Симеизская Аркадія

Разъ передъ вечеромъ я шелъ безцѣльно по парку все впередъ, въ гору, то по извилистымъ дорожкамъ, то по аллеямъ изъ кипарисовъ, то по опушкѣ рощей изъ разныхъ породъ деревьевъ. Но вотъ дорога потянулась косогоромъ, потомъ сухою промоиной, потомъ опять крутымъ откосомъ въ гору и, наконецъ, нежданно открылась передо мною татарская деревушка Симеизъ, съ своими низенькими хворостяными, вымазанными желтою глиной, хатками, которыя живописно разбросаны на днѣ ущелья и по откосамъ утесистыхъ скалъ. Въ иныхъ хаткахъ оконъ совсѣмъ нѣтъ; ихъ замѣняютъ собою выходныя двери подъ навѣсомъ. Плоскія, гладко укатанныя, съ дупловатымъ камнемъ по срединѣ, играющихъ роль дымовой трубы, земляныя крыши служатъ татарамъ въ одно и то же время и балкономъ, и сушильней, и улицей; стоитъ только пройтись по татарской деревушкѣ, какъ незамѣтно для самаго себя очутишься гдѣ-нибудь на такой крышѣ татарской хаты.

Когда я показался въ деревнѣ, то на меня устремилось нѣсколько любопытныхъ, но, по восточному приличію, невозмутимыхъ глазъ.

Ко мнѣ подбѣжалъ знакомый татаринъ — Эмерджьянъ.

— Покажи-ка мнѣ, Эмерджьянъ, ваше деревенское житье.

— Можна! отвѣтилъ, улыбаясь, татаринъ, показавъ при этомъ свои корявые зубы.

— Ну что, спрашиваю я его: — куша́й сегодня?

— Не! помоталъ онъ головой: — еще не куша́й! Ночью буду куша́й.

Въ это время шелъ татарскій великій постъ — рамазанъ. Требованія корана относительно соблюденія этого поста крайне тяжки. Въ теченіи цѣлаго мѣсяца этого поста правовѣрные не должны ни ѣсть, ни пить въ теченіи дня, отъ утренней зори до полнаго заката солнца. Постъ этотъ передвижной и приходится въ разное время года. Натурально, если этотъ постъ приходится въ рабочую жаркую лѣтнюю пору, то разрушительно дѣйствуетъ на силы татаръ-рабочихъ и, кромѣ того, отрываетъ ихъ отъ заработка, обязывая четыре раза въ день ходить въ мечеть на молитву.

— Ахъ пророкъ, пророкъ! тяжелъ пророкъ! возропталъ Эмерджьянъ.

Онъ повелъ меня въ одну изъ ближайшихъ хатъ безъ всякой церемоніи, не спросивъ даже разрѣшенія у хозяйки хаты — старой татарки, которая тутъ же у порога своей хаты сидѣла, сложивъ ноги калачикомъ, и читала разложенную на ея колѣнахъ громадную книгу корана. Женщины-мусульманки не допускаются въ мечеть, если только въ мечети не устроено скрытаго для женщинъ помѣщенія, а такъ какъ, очевидно, въ маленькихъ деревенскихъ мечетяхъ такое помѣщеніе трудно устроить, то татарки и молятся у себя дома.

Въ хатѣ, несмотря на сумерки, была замѣтна поразительная чистота. Столовъ, скамеекъ нѣтъ. Плотный, гладкій, словно отполированный, глиняный полъ былъ покрытъ частью войлоками, частью коврами. Вдоль стѣнъ тянулись совсѣмъ низенькіе восточные диваны съ узкими длинными подушками. Надъ диванами, кругомъ стѣнъ, выступали полки, на которыхъ разложено было въ строгомъ порядкѣ татарское хозяйство и татарское богатство: изъ ярко вычищенной металлической посуды, изъ платья и бѣлья, аккуратно сложенныхъ. Тутъ же виднѣлись: сафьянная обувь, пояса, шитые серебромъ, праздничные головные уборы, обвѣшанные червонцами, вышитыя золотомъ бархатныя или суконныя красныя шапочки и т. п.

Женщины-татарки южнаго берега не закрываютъ своего лица, подобно степнымъ татаркамъ, поэтому они весьма свободно и радушно обращаются съ посторонними мужчинами. Иногда только развѣ, если засмотришься прямо въ глаза хорошенькой молоденькой татаркѣ, то она прикроется рукавомъ

или отвернется; но это скорѣе дѣлается больше изъ женскаго кокетства или жеманства, а ужь никакъ не въ силу требованій корана. Нарядъ женщинъ, по своему восточному характеру, очень оригиналенъ, но, по моему мнѣнію, мало граціозенъ.

