«Готский вопрос» — новые подходы

Фактически для всех работ предшествующего периода одним из главных недостатков было отсутствие четкого представления о хронологии привлекаемых памятников. Археологическая картина казалась довольно «плоскостной». Попытки проиллюстрировать археологическими материалами свидетельства письменных источников выглядели по большей части декларациями. Новое направление исследований определили работы А.К. Амброза. Как известно, его статья 1971 г., касающаяся хронологии восточноевропейских древностей, не содержит «этнических штудий» (Амброз. 1971), однако позицию автора относительно проблемы крымских готов полностью раскрывает статья в «Кратких сообщениях Института археологии АН СССР», опубликованная тремя годами раньше. Напомним: в ней сопоставлялись элементы материальной культуры и костюма раннесредневекового населения Центральной Европы и Крыма (Амброз, 1968).

Центром формирования нового стиля, форм украшений и деталей варварского костюма А.К. Амброз считал не Боспор (как многие предшественники начиная с М.И. Ростовцева), а район Среднего Подунавья. Именно тут в эпоху Великого переселения народов, особенно в период полиэтничной державы Аттилы, появляются фактически все элементы, нашедшие свое развитие в древностях варварских королевств Европы в раннем средневековье. В сложении этой специфической престижной варварской моды особую роль сыграли позднеримские ремесленные традиции, издревле существовавшие в регионе. В результате возникшая в Среднем Подунавье мода распространилась в V—VI вв. не только на Крым, но и на Северную Италию, Францию и Испанию. Ее отзвуки достигли Прибалтики, Скандинавии, Кавказа и Приуралья. Но при всем при этом А.К. Амброз не склонен был рассматривать этот процесс исключительно как следствие «культурных влияний» или «торговых контактов». Подобные изделия изготавливались на заказ и переходили к новым владельцам как подарок, военная добыча или приданое. Поэтому довольно частые находки на Боспоре гепидских украшений могли, по его мнению, рассматриваться как показатель личных контактов между боспорянами и гепидами, возможно, даже служить свидетельством брачных союзов местного населения со знатью могущественного гепидского королевства. Следовательно, у всех этих новаций должны быть свои реальные носители, знакомые с позднеантичной ремесленной традицией, с одной стороны, и германской культурой, с другой. Безусловно, в Крыму есть «импортные» дунайские изделия, но в численном отношении их меньшинство. Подавляющую часть составляют украшения, выполненные местными крымскими мастерами по дунайским прототипам. Изготовление в Крыму подобных изделий (ставших крайне популярными именно в Таврике) объясняется не только копированием попавших сюда «западных вещей»: некоторые из них могут являться продукцией странствующих мастеров. А.К. Амброз справедливо поставил вопрос: что же было общего между населением Подунавья и Крыма, в чем причина взаимного притяжения этих двух отдаленных регионов? Ответ же считал достаточно простым — письменные источники с середины VI в. неоднократно говорят о существовании в Крыму и на Тамани двух небольших групп готов, притом они настолько ясны и многочисленны, что не вызывают у историков сомнения. Исключительно этим объясняется тот факт, что первые же открытия в Крыму памятников, имевших аналогии в древностях готов на Западе, были идентифицированы исследователями с крымскими готами (Репников, 1904, 1906, 1907; Baye, 1908, Getze, 1907 и др.). Но, как указывалось выше, все высказывания о крымских готах стали считаться «устаревшими» и «антиисторичными», а население, оставившее могильники с характерным набором германских украшений, отнесли к аланам. «Действительно, — писал А.К. Амброз, — судя по данным археологии, антропологическое и культурное смешение готов с местным населением зашло далеко. Однако на примере тюркоязычных народов... особенно ярко видно, что в средние века язык пришельцев часто сохранялся при сильном изменении их антропологического облика и материальной культуры под влиянием субстрата. И если для многих археологических культур неизвестен язык их носителей, то крымские готы являются исключением. Писавшие о них византийские авторы хорошо знали готов по личным контактам, кроме того, множество готов служило тогда в византийской армии и при дворе. Константинопольский патриарх Иоанн Златоуст, упоминавший крымских готов в своей переписке, был связан с ними дружбой. Прокопий не только много лет участвовал в войне против готов в Италии, будучи секретарем Велизария, но его слова... можно объяснить личным знакомством с тетракситами или информацией от хорошо знавшего их человека. Для византийских писателей VI в. готы не были отвлеченным книжным понятием, поэтому нет никаких оснований относить византийские сообщения о крымских готах к аланам». Даже если учесть, что культура крымских готов страны Дори и готов-тетракситов (трапезитов) имела сильную местную окраску, хорошо заметно: среди окрестных народов крымские готы ярко выделялись своими тесными связями с далекими германскими областями на Дунае и в Италии. Специфический набор женских украшений (пара больших фибул на плечах и широкий пояс с пряжкой на талии), по мнению А.К. Амброза, нельзя считать «интернациональным» и лишенным этнической окраски. В полном комплексе он употреблялся лишь у готов Италии, Испании, Крыма и у гепидов, тогда как обычай погребать женщин в этом праздничном уборе был только у готов (Крым, Италия, Испания). У других германских племен (даже у гепидов), а тем более у алан или славян он не фиксируется, чужд он и жителям Кавказа «Следовательно, заключал А.К. Амброз, по таким важным этнографическим признакам, как женский костюм, многие особенности погребального обряда и художественная культура, готы Крыма образовывали как бы два островка на фоне Восточной Европы, и в первую очередь на фоне культур аланского круга». Несмотря на то, что раннесредневековая культура Боспора и Юго-Западного Крыма представляется как сложная смесь разноэтничных элементов, в этой среде готские атрибуты еще вполне сохранили в V—VII в. свою жизнеспособность и, наряду с другими, придавали ей столь своеобразную окраску. Какое-то время готы определяли этническое своеобразие и, возможно, даже ассимилировали отдельные группы местного населения. Но в конце концов, они полностью растворились в местной этнической среде, разделив судьбу готов в других областях Европы. Учитывая это наблюдение, исчезновение больших рельефных пряжек и фибул в первой половине VII в. нельзя однозначно связывать с нашествием хазар, ибо сходная ситуация фиксируется и в Европе, и это явление находит объяснение в изменениях моды». (Амброз. 1968. С. 20—22)

