Постройка дворца в Ореанде (1843—1852 гг.)

Имение Ореанда было приобретено для Романовых еще по желанию Александра I, который в первый раз был на южном берегу Крыма еще в 1818 г., а затем вторично в сентябре 1825 г. в сопровождении тогдашнего новороссийского и бессарабского генерал-губернатора М.С. Воронцова проехал по южному берегу Крыма. Последовавшие за этим события — неожиданная смерть Александра I в Таганроге в ноябре того же года и связанный с восстанием декабристов приход к власти Николая I — надолго отодвинули у Романовых интерес к Ореанде на последний план. Только осенью 1837 г. Николай I и его жена Александра Федоровна побывали на южном берегу Крыма, куда их пригласил в числе многих знатных гостей упомянутый выше Воронцов на открытие Алупкинского дворца. Красоты южного берега Крыма и романтика дивного Алупкинского замка произвели особенное впечатление на Александру Федоровну, и Николай I особым указом, подписанным в Ореанде 17 сентября 1837 г., дарит своей жене это имение, которое с тех пор стало именоваться имением «ее величества». Тогда же у Романовых возникло решение построить в Ореанде дворец. Первоначальный проект дворца был составлен известным берлинским профессором Шинкелем, но от этого проекта Романовы отказались в целях экономии и удовольствовались проектом петербургского профессора Штакеншнейдера, соорудившего много построек в Петербурге при Николае I, с таким расчетом. чтобы постройка дворца обошлась никак не дороже 400 000 рублей серебром. Штакеншнейдер, связанный службой и работами в Петербурге, не мог взять на себя производство работ; он оставил за собой лишь общее руководство работами, для чего приезжал несколько раз на южный берег Крыма, а непосредственное строительство было поручено Гунту. В этом видно было сильное влияние М.С. Воронцова, для которого Гунт только что построил Алупкинский дворец. Дело в том, что удельные традиции московских царей до некоторой степени сказывались и при Николае I: он никак не хотел отличать своих личных дел от государственных. Ему казалось вполне естественным, чтобы генерал-губернатор ведал не только государственными учреждениями, но и его имением, в последнем случае (ввиду нахождения имения в Крыму) через посредство таврического губернатора. Последний сам, или через своего чиновника особых поручений, ревизовал денежную отчетность имения, делал мелкие распоряжения, назначал мелких служащих рангом не выше садовника, а садовника, винодела и управляющего назначал и увольнял... новороссийский генерал-губернатор. Но так как, начиная с 1837 года, у Романовых интерес к Ореанде сильно возрос, то со второй половины 40-х годов непосредственное управление имением постепенно переходит к «собственной ее величества канцелярии» (позднее «собственной его величества конторе»). Назначение второго архитектора итальянца Камбиоджио состоялось тоже, вероятно, не без участия Воронцова, так как до назначения в Ореанду Камбиоджио был архитектором в Одесском строительном комитете.

