же керамика, обнаруженная возле «длинных стен», по большей части датирована не ранне-, а поздневизантийским периодом, да и вообще — отношение ее к «памятникам фортификации» остается довольно неопределенным. Л.В. Фирсов сделал еще одно важное наблюдение: «Перевальные стены на яйлах обращены лицевым панцирем не к нагорью, как должно было бы быть, находись Дори на Южном берегу, а в сторону Южного берега». Таким образом, «все эти сооружения защищали не Южный берег от нагорья, а нагорье от Южного берега» (Фирсов, 1979. С. 112). Безусловно, что такое положение, в совокупности с другими факторами, делает локализацию страны Дори исключительно на Южнобережье — маловероятным. Поэтому в заключении автор делает вывод: «Э.И. Соломоник и О.И. Домбровский не смогли убедительно обосновать свою точку зрения ни анализом текста Прокопия, ни археологическими аргументами, содержание которых, как видим, должно быть истолковано совершенно иначе» (Фирсов, 1979. С. 112).

В 1966 году в Крыму вышла в свет научно-популярная коллективная монография «Дорогой тысячелетий», которую авторы характеризуют как «экскурсии по средневековому Крыму». Это было первое издание, посвященное древнему Крыму, рассчитанное на самую широкую читательскую аудиторию.

В кратком вступительном очерке (авторы Е.В. Веймарн и Т.Н. Высотская) переходный период между поздней античностью и ранним средневековьем (конец III — начало V в. н. э.) характеризовался как эпоха вооруженных столкновений между старожилами полуострова — потомками скифов и тавров (сильно сарматизированными и смешанными с греками) и племенами-пришельцами, так называемыми готами, а затем гуннами.

Отдельным разделом была представлена «Проблема крымских готов». Вновь прозвучал тезис о путанице в письменных источниках, о смешанном характере населения, об «искусственном характере» крымско-готской проблемы и о «фактах, начисто сметающих подобные умозаключения». В итоге читателя подводят к выводу, что в результате ассимиляции более культурные ираноязычные скифы, сарматы и аланы полностью поглотили «немногочисленных готов», не оставивших материальных следов своего пребывания на полуострове. Однако в конце очерка авторы откровенно указали на существующее «противоречие между археологическими и некоторыми письменными данными: в то время как по византийским источникам и генуэзским документам юго-западные районы Крыма носили название «Готия» — «Готская епархия», в позднеантичных городищах и могильниках Крыма археологи находят только следы сильной сарматизации и аланизации местного тавро-скифского населения в первых веках н. э.». (Дорогами тысячелетий, 1966. с. 5—15).

Эту же проблему в некоторой степени освещала глава «Средневековая Таврика — Крымская «Готия» (автор О.И. Домбровский). Ученый продолжал придерживаться «южнобережной версии» в локализации страны Дори. Здесь, по его мнению, в прибрежной полосе между Судаком и Балаклавой, и находятся «средневековые могильники... среди них выделяются погребения с вещами так называемого «готского стиля», но их «нельзя не связывать с появлением и частичным оседанием в Крыму так называемых готов». Пришельцы-готы могли появиться на Южнобережье под натиском гуннов, в итоге «художественный стиль и другие элементы культуры, занесенные сюда потоком пришельцев, стали тут преобладающими, укоренились и в дальнейшем оказались надолго связанными с представлением о «готах» как о якобы основном элементе смешанного населения юго-западного предгорья, гор и Южного берега Крыма», «не потому ли ко всей Южной Таврике, включая юго-западное предгорье, на века пристает название «Готия». (Дорогами тысячелетий, 1966. С. 49—53).

В 60-х годах дискуссия по основным проблемам этнической истории полуострова шла довольно вяло. «Готский вопрос» решался либо в критическом (тогда еще традиционном) тоне, либо затрагивался попутно. Например, Н.В. Пятышева, рассматривая этнический состав населения Херсонеса Таврического и его округи, отмечала, что готами оставлены трупосожжения могильника у с/х «Севастопольский», а оссуарии, в которые помещен кремированный прах, «пришлые германцы заимствовали из Херсонеса» (Пятышева, 1967. С. 186).

В.К. Пудовин, не затрагивая проблему этнической атрибуции некрополя Суук-Су, сконцентрировал внимание на вещевом инвентаре. Поэтому его работа важна для нас в другом плане. В ней впервые предложена детальная хронология «нижнего слоя» могильника (т.е. именно того хронологического горизонта, который относили к пресловутой «готской культуре»). Попытки датировать некрополь предлагались и ранее, однако они строились либо на общеисторических представлениях, либо на сравнении комплексов Суук-Су с аналогичными европейскими древностями. Автор раскопок — Н.И. Репников, как известно, относил его к V—VII столетиям (Репников, 1904. С. 40—43; 1906. С. 108—110), эту дату приняли Ж. де Бай (Baye, 1908. С. 22) и Л.А. Мацулевич (1926. С. 47), хотя последний более склонялся к датировке основной части захоронений «нижнего слоя» VI в. Б.А. Рыбаков в своей монументальной монографии «Ремесло Древней Руси» предлагал «широкую датировку» VI—VIII вв. (Рыбаков, 1948. С. 63—65). Наиболее «популярной» стала хронология горизонта в пределах VI—VII в. (или середины VI — первой половины VII в.) (Кропоткин, 1953. С. 10; 1959. С. 185; Чаллань, 1954. С. 338; 1956. С. 261—290). В.К. Пудовин критически подошел к вопросу, поставив во главу угла материалы исключительно из закрытых комплексов. Для этого В.К. Пудовин одним из первых применил метод корреляции. В результате своего исследования он предложил датировать наиболее характерные предметы убора, составляющие специфику «нижнего слоя», второй половиной VI — началом—первой половиной VII в. (Пудовин, 1961). Эта разработка, казалось бы, частного вопроса о хронологии различных категорий инвентаря оказалась краеугольным камнем в дальнейших исследованиях этнокультурной проблематики.