Новый толчок к дискуссии вокруг «готского вопроса» в начале 70-х. гг. XX в. дала статья киевского исследователя И.С. Пиоро (1973). Хотя она, по сути, представляет собой развитие идей А.П. Смирнова, но по-новому расставленные акценты вывели ее на передний край в исследованиях проблемы северопричерноморских германцев. Позицию исследователя во многом определили изменения в отечественном черняховедении. Особенно явственно это показало совещание по проблемам Черняховской культуры, состоявшееся в 1967 г. К этому времени все больше число ученых (Ю.В. Кухаренко, М.А. Тиханова, М.Б. Щукин) склонялось к версии о германской (хотя и не обязательно готской) подоснове культуры. Этому в немалой степени способствовало выделение Ю.В. Кухаренко вельбаркских (поморо-мазовецких по тогдашней терминологии) древностей, маркирующих движение германцев из низовьев Вислы в Восточную Европу (Кухаренко, 1980).

Напомним, что определение Ай-Тодорского могильника как памятника круга культур «полей погребальных урн» (к которым принадлежала Черняховская и вельбаркская культуры) считалось в основном доказанным, по крайней мере — общепринятым. Даже было указано направление поиска «готских погребений» по признаку наличия каменных конструкций. Все это и позволило И.С. Пиоро выдвинуть гипотезу именно о готской принадлежности могильника. Работа И.С. Пиоро, вне всяких сомнений, новаторская для своего времени, ставила, казалось, на «твердую основу» археологических фактов исторические свидетельства о пребывании этнических готов-германцев в Крыму.

В статье рассматривался обряд погребения Ай-Тодора, в котором выделялось 7 основных типов захоронений. По мнению И.С. Пиоро, погребальный ритуал восходит к традициям пшеворской культуры (славянство которой в это время также было взято под сомнение). К этим признакам автор отнес: обряд сожжения в урнах и безурновые кремации, наличие разбитой посуды и множество обломков керамики, значительное число металлических изделий, оружия и украшений, ритуальную порчу вещей (например, фрагменты вторично обожженной керамики). Не отрицая ставшую уже традиционной версию о принадлежности могильника к Черняховской культуре, автор подчеркивает: пшеворские признаки также присущи некоторым могильникам этого круга. Но пшеворская культура неоднородна — одним из этнических компонентов, участвовавших в ее сложении, были группы германцев из Ютландии и низовьев Эльбы. В основе выделения исключительно «германских» компонентов, как сказано выше, находились каменные конструкции (ограды), имеющие аналогии в провинции Остерготланд в Юго-Восточной Норвегии и на о. Готланд. Отмечалось, что небольшие каменные курганы и выкладки над погребениями иногда встречаются на могильниках пшеворской культуры в Польше и на некоторых некрополях Черняховской культуры. В Ай-Тодорском некрополе 8 погребений имели каменные конструкции, что, как считал И.С. Пиоро, не вызывает сомнений в их германской принадлежности. В таком случае именно готские погребальные сооружения открыты и в Черноречье (урны, обставленные каменными плитами) и в совхозе «Севастопольский», где урны помещены в массивные каменные ящики (Піоро, 1973).