Работы по постройке дворца начались с весны 1843 года. В числе первых работ была устроена «ротонда» (беседка-колоннада на скале над дворцом) по личному распоряжению Воронцова, которая обошлась в 1 130 рублей серебром. Ссылка на распоряжение Воронцова показывает, что Воронцов, как признанный авторитет по созданию, если можно так выразиться, «романтического антуража», имел полномочия от Романовых вмешиваться, если он находил нужным, в ход и направление работ. Недаром в ходе постройки дворца из Петербурга шли характерные указания: такую-то деталь сделайте так, как она сделана в Алупке. Несомненное подражание Алупкинскому дворцу и парку особенно сказывается в устройстве прудов, террасы с лестницей перед дворцом и подземного хода, соединяющего кухню со дворцом. Недолго Гунт поработал в Ореанде самостоятельно. В декабре 1843 г. прибыл в Ореанду из Одессы архитектор Камбиоджио, относительно которого комитет постройки Ореандского дворца получил предписание из Петербурга: «при производстве всех архитектурных работ комитет должен обращать особенное внимание на мнение и указания Камбиоджио в том уважении, что подробно узнал желание ее величества и получил от главного архитектора наставления». Естественно, что в связи с этим установился иерархический порядок, неблагоприятный для Гунта: Штакеншнейдер именовался и подписывался главным архитектором, Камбиоджио — архитектором и Гунт — строителем. Вся черновая работа по постройке по-прежнему ложилась на Гунта, но на всякую серьезную меру он должен был испрашивать согласия Камбиоджио, который являлся истолкователем планов Штакеншнейдера и пожеланий царицы. Легко себе представить, что этим работа только усложнялась и тормозилась. Для распланировки местности, где предполагалось строить дворец, нужно было срыть два кургана. И вот относительно кургана, расположенного с восточной стороны, Камбиоджио заявил, что снимать его нельзя, согласно желанию царицы. Напрасно Гунт апеллировал в комитет, к Воронцову и самому Камбиоджио, ссылаясь на необходимость этой работы для выполнения плана Штакеншнейдера. На деловой вопрос строителя Камбиоджио отвечал не по-деловому. В пространном ответе на имя комитета Комбиоджио прямо упивался подробностями данной ему «высочайшей аудиенции»: как 8-го июля 1843 г. он был принят в Петергофе Александрой Феодоровной, которая, несмотря на возражения присутствовавшего на приеме М.С. Воронцова, категорически запретила снимать курган без ее разрешения. Не забудьте, читатель, что эти два спеца, которые вели между собою оживленную переписку, жили бок о бок в Ореанде и по нескольку раз на день встречались на постройке. Между ними уже началась борьба, и оба конкурента спешили запастись уличающим противника письменным материалом: канцелярское крючкотворство — один из характернейших моментов всей бюрократической системы Николая I. В области придворных интриг и связи несомненно оказался сильнее хитрый пролаза Камбиоджио. Англичанин Гунт с англо-саксонской выдержкой и хладнокровием решил дать ему генеральный бой на тех позициях, где он чувствовал себя тверже и увереннее, — чисто деловых. Подбирая факты и фиксируя их в рапортах строительному комитету и самому Камбиоджио, Гунт неуклонно шел к цели. В марте месяце 1844 г. Гунт поставил Камбиоджио ехидный вопрос, на который нельзя было дать удовлетворительного ответа: «так как все планы Штакеншнейдера часто вами меняются, прошу известить, чьих планов я должен придерживаться — Штакеншнейдера или ваших. Если ваших, то прошу давать мне необходимые планы, дабы я мог вернее размечать работы и чтобы остановок в работе не было, а также приготовить точную меру вышины и ширины дверей и окон». Ответить на этот вопрос утвердительно в том смысле, что планы Штакеншнейдера отменяются, значило для Камбиоджио признаться в превышении данных ему полномочий; при отрицательном ответе, единственно возможном, Камбиоджио должен был собственноручно расписаться в том, что он допустил ошибки и нарушил планы Штакеншнейдера. А ошибки действительно оказались и были точно зафиксированы Гунтом. Последний, с большим трудом добившись от Камбиоджио предъявления подлинных шаблонов Штакеншнейдера, констатировал невероятную вещь: архитрав окон и дверей, предполагаемый для верхнего этажа, был Камбиоджио употреблен для нижнего этажа. Частично возможны были переделки, но в общем ошибка была непоправима. Камбиоджио ничего не оставалось, как подать рапорт об отставке по болезни. Предоставим еще слово Гунту, который с удовольствием живописует унижение своего противника: «получив бумагу о принятии планов и всех дел от Камбиоджио, я отправился к нему (поименованы свидетели)... в половине шестого часа, но, увидевши нас, он притворился сумасшедшим и в течение получаса времени, что мы там пробыли, показывал вид, что ничего не понимает... не добившись никакого толку, мы вернулись». Не прошло и года со времени «высочайшей аудиенции», как ставленник царицы, типичный иностранец-авантюрист, должен был сам объявить себя сумасшедшим, чтобы спастись от суда. Так как допущенные Камбиоджио столь важные упущения в постройке дворца можно было объяснить либо его совершенным нерадением и невежеством, либо сознательным вредительством, то неразборчивый в средствах пройдоха нашел третий выход — притвориться сумасшедшим (если верить рапорту Гунта). Официальное донесение строительного комитета, посланное в Петербург с эстафетой, также подтверждает версию Гунта. Интересно, как реагировали на донесение о происшедшем Воронцов и Александра Федоровна. Первый немедленно распорядился приостановить выдачу жалованья Камбиоджио — это равносильно увольнению; через месяц после фактического увольнения приходит из Петербурга распоряжение «касательно увольнения Камбиоджио ожидать особого высочайшего разрешения». У него, очевидно, есть еще «рука» в Петербурге, он скоро «выздоравливает» и снова начинает интриги. Но он уже сыграл свою роль в постройке Ореандского дворца и дальнейшая его судьба нас больше не интересует. Можно еще отметить, что ошибку, допущенную Камбиоджио, в Петербурге пытаются перенести, так сказать, с больной головы на здоровую и сообщают, что Александра Федоровна «с неудовольствием приняла донесение о беспорядках, допущенных комитетом (?!) при строении дворца и об уклонении от высочайше утвержденных детальных чертежей и шаблонов».