Голова у татарокъ обязательно должна быть покрыта въ теченіи цѣлаго дня круглою яркаго, преимущественно краснаго цвѣта маленькою шапочкою съ плоскимъ дномъ, которое у зажиточныхъ татарокъ обыкновенно расшито золотомъ, серебромъ и даже украшено червонцами. Волоса заплетаются во множество тончайшихъ косичекъ, распущенныхъ по плечамъ. Эта, по правдѣ сказать, очень некрасивая прическа до того въ обычаѣ у татарокъ, что и маленькія дѣвочки, и взрослыя, и старухи — всѣ заплетаютъ такъ волоса.

Бромѣ безобразной манеры прически, существуетъ еще другой обычай татарскаго кокетства — красить волосы и ногти на пальцахъ въ огненно-рыжій цвѣтъ. Откуда этотъ обычай появился — Аллахъ вѣдаетъ! Вызванъ-ли онъ религіей, или завѣщанъ какою-нибудь древнею татарскою красавицею, древнею законодательницею модъ — ужь я не знаю, но только глупѣе и безобразнѣе этой татарской моды можно развѣ указать на татуировку краснокожихъ, да уродованіе ступней ногъ китаянками.

Эмерджьянъ провелъ меня и въ свою хату, бѣдно убранную, но все-таки содержимую по-татарски въ образцовой чистотѣ и порядкѣ. Домашній порядокъ и чистоплотность татарскихъ поселянъ въ Крыму производили на меня всегда самое отрадное впечатлѣніе, и я убѣжденъ, что рано или поздно, когда наступятъ лучшія, чѣмъ нынѣ, времена, эти симпатичныя національныя черты татаръ сослужатъ имъ великую службу.

По приглашенію Эмерджьяна я вошелъ на крышу его хаты и присѣлъ съ нимъ на разостланномъ войлокѣ. Кругомъ насъ стали, съ одной стороны, его жена, державшая на рукахъ груднаго ребенка-дѣвочку, тоненькіе волосенки которой и миніатюрныя ноготки на пальченкахъ уже были выкрашены въ противный красный цвѣтъ, а по другимъ сторонамъ — двѣ дочери Эмерджьяна, одна лѣтъ 9-ти, а другая уже взрослая дѣвушка, лѣтъ 18-ти.

Длинный, въ обтяжку, съ узкими рукавами, ярко пестрый, бѣлый, съ черными мелкими цвѣточками, бешметъ ловко обрисовывалъ стройныя формы взрослой дѣвушки, а желтыя полинявшія широкія шальвары спадали отъ пояса заманчивыми складками на ступни, обутыя въ красныя татарскія туфли съ загнутыми вверхъ острыми носками. Темно-синяя плоская шапочка была сдвинута слегка назадъ и изъ подъ нея выбивались на лобъ пряди черныхъ со слѣдами остатковъ красной окраски вьющихся волосъ, а по плечамъ обычныя косички. Въ общемъ фигурка дѣвушки была очень мила.

Она смѣло и любопытно осматривала меня, изрѣдка ухмыляясь и закрываясь рукавомъ. Къ сожалѣнію, она, какъ и вся семья Эмерджьяна, ни слова не знала по-русски.

— Все плачитъ! показалъ мнѣ Эмерджьянъ на дочь. — Скоро праздникъ Рамазанъ, денегъ нэма, краски нѣтъ волоса красить, ногти бэлы, — покажи руки барынъ, обратился онъ къ дочери и перевелъ свое требованіе по татарски.

Дѣвушка показала мнѣ пальцы, у которыхъ ногти сохраняли только слѣды окраски ихъ въ красный цвѣтъ.

Я вынулъ нѣсколько серебряныхъ монетъ и подалъ ихъ дѣвушкѣ. Она вся заалѣла, но, видимо, съ удовольствіемъ взяла деньги, приложивъ ладонь ко лбу въ знакъ благодарности.

Наступали сумерки, пора уже было возвращаться къ себѣ домой; я распростился съ семьей Эмерджьяна и пошелъ черезъ деревню въ паркъ.

Ярко голубой небесный сводъ уже темнѣлъ. Тѣни кипарисовъ и орѣшниковъ далеко отбрасывались по зеленѣющей поверхности разсѣянныхъ по плоскогорью виноградниковъ и огородовъ татарской деревушки.

Между хижинами деревни и въ огородахъ еще виднѣлись мужчины, женщины и дѣти. Кто копошился за работою, кто, сложивъ по восточному обычаю ноги калачикомъ, сидѣлъ на крышѣ или у порога своей хаты. Картина была — картина мира, тишины, и представляла собою какую-то аркадскую идиллію. Говорятъ, что образованіе есть свѣточъ для улучшенія нравовъ. Говорятъ, что невѣжество руководится исключительно животными инстинктами и узкимъ матеріальнымъ эгоизмомъ, не имѣя даже понятія объ общественной нравственности. Оно, конечно... такъ, если взглянуть на дѣло à vol d'oiseau, но если поближе вглядѣться въ окружающія-то насъ, такъ величаемыя, образованныя людскія группы, то... ужь больно пошлы и скучны эти группы въ своей житейской толчеѣ эгоистическихъ страстишекъ... Иной разъ невольно пожалѣешь и о минувшихъ временахъ, хотя и невѣжественной, но все-таки по своему счастливой Аркадіи...