Версия о готских сожжениях у стен римской крепости Харакс снимала сразу целый ряд вопросов и впоследствии стала настолько популярной среди исследователей, что сомнения по этому поводу воспринимались как несущественные.

Годом раньше О.И. Домбровский в научно-популярной брошюре «Крепость в Горзувитах» (Домбровский, 1972) предложил свое видение проблемы «готов Крыма». Повествовательный стиль, характерный для этого жанра, не помешал выстроить автору довольно стройную систему доказательств своей концепции. Предлагая читателю совершить «ретроспективное» путешествие в прошлое, О.И. Домбровский, прежде всего, указывал, что Гурзуфская крепость в генуэзскую эпоху входила в так называемое «Капитанство Готия». Затем автор подводит к сути проблемы таврических готов. В отличие от многочисленных исследователей, О.И. Домбровский с большей степенью доверия относился к сообщению Прокопия Кесарийского о стране Дори, которую, как отмечалось ранее, он помещал исключительно на Южнобережье. Насколько можно судить по тексту, он разделял мнение Е.В. Веймарна об угрозе побережью со стороны жителей предгорий (от этнической характеристики которых он воздержался), но добавлял к ним и враждебных степняков. Нисколько не стараясь принизать роль готов в истории Восточной и Западной Европы, автор сетует: «судьба наказала готов» — они в конечном итоге полностью растворились среди других народов. Действительно, «готы», некогда «поднятые на щит» фашистской идеологии, стали одиозным этносом для отечественной послевоенной историографии. Популярный тезис о полиэтничности и смешанности населения О.И. Домбровский предлагал рассматривать в классовом аспекте: «сармато-аланская знать охотно объединялась с готской, хотя, возможно, и оказывалась в подчиненном положении. Трудовой же слой готов естественно вступал во взаимоотношения и с течением времени слился с таким же слоем остального населения Причерноморья». Самое главное, что для автора книги крымские готы — вполне очевидная историческая реальность, хотя он и подчеркивает, что известный «готский стиль» — порождение «исторической моды» и не может быть приписан какому-либо одному народу. Остается добавить, что склепы, известные в Суук-Су и других могильниках, он считал «типом скифо-сарматским или аланским» (Домбровский, 1972. С. 43).

В 1972 году вышла монография Т.Н. Высотской «Поздние скифы в Юго-Западном Крыму», подготовленная на основе диссертационного исследования (Высотская, 1967). Книга явилась первой попыткой обобщения значительного по объему археологического материала, полученного в послевоенные годы, начиная с работ тавро-скифской экспедиции П.Н. Шульца. Частично затрагиваются здесь вопросы культуры позднеантичного населения Таврики. Автор присоединяется к мнению о гибели позднескифского царства (точнее «позднескифской культуры») в середине III в. во время походов «готских дружин», хотя специально и не разбирает данный вопрос. Интересно другое: в число позднескифских памятников Т.Н. Высотская включила могильник с трупосожжениями Бельбек I (Печенкин, 1905), Чернореченский и Инкерманский некрополи, а также привлекла материалы из раскопок С.Ф. Стржелецкого у совхоза № 10 («Севастопольский»). Характеризуя эти памятники (датированные ею в одних случаях II—IV вв., а в других — III—IV вв.), она сочла необходимым сделать поправку: «во II—III вв. границы позднескифского государства становятся еще более расплывчатыми, а население смешанным... в это тревожное время в связи с надвигающейся опасностью из предгорий Центрального и Юго-Западного Крыма двинулось в горы... жителям одного из поселений, возникших на юго-западной окраине скифского государства, и принадлежали эти могильники» (Высотская, 1972. С. 182—185; сравн. позицию Е.В. Веймарна). Склепы, обнаруженные на некрополях, Т.Н. Высотская сопоставляет с аналогичными раннесредневековыми сооружениями (Эски-Кермен, Суук-Су, Скалистое). Главным субстратом позднескифской культуры автор считает сарматов. Следовательно, население Крымской Скифии рассматривается как продукт постепенного смешения оседлого (скифского) населения и сарматских племен. Именно в сарматском мире Т.Н. Высотская предлагает искать прообразы многих форм керамики, в первую очередь относящейся к позднеримскому периоду: «особенно сильно элементы сарматской культуры начинают проявляться в материале могильников со II в. н. э., очевидно, с проникновением в Северное Причерноморье новой волны сарматов... проникают сарматские элементы и в культуру местного (скифского — Авт.) населения... все эти факты свидетельствуют об инфильтрации сарматов в местную среду, о постепенном стирании черт местной скифской культуры...» (Высотская, 1972. С. 181—182). Исследовательница считает справедливой критику В.В. Кропоткина в адрес С.Ф. Стржелецкого и Е.В. Веймарна. Однако А.П. Смирнова и Б.А. Рыбакова, писавших о славянах в Крыму в связи с открытием трупосожжений в Инкерманской долине, она не упоминает. «Обряд трупосожжения широко распространен у римлян, и его появление в Крыму может быть связано с влиянием римской культуры на соседние народы... распространение обряда кремации в III—IV вв. на территории, смежной Херсонесу, вполне закономерно» — такова позиция Т.Н. Высотской. Тем более интересно, что автор видит прототипы урн-лепных сосудов не в германских древностях, а в сарматской посуде Приуралья и Нижнего Поволжья. Дополнительным аргументом в пользу «римской версии» происхождения обряда служит хронология некоторых типов амфор-урн из могильника у совхоза «Севастопольский», относящихся не к III—IV в., как считал С.Ф. Стржелецкий, а к более раннему времени. В представлении автора весь этнический процесс с эллинистической эпохи до раннего средневековья представляется как постепенная сарматизация скифского населения, потомки которого и становятся в эпоху Великих миграций основой жителей раннесредневековой Таврики. Так как многие формы посуды (например, сосуды с зооморфными ручками) характерны для сарматов Кавказа, это «подтверждает проникновение сарматов в Скифию через Боспор» (Высотская, 1972. С. 110—111).