Положение Гунта упрочилось. Сам Штакеншнейдер «присоединился» к мнению Гунта и разрешил переделку дверных и оконных наличников и произвести по чертежам Гунта. Второй курган, так беспокоивший Гунта, был срыт по собственноручной записке М.С. Воронцова, датированной «Алубка 19 декабря 1844 г.»: «принимаю сию работу на свою ответственность, не ожидая разрешения из С.-Петербурга». Архитектору-строителю (так уже именуют Гунта) назначено содержание в 2 357 руб. 15 коп. в год серебром, позднее увеличенное до 2 571 р. 43 к. серебром (или 9 000 ассигнациями) при казенной квартире с отоплением; с ним был подписан договор, который гарантировал ему выплату жалованья за несколько месяцев вперед в случае увольнения без предупреждения.

Договор, как сейчас увидим, оказался нелишним, хотя как раз в пункте, наиболее интересном для Гунта, он не был выполнен. В комиссию по постройке Ореандского дворца входил ялтинский городской архитектор Эшлиман. Теперь в наш рассказ о специалистах-строителях дворца входит новое действующее лицо, тоже иностранец, для полноты коллекции — швейцарец. Эшлиману принадлежит несколько построек на южном берегу: церковь в Кореизе, капелла Нарышкиных в Мисхоре (недавно разобранная) и дворец «Софиевка» Нарышкиных (позднее «Мисхор» Долгоруких), в котором теперь помещается отделение санатории «Коммунары». Эшлиману было поручено производство построек второстепенного значения в Ореанде. В этом отношении Эшлиман несомненно зависел от Гунта, как главного производителя работ, но по должности члена Строит. комитета он уже был как бы непосредственным начальником Гунта. Такая двойственность в положении Эшлимана не сулила ничего хорошего Гунту, который скоро в Эшлимане нашел своего соперника и заместителя. Гунт перестал встречать со стороны комитета поддержку в своем трудном положении: всякое замедление в производстве работ ставилось ему на вид, между тем причины задержек часто заключались в несвоевременном получении чертежей или в непригодности их. Особенно волновали Гунта неправильные чертежи, по которым нельзя было производить работ, а изменить их он не имел полномочий. Связанный по рукам бюрократическими порядками, энергичный прораб не хотел плыть по течению и добился разрешения в экстренных случаях, во избежание волокиты и задержки, исправлять чертежи на месте, не отсылая их в Петербург. При этом было задето самолюбие Штакеншнейдера, так как в своих рапортах Гунт указывал, что если сделать окна в бельэтаже по чертежу Штакеншнейдера, то они не будут отворяться ни внутрь, ни наружу. Аналогичных несуразностей Гунт вскрыл не мало; то, что казалось красивым в петербургских канцеляриях, иногда оказывалось смешным и нелепым для строителя-практика. От Штакеншнейдера потребовали в Петербурге объяснения по поводу допущенных ошибок и просчетов, Опытный службист Штакеншнейдер, считая, что нападение является лучшей формой защиты, не оправдываясь в мелочах, перешел к критике работ Гунта: «в сделанных окнах средники и горбыли сделаны широко и аляповаты, отчего в комнатах не может быть достаточно света, и сверх того они имеют дурной вид... можно оставить, раз сделано, однако, нижние бруски переменить» и т. д. Вот как можно повернуть дело! Честный и знающий специалист не считался с «политикой» и нажил себе в Петербурге врага, несправедливого и придирчивого критика. Медленный темп