Въ такомъ раздумьи шелъ я аллеями Симеизскаго парка. Въ одномъ мѣстѣ аллеи два дерева, померанцевое и кипарисъ, какъ двѣ эмблемы: невинности и горя, чрезвычайно красиво сплелись своими разнохарактерными вѣтвями. Я невольно остановился передъ этою оригинальною группой, освѣщенной отблескомъ вечерней зари.

Вдругъ невдалекѣ отъ меня послышался порывистый вздохъ; я оглянулся. Притаившись за деревомъ, неподвижно стояла молодая татарка и пристально всматривалась въ глубину боковой поляны, не замѣчая моего присутствія. Лице ея было искажено злобнымъ выраженіемъ, она порывисто и глубоко дышала, шопотомъ иногда произнося отрывочныя слова, смысла которыхъ я, конечно, не понималъ, но въ шипящихъ звукахъ которыхъ слышалась затаенная ненависть.

Я невольно повернулъ голову въ ту сторону, куда глядѣла такъ пристально молодая татарка.

На опушкѣ небольшой поляны стоялъ работникъ-турокъ въ своемъ, хотя и рваномъ, но живописномъ національномъ костюмѣ. Двойная тѣнь отъ деревьевъ и сумерекъ не дозволяли мнѣ вполнѣ ясно разсмотрѣть его, но все-таки было достаточно свѣта, чтобы видѣть очертанія его геркулесовскаго сложенія и разсмотрѣть классически правильныя черты его смуглаго лица съ едва пробивающимися усами. Лице это было полно силы, молодости, смѣлости и какой-то разбойничьей красоты. Рубашка изъ полосатаго тика съ разстегнутымъ воротомъ обнажала широко его могучую грудь, засученные высоко рукава оттѣняли мускулистыя руки. Голова была съ кокетливою небрежностью перевязана, вмѣсто чалмы, грязнымъ ярко-пестрымъ кускомъ матеріи, набросаннымъ съ такою живописною драпировкою, на которую только и способна привычная къ наматыванію чалмы рука турка.

Рядомъ съ нимъ стояла одна изъ знакомыхъ мнѣ симеизскихъ курсистокъ. Это была уже далеко не первой молодости, маленькая, тщедушная бабенка съ широкимъ лицемъ, съ утинымъ, сплюснутымъ носомъ и съ выдающимися впередъ скулами, обличавшими похотливыя наклонности своей обладательницы. Маленькая, круглая, изъ черной соломы шляпка съ высокою тульею была надѣта у нея слегка набекрень. Коротенькое платье открывало сдвинутыя носками ноги, обутыя въ пестрые чулки и прюнелевыя съ переплетомъ на пуговкахъ ботинки. Узкая юбка темнаго платья плотно облегала ея костлявый тазъ и бедра, а сзади торчалъ какою-то замысловатою закорючкой пышный турнюръ.

Барыня держала турка за голый локоть своею рукою безъ перчатки и, отбросивъ голову назадъ, смотрѣла ему прямо въ лице и что-то говорила съ улыбкой.

Затѣмъ, она вынула изъ кармана маленькое портмоннэ и подала его молодому турку.

Тотъ быстро схватилъ портмоннэ и сунулъ его въ карманъ.

Раздался стонъ. Я взглянулъ на татарку, стоявшую подъ деревомъ. Она, обхвативъ стволъ дерева руками, билась объ него головой, рыдая. Я тотчасъ же пошелъ впередъ. Турокъ и курсистка оглянулись и меня замѣтили. Онъ юркнулъ въ кусты, а она, какъ ни въ чемъ не бывало, догнала меня и попросила проводить ее до дому. Дорогой она разсказывала мнѣ о томъ, какъ иногда бываетъ опасно вечеромъ ходить одной женщинѣ по Симеизскому парку.

Когда, проводивъ сосѣдку, добрался я до своего домика, то ночь уже вполнѣ наступила и деревья своими длинными вѣтвями, словно черными вѣерами, почти совершенно закрыли звѣздное, безлунное небо. Паркъ безмолвствовалъ. Ночная прохлада и утомленіе вызывали дрожь; отъ усталости клонило ко сну и брала зѣвота.

— Покойной ночи! проговорилъ вдругъ кто-то, обращаясь ко мнѣ изъ глубины парка.

— Покойной ночи! отвѣчалъ я, отворяя дверь въ свою комнату.