Фактически одновременно были опубликованы две статьи известных специалистов в области позднеантичной археологии Восточной Европы: Э.А. Сымоновича (1975) и В.В. Кропоткина (1978). Мнение последнего особенно интересно, так как его позиция значительно корректирует положения, высказывавшиеся ранее. Рассуждения Э.А. Сымоновича также не назовешь «взглядом со стороны». Хотя научные интересы исследователя касались преимущественно области Черняховской проблематики, крымская тема не была ему чуждой: экспедиция под его руководством провела широкомасштабные раскопки могильника позднескифской столицы — Неаполя (Сымонович, 1983), а с находками из позднеантичных некрополей Таврики автор непосредственно ознакомился в музейных собраниях.

Публикацию упомянутых статей в немалой степени обусловило открытие Черняховских памятников на Нижнем Днепре и в Северо-Западном Причерноморье, что позволило наметить южную границу распространения культуры. Это совпало с обострением дискуссии о готах и соотношении Черняховских памятников с «державой Германариха». Но если в начале века древности Крыма считались эталонными для выделения готов, то теперь, после длительных споров, проблемы германской культуры в Таврике находились на периферии дискуссии.

Э.А. Сымонович, хотя и признавал многокомпонентность Черняховской культуры, гетерогенность и смешанный этнический состав ее носителей, все же более склонялся в сторону «славянской концепции». Исследователь полагал, что появление в Крыму в позднеримскую эпоху подвязных арбалетных фибул, многочастных костяных гребней и т. п. атрибутов «культур полей погребений» нельзя однозначно считать признаком миграции Черняховских племен с севера (неважно, готов или славян). Эти факты могут объясняться обычными межплеменными связями в контактных зонах. Более сложным, по его мнению, является вопрос о путях распространения гончарной керамики Черняховского типа, обнаруженной в Таврике. Автор составил первую, наиболее полную в тот период, сводку Черняховской посуды не только из некрополей Юго-Западного Крыма, но и привлек образцы Черняховской керамики из депаспортизированных раскопок начала века, хранившихся в собрании Керченского музея. Не ограничиваясь лишь подбором аналогий, Э.А. Сымонович проанализировал состав комплексов Юго-Западной Таврики, тех, в которых встречена посуда Черняховского образца, рассматривая культурный облик памятников в целом. В результате он сделал вывод: Черняховская керамика в могильниках Крыма никогда не составляет самостоятельного набора, характерного для культуры полей погребений. Все же остальные формы керамики Крыма коренным образом отличаются от материалов Черняховского круга. Обращая внимание читателей на старую концепцию о культуре средневекового населения Горного Крыма как «этнического репера» для крымских готов, Э.А. Сымонович подчеркивал: в культурных слоях «пещерных городов» и в материалах могильников Суук-Су, Чуфут-Кале, Мангупа и др. отсутствует лепная и гончарная керамика, аналогичная Черняховской, а следовательно, такая посуда никак не может являться «мостиком», объединяющим позднеантичные и раннесредневековые памятники Крыма. Если же признать «пещерные города» готскими памятниками, тогда Черняховская культура (не схожая с ними) не может ни в коей мере быть связана с восточными германцами. Каким же тогда образом попала гончарная сероглиняная керамика в Крым? Ответ Э.А. Сымонович видит в традиционных экономических связях полуострова с Поднепровьем, а если к этому еще прибавить сравнительно высокий уровень социально-экономического потенциала Черняховских племен, становятся очевидными возможности черняховцев наладить товарное производство гончарной керамики. Именно это и обеспечило, по мнению автора, распространение посуды, вывозимой черняховцами далеко за пределы своего культурного ареала. Основной же вывод, к которому приходит автор, состоит в том, что наличие отдельных экземпляров посуды с иной, даже соседней территории, среди чуждых по обряду и инвентарю культур не может свидетельствовать об освоении Крыма в позднеантичный период славянами или восточными германцами. Правда, здесь автор идет на характерную для послевоенного времени «уловку». Допуская, что образцом готской культуры служат раннесредневековые памятники Юго-Западной Таврики, он доказывает их отличие от Черняховских древностей, следовательно — Черняховская культура готам принадлежать не может. Приблизительно та же ситуация складывалась при этнической атрибуции культур «полей погребений» Восточной и Северо-Западной Европы. Советские ученые предлагали искать готов (и германцев вообще) среди культур, распространенных в Польше (оксывская, поморо-мазовецкая, пшеворская), но отстаивали «славянство» зарубинецких и Черняховских древностей. В противовес им представители польского «автохтонизма» соглашались видеть в Черняховской культуре «готов Германариха», рассматривая свою территорию как исконную прародину славян.