работ, который зависел от бюрократических порядков и от отсутствия рабочей силы (см. об этом ниже), в Петербурге, под влиянием Штакеншнейдера, стали ставить в вину Гунту. Последний не мог снискать себе симпатий и вследствие проявленной им англо-саксонской меркантильности, которая показалась настоящей алчностью. Получив свое жалованье с большим опозданием, Гунт стал требовать уплаты процентов за просроченное время в сумме 478 руб. 93 к., и с таким рапортом обратился к министру двора. То, что казалось вполне естественным англичанину, в Петербурге сочли неслыханной дерзостью. С трудом сдерживая свое неудовольствие, из Петербурга поучали: «нет законного положения выдавать проценты на заслуженное жалованье... но по совершенном окончании построек труды Гунта могут быть вознаграждены по усмотрению начальства». Песенка Гунта была спета. Так как главные работы по постройке уже заканчивались, то можно было сэкономить на замене Гунта более дешевым работником. Мотивировка увольнения все же примечательна: «назначенный строителем архитектор Гунт, желая производить работы произвольно, оспаривает распоряжения строительной комиссии и не обращает на них ни малейшего внимания. А как Гунт, действуя подобным образом, весьма легко может изменить высочайше утвержденные планы и кроме того замедлить окончание зданий к сроку, то по докладу ее величество изволила 19-го августа освободить Гунта... и назначить Эшлимана с жалованьем в 800 рублей в год, плюс 200 руб. его помощнику». Натянутость и фальшивость мотивировки очевидна. Даже строительная комиссия, которая по существу была виновницей увольнения Гунта, устыдилась и робко заявила, что несообразные действия Гунта при производстве работ происходили: во-первых, от незнания русского языка, отчего он не вполне понимал получаемые от комиссии предписания, во-вторых, от непривычки к срочным работам, однако же никаких важных упущений или изменений против утвержденных планов не было. Для полноты картины следует добавить, что Гунта при расчете обсчитали: его вызвали в контору 15 сентября, объявили об увольнении и предложили получить жалованье «по сие число». Гунт протестовал (прямое нарушение договора), однако, позднее должен был взять то, что ему предлагали. Вопреки договору, не оплатили и предъявленных Гунтом счетов на приобретение чертежных принадлежностей на том основании, что Гунт или должен вернуть чертежную бумагу, если она осталась неиспользованной, или, если она использована, сдать сделанные на этой бумаге чертежи и планы. Как отметил Эшлиман, Гунт не захотел сдать ни одного своего чертежа или плана. Так поступили с крупным специалистом, который не хотел унижаться и лакействовать. Конечно, это не случайность, это лучшая иллюстрация того, что режим Николая I давил и угнетал все лучшее и способное и, наоборот, наиболее благоприятствовал льстецам, ничтожествам, «кувшинным рылам» и тому подобным личностям, которые в литературе так прекрасно изображены Гоголем. В свое время я поставил точку на карьере Камбиоджио, показавшего свою никчемность на постройке Ореандского дворца. Но я думаю, что вы будете удивлены, если узнаете, что немедленно «по выздоровлении» Камбиоджио (в августе 1844 года) получил место казенного архитектора в Одесском строительном комитете. Конечно, Гунту при уходе с постройки Ореандского дворца никакого места предложено не было.

Эшлиман не имел строительных талантов Гунта, но, по-видимому, не уступал Камбиоджио в чиновничьей ловкости и пронырливости. В скором времени Штакеншнейдеру пришлось пожалеть об уходе с работы Гунта. Штакеншнейдер должен был официально констатировать, что Эшлиман действует весьма медленно, обращается с такими вопросами, которые им самим должны быть разрешены, предметы более важные не старается обдумывать на месте с необходимой для каждого строителя находчивостью и предусмотрительностью. Что уж требовать находчивости и предусмотрительности, когда нормальные задания Штакеншнейдера не выполнялись. Построенное Эшлиманом сводчатое покрытие в кухне обрушилось, и Эшлиман, чтобы снять с себя упрек, стал утверждать, что вообще такое покрытие построить невозможно. Штакеншнейдер должен был взять на себя обязанность обучать Эшлимана строительному искусству. Если бы, писал он в Ореанду, Эшлиман умел показать как правильно обтесать камни, установить как следует кружалы и сделал бы, где потребовалось, люнеты, то свод никогда бы не мог обрушиться. Эшлиман может изучать свод в библиотеке в Алупке, устроенный очень хорошо строителем Гунтом, который устроил в подвалах дворца подобные своды из таких же материалов очень искусно. Имя Гунта упоминается только с похвальной аттестацией. Сказанное выше не помешало Эшлиману по окончании постройки дворца получить более щедрую награду по сравнению с Гунтом. И награды очень типичны для времен Николая I: они давались не по заслугам, а по чинам и по положению. Самую щедрую награду (золотую табакерку, усыпанную бриллиантами) получил приезжавший время от времени из Симферополя в Ореанду по делам председатель строительного комитета — губернский предводитель дворянства Олив. А Гунт получил награду, одинаковую с подрядчиком — золотую медаль с надписью «за усердие», с той только разницей, что с подрядчика взыскали при этом стоимость медали (30 руб.), а Гунту дали ее бесплатно (иначе бы он ее и не взял).

Таковы были архитекторы на постройке Ореандского дворца. Что касается среднего технического персонала, то он, можно сказать, блистал своим отсутствием. Потому и ценились строители практики в роде Гунта, что они не только ведали архитектурно-инженерную часть, но и вели чисто технически-инструкторскую работу на постройке. Только Эшлиман, работавший по совместительству, получил помощника — «прапорщика» Сергеева, который был при Эшлимане на положении техника. Но для полноты картины нужно сказать, что все плотничьи и столярные работы при постройке дворца были, как выражаются архивные документы, «произведены под управлением английско-подданного Вильямса», который перед тем такими же работами руководил при постройке Алупкинского дворца Воронцова. Работами по мрамору руководили приглашенные итальянцы. Прежде чем перейти ко второй и наиболее интересной части моего сообщения — о рабочих на постройке Ореандского дворца, еще два слова тоже о специалистах, но не строителях, а садовниках. Из Петербурга не раз сообщали в Ореанду о личном желании Александры Федоровны, чтобы в Ореанде были разведены древесные и цветочные школы по образцу тех, которые имелись в Ливадийском имении Потоцкого и в Алупкинском Воронцова. О ходе древесных насаждений, происходивших при консультации и содействии специалистов Никитского сада, Алупкинского и Ливадийского имений, Ореанда точно информировала Петербург, который живо интересовался этими вопросами и нервно реагировал на всякие упущения в этой области. Гибель в Ореандской оранжерее померанцевых и лимонных деревьев, привезенных при содействии Потоцкого из Италии, вызвала немедленно увольнение иностранца садовника.