Скептическому отношению Э.А. Сымоновича противостояла позиция В.В. Кропоткина (1972; 1978), более ярко обозначившего роль «черняховцев» в истории Таврики. Упоминая работы своих предшественников (А.П. Смирнова, Е.В. Веймарна, Н.В. Пятышевой, Б.А. Рыбакова, С.Ф. Стржелецкого и И.С. Пиоро), он более детально остановился на вышеупомянутой статье Э.А. Сымоновича (1975). В отличие от него В.В. Кропоткин считал, что объяснять распространение Черняховского инвентаря в Таврике и на Нижнем Дону (точнее в Танаисе) торговыми связями было бы не вполне корректным. В могильниках Юго-Западного Крыма в середине III в. не только появляются отдельные вещи Черняховского типа, но и происходят существенные изменения в погребальном обряде — распространяется, как он считал, обряд сожжения. Совокупность этих фактов правомерно связывать с появлением новых племен в Северном Причерноморье и военно-политической обстановкой, сложившейся на берегах Черного моря в середине III в. Эти памятники, считал ученый, заполняют лакуну между готской культурой эпохи Юстиниана и «готских походов» середины III в. В.В. Кропоткин существенно дополнил и расширил сводку находок Черняховских вещей из Таврики и сопредельных районов Причерноморья, включая в нее украшения, детали костюма, оружие и гребни. Касаясь погребального обряда он выделил 15 признаков, которые, по его мнению, роднят крымские могильники с Черняховскими. Он фактически отказался от отрицания миграции в Крым некоего «северного населения» (ср. Кропоткин, 1953). В итоге он полностью присоединился к мнению своих предшественников, считавших появление обряда кремации следствием проникновения в Крым населения из области распространения Черняховской культуры. По-видимому, определенную роль в изменении его позиции сыграли новые акценты в проблеме этноса «черняховцев». Придерживаясь версии о ведущей роли германцев в сложении Черняховских древностей, В.В. Кропоткин подчеркивал, что «Черняховский союз племен... нельзя считать моноэтничным». Вместе с тем он признает, что «по всей вероятности, отдельные черняховские (считайте — германские — Авт.) группы появляются в Таврике в середине III в., обосновавшись в Северном Причерноморье, они создают опорные пункты для развертывания своих сухопутных и морских сил... Черняховская культура в лесостепной зоне не имеет прямых наследников, генетические связи с этой культурой (видимо, подразумевая «крымский вариант» — Авт.) с населением средневековой Европы прослеживаются по материалам могильников Юго-Западного Крыма. Именно поэтому свидетельства письменных источников о готах в Крыму, их занятиях и обычаях, распространении христианства, о зависимости от Византийской империи в IV—VI вв. хорошо согласуется с красноречивыми археологическими материалами» (Кропоткин, 1978).