Для производства работ на постройке Ореандского дворца требовалось большое количество рабочих, которых нанимал подрядчик купец Полуектов, главным образом, из числа крестьян — крепостных и казенных. В то время крестьяне получали разрешение от помещиков и волостного правления итти на отхожие промыслы под условием ежегодной уплаты оброка и податей. Паспорт выдавался им сроком только на один год, и неуплата крестьянином следуемых с него платежей вскоре делала его беспаспортным со всеми вытекающими из этого последствиями, т. е. арестом и высылкой по этапу на место жительства — в распоряжение помещика или волостного правления. Вот почему подрядчик, заинтересованный в непрерывном производстве работ, следил, чтобы нанятый им крестьянин вовремя высылал деньги в деревню, и нередко удерживал часть зарплаты для непосредственной отсылки денег помещику или в волостное: правление. Этим в сущности и ограничивались заботы подрядчика о рабочих. Конечно, рабочих кормили и давали им помещение. Но надо сказать, что условия, в которых находились рабочие, были безусловно тяжелые. Чем иначе можно было бы объяснить сильное распространение заболеваний среди рабочих? Вот сводная ведомость о количестве заболевших, представленная подрядчиком строительному комитету «исключая наемных татар, пользовавшихся своими средствами»: Хороша эта прибавка «исключая татар», которых вообще не лечили. По данным подрядчика, за полгода было 3500 прогульных дней, умерло 7 и «взяли расчет» 278 (вернее, получили расчет, так как подрядчик торопился расстаться с больными рабочими). Ялтинский уездный врач Зеленкевич признал у больных обыкновенную простудную лихорадку (febris catarralisl) и нашел, что эпидемия началась от непривычки к здешнему климату, от пренебрежения диетой, от обманчивости и непостоянства погоды и от большого скопления людей в одном месте. Зеленкевич хотел завуалировать, прикрыть истинное положение вещей, но правда бьет в глаза: Зеленкевичу пришлось сослаться на ужасные жилищные условия, а упоминание о диете заставляет нас думать просто-напросто о плохом питании рабочих. В конце рапорта Зеленкевич глухо говорит: кроме лихорадки были и другие болезни, зависящие, собственно, от качества работ.

Больных было много не только в 1850 г., но и в предшествовавшие годы. Если Полуектов в 1850 г. стал ссылаться на эпидемические заболевания среди рабочих, то это потому, что работы шли медленным темпом и подрядчику нужно было чем-нибудь оправдаться. Понукаемый администрацией, Полуектов отправился на поиски рабочих и скоро сообщил строительному комитету, что наем рабочих в Одессе, Херсоне, Симферополе и Севастополе совершенно невозможен и что даже тамошние подрядчики за плату вдвое против прежнего едва имеют треть необходимого количества. Пришлось район поисков рабочих расширить; подрядчик послал своего доверенного в губернии Владимирскую, Смоленскую и Киевскую с поручением нанять 60 каменотесов, 100 каменщиков, 40 плотников, 60 столяров и 100 чернорабочих. Но и эта попытка не увенчалась успехом, главным образом, потому, что нанятые рабочие по дальности расстояния подходили медленно.

Тогда строительный комитет на основании договора приступил к самостоятельной вербовке рабочих по вольным ценам за счет подрядчика. На запрос комитета городские полицейские управления «больших» городов Крыма — Севастополя, Симферополя, Керчи и Феодосии — ответили, что если и есть строительные рабочие подходящей квалификации, то они заняты. Находясь в таком затруднительном положении, комитет наконец прибег к содействию таврического губернатора. С большим трудом набрали (главным образом, в Севастополе) и направили в Ореанду 10 столяров, 10 штукатуров, 20 каменщиков, 60 каменотесов и 20 чернорабочих по двойным ценам сравнительно с ценами подрядчика, а именно: от 20 руб. серебром в месяц для чернорабочих до 32 руб. для квалифицированных рабочих (у Полуектова получали от 11 р. 50 к. до 15 руб.). Из присланных рабочих бывший тогда строителем Гунт признал 60 человек каменотесов не подходящими, так как они «ремесла своего не знают» и перевел их на положение чернорабочих. Конечно, из приведенных фактов нельзя делать вывода, что строительных рабочих вообще было мало при Николае I. При нем главное строительство производилось в столицах, в которых и около которых и была сосредоточена квалифицированная рабочая сила. Перебросить ее с далекого севера на юг (из Петербурга в Ялту) при отсутствии железных дорог не представлялось экономически возможным. На юге же России и в том числе в Крыму в царствование Николая I не было и намека на развитие промышленности; юг России представлял из себя чисто сельскохозяйственную страну со слабым развитием городов.

Недостаток рабочей силы заставлял администрацию Ореандского строительства и подрядчика принимать меры к насильственному удержанию рабочих в Ореанде. Из архивных данных приведу два характерных факта. Динабургский мещанин Зиновий Карпов — по профессии мраморщик — подал жалобу исправнику на действия подрядчика, который, встретив Карпова в Кореизе (а Карпов отпросился у него в Ялту на почту) и заподозрив его в намерении бежать, приказал сотскому и десятскому связать несчастного мраморщика и отправить в Ореанду, где его избили приказчики Полуектова. «У меня, — заявляет Карпов, — и мысли этой (бежать) никогда не было». Дело кончилось миром (по предложению начальства). Другой случай. Когда отпущенные подрядчиком — на пасхальные праздники в Севастополь Иван Климов с шестью работниками по окончании праздников не вернулись в Ореанду, Полуектов потребовал от севастопольской городской полиции розыска артели Климова и высылки ее в Ореанду «для отвращения подобных примеров, могущих иметь дурное последствие». Кстати, артель Климова форменным образом сбежала с Ореандской постройки: ее и след простыл в Севастополе. Недурная иллюстрация к «свободному» труду рабочих при Николае I.

Может быть, вы хотите, читатель, узнать про культурное обслуживание рабочих-строителей в Ореанде? Нам думается, что начальство должно было об этом позаботиться. Действительно, в делах постройки Ореандского дворца не раз фигурирует... ялтинский питейный дом. Если проявите достаточную любознательность и просмотрите архивы ялтинского городского управления, то вы узнаете, что в Ялте был в это время питейный дом тайного советника Казначеева, и одновременно узнаете, что ялтинские городские учреждения в конце 30-х годов ревизовал начальник губернии Казначеев. Недурная комбинация и недурное совместительство: губернатор и он же содержатель питейных домов в Таврической губернии. Не потому ли, что кабак принадлежал губернатору, для прекращения дебошей со стороны пьяных строителей в Петров день на выручку «сидельца» явился с командой сам ялтинский городничий? Картина как будто знакомая — церковный праздник и пьяный разгул. Рабочим на этот раз сошло с рук и то обстоятельство, что они побили городничего: строительный комитет, ссылаясь на экстренность и важность производимых работ, потребовал освобождения арестованных рабочих. Характерно, что об иных развлечениях рабочих (если только пьянство можно назвать развлечением) нет ни малейшего упоминания в архивных материалах.

Остается еще сказать о подрядчике Полуектове, этом типичном эксплуататоре и крупном пауке. Не приходится, конечно, его жалеть, но, оказывается, этот живоглот попал в пасть еще более крупных живоглотов — царских чиновников, отстаивавших интересы своего хозяина. Строительная комиссия рассудила не хуже, чем судьи в сказке о Шемякиной суде: претензию купца Полуектова за ошибку в найме людей, негодных для работ, отнести к Друкову (губернаторскому чиновнику, производившему наем), претензию его же относительно излишне сделанных работ сверх договора и относительно переделок отнести к архитекторам Штакеншнейдеру, Гунту, Эшлиману и т. д. по принадлежности; если некоторые претензии подрядчика и признать справедливыми, то они покрываются его недочетами и невыполнением по контракту работ к 1-му ноября 1851 г. Полуектову оставалось только жаловаться в письме М.С. Воронцову, что на работах в Ореанде он потерял свое состояние. Работы в Ореанде действительно были закончены с большим запозданием, только к 10 августа 1852 г.