При анализе статьи В.В. Кропоткина складывается впечатление, что автор рассматривал позднеантичные памятники Крыма как некий особый вариант Черняховских древностей (подобное уже высказывалось А.П. Смирновым). Вряд ли это правомерно: предметы «северо-западного круга» (несмотря на кажущуюся многочисленность) все же уступают местному инвентарю совершенно иного облика. Касается это и погребальных традиций. Хотя В.В. Кропоткин приводит сравнительные таблицы, в которые помещены признаки, фиксирующиеся в захоронениях обеих культур, однако они явно неравноценны: склепы (точнее катакомбы) и подбойные могилы для черняховцев — редкость, впрочем, также, как кремации для крымского населения.

Следует упомянуть и небольшую работу И.С. Пиоро (1976), высказавшего свое мнение в тезисной форме. Она явилась, по всей видимости, реакцией на скептическое отношение Э.А. Сымоновича к «крымско-черняховской» проблематике, точнее несоответствию «классических Черняховских и пшеворских древностей» позднеантичной варварской культуре Крыма. По мнению И.С. Пиоро, направление движения отрядов германцев, оторванных от своей этнической общности, а значит, и от ремесленников своих общин, может улавливаться лишь по «этнически устойчивым» признакам. Военные вожди пришельцев (германцев — Авт.) возглавили союз, распространив свое влияние на все племена». Что же до определенного сходства между могильниками III—IV вв. и наиболее поздними «доготскими» некрополями первых веков, то это явление он объясняет следующими причинами: во-первых, сильной сарматизацией позднескифской культуры, а во-вторых, различной степенью сарматизации племен, участников походов. В таком случае захоронения Юго-Западного Крыма нужно связывать с разноэтничными отрядами готов, но немногочисленность последних в составе местного населения не позволили им долго сохранять свои этнические признаки. В работе появляется намек на некий «союз» (неясно, «этнический» или «политический») между сарматами и германцами, якобы существовавший в Причерноморье. Как мы увидим позднее, идея «союза» станет особо популярной в работах этого и других авторов, так как подобное допущение снимает противоречие между письменной традицией и археологическими реалиями.

В первой половине 80-х годов XX в. дискуссия по проблемам формирования этнической структуры Таврики велась не столь активно. Тут следует выделить несколько статей, помещенных в сборнике «Население и культура Крыма в первые века н. э.» (Киев, 1983) и работу А.И. Айбабина в журнале «Советская археология» (Айбабин, 1984).

Т.Н. Высотская и О.А. Махнева подготовили к публикации материалы склепов Нейзаца, исследованных в 1927 г. Н.Л. Эрнстом. Указав на параллели в лепной керамике и архитектуре погребальных сооружений между Нейзацким могильником и некрополями Инкерман и Озерное III, а также памятниками Боспора, авторы датировали их III—IV вв. Несмотря на то, что, судя по названию статьи, Нейзацкий могильник (вместе с более ранним Димитровским) включаются в сферу позднескифской культуры, исследователи предполагали, что некрополь связан с инфильтрацией сармат в местную (т. е. позднескифскую) среду. Причем одна из этих «волн» двигалась со стороны Боспора (Высотская, Махнева, 1983. С. 75—79).

Рассматривая находки позднеантичного времени с городища Тас-Тепе у с. Тенистое в Юго-Западном Крыму, В.А. Кутайсов привел ранее не публиковавшиеся сведения о составе вещевого инвентаря из склепа, раскопанного у подножия городища в 1932 г. Н.Л. Эрнстом (Кутайсов, 1983. С. 147—148). В том же сборнике помещена предварительная публикация материалов некрополя с кремационными захоронениями на склоне г. Чатырдаг, раскопки которого начаты В.Л. Мыцом в связи с разрушениями, произведенными при земляных работах в 1980 г. (Мыц, 1983. С. 153—156). В.Л. Мыц датировал некрополь IV—V вв. и объединял его с другими крымскими биритуальными некрополями, а так же сравнивал с Черняховскими захоронениями юга Украины. Находка ритуально согнутого меча, умбона и топора позволили автору публикации сопоставить население, оставившее могильник, с пшеворской культурой и, следовательно, с германцами. Более подробную аргументацию В.Л. Мыц предложил в статье 1987 г. (Мыц, 1987).