Уместно будет закончить статью о строителях Ореандского дворца кратким описанием самого дворца. Главный корпус дворца имел размеры 15×19 саж., построен в итальянском стиле с 37 жилыми помещениями в 2-х этажах, не считая подвального этажа. Дворец имел много балконов и галерей, несколько портиков (закрытая беседка), пергол (открытая беседка) с колоннами (круглые столбы) и пилястрами (четырехугольные столбы). Перед южным фасадом дворца находилась терраса с лестницей; с восточной стороны прилегал ко дворцу виноградный садик с павильоном и тут же был фонтан с бассейном и чашей в стиле Бахчисарайского фонтана. Даже в подвальном этаже кроме комнат и кладовых был устроен грот с фонтаном; из подвального этажа подземный коридор длиною 30 саж. вел в кухню.

В Ореандском пейзаже играли немалую роль «ротонда» (см. выше) и чугунный крест, поставленный на скале еще 30 сент. 1837 г. по желанию и в присутствии Александры Федоровны (тоже одна из «барских затей»). В общем надо признать, что данный архитектурный памятник-дворец был лишен ограниченности и представлял сложный комплекс заимствований с установкой на «романтизм». Русский романтизм отражал в области искусства кризис крепостного хозяйства (кстати, наличие кризиса подтверждается и обстоятельствами постройки, изложенными выше). Царь-крепостник не смог «позабавиться и утешиться» в своем новом дворце, как раз и построенном для этой цели (так много было в нем разных «приятных выдумок»). Кризис крепостного хозяйства принял такие размеры, что очень быстро повел к катастрофе и государственной (Крымская кампания) и личной (скоропостижная смерть Николая I). Его жена Александра Федоровна оказалась не более счастливой — также не успела побывать в Ореандском дворце. После смерти Александры Федоровны (в 1860 г.) Ореандский дворец достался второму сыну Николая I—Константину Николаевичу, при котором он и сгорел от невыясненной причины в 1882 году. С тех пор дворец лежит в развалинах.

Одновременно с дворцом и службами был закончен маленький домик в один этаж (длиной 6 сажен 8 вершков, шириною 7 саж. 8 верш.) в мавританском стиле, который в документах именуется «императорским». Строительный комитет о начале этой постройки торжественно доносил в Петербург: «Константин Николаевич, возвратясь из Новороссийска на пароходе "Владимир", посетил 18 мая 1850 года ореандское имение и положил первый камень сему зданию, воздвигаемому в память пребывания на этом месте императора Александра I». Об этом упоминаю для курьеза, так как первый приезд и нахождение Романовых на каком-нибудь месте не раз отмечалось постройками (часовня в Ялте у мола там, где «стоял» Николай I в 1837 г.). После пожара дворца в этом домике жил Константин Николаевич и тогда домик переименовали в «адмиральский» (Константин Николаевич был в чине адмирала). Домик стоит до настоящего времени.

Бывшая царская Ореанда скоро по-настоящему станет пролетарской. В пятилетний план государственного южнобережного объединения курортов («Южберкрым») включена постройка Ореандской санатории с использованием особенностей рельефа района. Один санаторный корпус будет сооружен в нижней Ореанде, другой в верхней, а со включением в данный комплекс Эрикликской и Тузлерской санаторий и с расширением последних явится возможность использовать для лечения туберкулеза разные высоты (до 700 метров). Вместо царских дворцов, памятников угнетения и бесправия трудящихся, мы скоро увидим в Ореанде памятники освобожденного труда — пролетарские кузницы здоровья — санатории.