А.И. Айбабин в 1984 г. опубликовал статью, включавшую разработки в области раннесредневековой хронологии Крыма (Айбабин, 1984). В ней он особо акцентировал внимание на находках предметов Черняховского типа, датированных им, в основной массе, IV — первой половиной V в. К числу наиболее ранних кремационных погребений в юго-западной части полуострова он причисляет сожжения могильника Бельбек I, в одном из которых найден бубенчик, аналогичный происходящему из Чернореченской могилы 35. Этот комплекс А.И. Айбабин, вслед за А.К. Амброзом, рассматривал в качестве эталонного для второй половины III в. Именно второй половиной III—IV вв. А.И. Айбабин датировал кремации Черноречья. Особо важным представляется расширение хронологических границ захоронений Ай-Тодора. Если начальным этапом совершения сожжений автор традиционно признает вторую половину III в., то поздний период его функционирования он доводит до середины V в. В заключительной части автор попутно остановился на проблемах этнической атрибуции населения, оставившего крымские некрополи. Здесь он ссылается в основном на мнения предшественников и данные письменных источников. В частности, он присоединяется к точке зрения И.С. Пиоро и В.В. Кропоткина о связи кремационных захоронений с германцами, носителями Черняховской, вельбарской и пшеворской культур. Традиционно сарматскими А.И. Айбабин признает подбойные могилы, встречающиеся в Крыму уже во II—III вв. Учитывая сложность этнической атрибуции погребенных в склепах, которые прежде связывались со скифами или сармато-аланами, А.И. Айбабин склонен, как и И.С. Пиоро, сопоставлять погребальные сооружения данной конструкции с катакомбами Северного Кавказа, подчеркивая конструктивное отличие позднеантичных склепов от сооружений скифов I—III вв. н. э. Появление склепов «новой конструкции» на территории Юго-Западного Крыма автор датирует не ранее второй половины III в. и предлагает связывать их с аланами. Заключая свое исследование, А.И. Айбабин делает вывод: около середины III в. готы и их союзники (аланы) проникли в Крым. С этим согласуется, по его мнению, возникновение биритуальных могильников на мысу Ай-Тодор (Харакс), некрополей на р. Бельбек и Черной, а также сармато-аланских кладбищ в Инкермане и Озерном. В подтверждение тезиса о пребывании алан в Таврике (в данном случае восточной) приводится известный пассаж Анонима V или VI в. об аланском названии Феодосии — Ардабда. Одно из таких пришлых аланских племен, как считал Айбабин, расселилось в IV столетии близ современного с. Скалистое, оставив одноименный некрополь. А.И. Айбабин полагал, что гуннское нашествие не прервало местного развития культуры, т.к. погребения на ряде некрополей, появившихся во второй половине III в., совершались на протяжении всего раннесредневекового периода (Айбабин, 1984. С. 117—119).

Те же выводы, за исключением некоторых уточнений, содержатся в его более поздней работе, в которой, кроме того, представлена типология погребальных сооружений позднеантичного и раннесредневекового периодов (Айбабин, 1987. С. 187—195).

В 1986 г. опубликовано второе издание трехтомной «Археологии Украинской ССР». Историко-археологический очерк о памятниках раннесредневекового Крыма был составлен И.А. Барановым (Баранов, 1986). Население полуострова автор очерка считал «своеобразной общностью, сложившейся в результате синтеза культуры ранневизантийских городов Южной Таврики и Боспора с культурами разноэтнических варварских народов». Среди последних, полагал он, «были не только местные племена, пережившие в горах кровавые катаклизмы III—V вв. и называемые в письменных источниках этого времени тавро-скифами, но и пришлые кочевые и полукочевые народы, проникавшие в Таврику в течение всей эпохи Великого переселения народов». Появление пришлого населения исследователь по традиции относил к середине III—IV вв. и основное внимание уделял именно германскому компоненту, нашедшему выражение в обряде кремации и своеобразном составе инвентаря. Вместе с тем довольно странным выглядит предположение Баранова о тождестве «таманских готов-татракситов» и жителей страны Дори. Неясно также, что собой представляли «невысокие каменные курганы с трупосожжениями» в уроч. Чуюнча близ с. Курортное, которые исследователь включает в список памятников второй половины III—V вв. Распространение «гото-гепидского дунайского костюма» в могильниках Юго-Западного Крыма И.А. Баранов был также склонен связывать с аланами, возвратившимися в Крым после распада державы Аттилы. Но при этом утверждалось: «раннесредневековые могильники Юго-Западной Таврики типологически близки позднеантичным могильникам того же района, что позволяет высказать предположение о стабильности населения так называемого позднескифского государства первых веков нашей эры и Южной Таврики второй половины V—IX вв.». Достаточно туманно выглядит следующий пассаж: «Исходя из сообщения Иордана, со значительной степенью уверенности можно говорить, что в эпоху поздней античности основным населением юго-западных предгорий Таврики были аланы и родственные им племена». На первый взгляд концепция И.А. Баранова выглядит несколько противоречиво.

Возможно, небольшой объем очерка не позволил исследователю изложить свои аргументы (Баранов, 1986. С. 231—240). В целом же концепция представляется синтезом «автохтонного» (Е.В. Веймарн) и «миграционистского» (А.И. Айбабин, И.С. Пиоро) направлений в изучении древностей раннесредневекового Крыма.

Целый ряд статей по интересующим нас вопросам помещен в изданном в Киеве в 1987 г. сборнике «Материалы к этнической истории Крыма», подготовленном в основном крымскими авторами.

Т.Н. Высотская, рассматривая погребальный обряд населения Крымской Скифии первых вв. н. э., внесла в список «позднескифских» некрополи Бельбек I и Нейзац, в то же время исключив из него Чернереченский и Инкерманский некрополи как не имеющие «непосредственного отношения» к данной культуре и не связанные с поздними скифами (Высотская, 1987. С. 56).

Крайне интересна публикация новых находок из могильника у стен крепости Харакс (на м. Ай-Тодор), сделанная К.К. Орловым. Автор в 1982—84 годах исследовал несколько захоронений-кремаций, среди которых наиболее ранними оказались безурновые трупосожжения в грунтовых ямах округлой формы, датированные им второй четвертью — серединой III в. (т. е. «доготским» временем). Сознавая спорность этнической атрибуции некрополя, К.К. Орлов предостерегал исследователей против упрощенной трактовки памятника, настаивая не только на анализе обряда, но и категорий вещевого инвентаря. Иной же подход, по его мнению, приводит к неоправданному пропуску значительного объема информации о самом ритуале и приводит в итоге к неверной этнической картине. К.К. Орлов считал, что перстень, фибула «причерноморского типа», железные удила, скорлупа орехов, херсонесская монета первой половины III в., гвозди от гроба и даже факты ритуальной порчи предметов находят параллели в скифо-сарматских и греческих, а отнюдь не «готских» захоронениях Таврики. Учитывая, что обряд сожжения достаточно массово распространен в римское время на некрополе Херсонеса, а также в его окрестностях (надо думать, имелся в виду Чернореченский могильник и некрополь у совхоза «Севастопольский» — Авт.), происхождение обряда кремации нельзя однозначно считать следствием миграции «северных варваров». Его появление в таком случае можно объяснить романизацией или эллинизацией населения, т. е. вернуться к первоначальной версии В.Д. Блаватского, поддержанной Т.Н. Высотской. Следовательно, делает вывод К.К. Орлов, Ай-Тодорский некрополь, или, по крайней мере, его ранний сектор отражает не процессы миграций эпохи Великих переселений, а одно из направлений интеграции духовной и материальной культуры местного населения полуострова (Орлов, 1987. С. 130—131).

Вкладом в разработку проблематики крымских готов стала статья В.А. Сидоренко, посвященная публикации уникального для Крыма и Восточной Европы клада, содержавшего, кроме римских монет эпохи Константина Великого — Феодосия I (с 317 по 408 гг.), несколько варварских подражаний так называемого «лучистого типа». Этот особый тип «варварских подражаний», наиболее хорошо представленный в Ричборском кладе (Британия), связывается с проникновением в этот регион готов около середины V столетия. Состав Ай-Тодорского клада не позволяет считать его сокровищем длительного накопления, но при этом он может отражать миграцию какой-то группы населения с территории с характерным «варварским» денежным обращением. В.А. Сидоренко считал, что появление необычных для Крыма монет обусловлено последствиями политики Феодосия Великого и его преемников, направленной на укрепление восточных границ империи силами федератов и готов в частности. В работе он привлекает лапидарный текст (правда, довольно плохо сохранившийся) из раскопок Херсонеса, подтверждающий, как предполагал В.А. Сидоренко, известное по письменным источникам постановление, согласно которому после разрушения Алларихом Рима готам были предоставлены права расселения у восточных границ Византии. Переселением этих готов, ставших федератами Империи, считал автор, объясняется появление на Южнобережье Таврики новых типов инвентаря (Баранов, 1975. С. 272) и исчезновение обряда кремации в местных могильниках. Это событие приходится на второе десятилетие V в., тогда как период интенсивного увеличения численности населения Юго-Западного Крыма и Южнобережья — на вторую половину VI—VII вв. Это время он и считает эпохой окончательного сложения «конгломерата» новой культуры со смешанными гото-сармато-аланскими признаками, расширение области федератов, продвижение их в глубь Юго-Западного Крыма (Скалистинский и Эски-Керменский могильники). Различия, зафиксированные на этих памятниках, по мнению В.А. Сидоренко, прежде всего следствия социально-имущественной, а не этнической дифференциации (Сидоренко, 1987. С. 133—143).