На сонъ грядущій

Однако, господа, il n'y a pas de société au monde, qu'on ne quitte, не исключая даже и такого, какъ общество вашихъ пансіонеровъ, обратился генералъ съ любезною улыбкою къ г. Смѣлову. — Уже темнѣетъ и намъ надо торопиться по домамъ, тѣмъ болѣе, что мы хотимъ обратный путь въ Симеизъ сдѣлать не по шоссе, а прибрежною тропою.

Когда наша кавалькада тронулась въ путь, солнце совсѣмъ уже опустилось за горизонтъ; вечерняя заря мало-по-малу погасала; ночь опускалась своимъ густымъ покровомъ на море, горы и долины. На звѣздной синевѣ неба появилась луна, но ея неполный дискъ временами закрывался быстро летящими облавами. Эти перемѣны, то темнота, то мягкій лунный свѣтъ, обливавшій своимъ кроткимъ сіяніемъ освѣженную вечернею прохладою, извилистую горную тропу, среди покрытыхъ зеленью расщелинъ и голыхъ черныхъ глыбъ камней, придавали окружающей картинѣ фантастическій колоритъ.

Спокойно дышалось въ мягкомъ воздухѣ. Давнымъ-давно забытыя впечатлѣнія дѣтства и юности воскресали вновь и уносили воображеніе далеко, далеко!.. Я не замѣтилъ, какъ отсталъ отъ своихъ спутниковъ.

Тропинка спускалась все круче и круче и вдругъ словно сорвалась въ обрывъ. Я встревожился. Мнѣ показалось, что лошадь моя, которую я вовсе не направлялъ, убѣжденный въ ея опытности, сбилась съ дороги. Крутизна спуска была такъ велика, что лошадь почти сидѣла на заднихъ ногахъ и скользила внизъ вытянутыми передними ногами, съ неимовѣрнымъ трудомъ отыскивая для нихъ на пути точки опоры.

— Ау! раздалось въ воздухѣ изъ глубины спуска. Я узналъ голосъ генерала и, отвѣтивъ тоже ауканьемъ, успокоился. Мой вѣрный Россинантъ, значитъ, шелъ знакомою ему дорогою. Однако, меня все-таки тревожили страшныя, по-видимому, усилія лошади идти впередъ, но умное животное скоро успокоило меня и въ этомъ отношеніи. Въ одномъ, какъ мнѣ казалось, просто невозможномъ для спуска мѣстѣ, лошадь, выдѣлывая ногами необыкновенные, точно въ циркѣ, фокусы эквилибристики, повернула, въ то же время, ко мнѣ морду и преспокойно зѣвнула.

Этотъ сладкій зѣвокъ сразу убѣдилъ меня, что умное, привычное животное ни на минуту не сомнѣвается въ своихъ силахъ доставить благополучно домой своего всадника, лишь бы только онъ усидѣлъ на сѣдлѣ. А ужь усидѣть-то въ сѣдлѣ и впрямь была хитрая штука, особенно послѣ трехлѣтняго перерыва въ верховой ѣздѣ.

— Alles hat ein Ende, nur die Wurst hat zwei Enden! глубокомысленно замѣтилъ нѣмецъ-гувернеръ, когда вся кавалькада соединилась на гладкой дорогѣ аллей Симеизскаго парка.

— Теперь, господа, починъ верховой экскурсіи сдѣланъ, сказалъ генералъ: — на-дняхъ учинимъ перевалъ черезъ Яйлу по лѣстницѣ Шайтанъ-Мердвенъ. Согласны? обратился онъ ко мнѣ.

— Съ удовольствіемъ! отвѣчалъ я. — На крымской лошади дѣйствительно можно добраться безопасно и до самого Шайтана, будетъ-ли онъ наверху Яйлы или въ преисподней.

Вернувшись въ свою комнату, я раздѣлся и легъ въ постель.

— А-а-а!.. раздается женскій зѣвокъ изъ сосѣдней комнаты и слышится скрипъ кровати. Кто-то ходитъ взадъ и впередъ по комнатѣ, шлепая туфлями и по временамъ сморкаясь довольно громко.

— Иванъ Петровичъ! а Иванъ Петровичъ! зѣвая говоритъ пискливымъ голосомъ сосѣдка. — Откуда это берутъ столько телячьих ножекъ? Я порцію сегодня за обѣдомъ съѣла — двѣ ножки; ты съѣлъ порцію — двѣ ножки. Еще нѣсколько человѣкъ потребовали ножки, и всѣмъ подавали. А?

— Гм! мычитъ Иванъ Петровичъ. — Не знаю.

— Ты никогда ничего не знаешь! замѣчаетъ она. — А-а-а! зѣваетъ она во весь ротъ и, ворочаясь, опять скрипитъ кроватью.

Водворяется молчаніе. Сильная дремота овладѣваетъ мною.

— Удивляюсь я! начинаетъ снова сосѣдка. — Отчего это у тебя одна брюка всегда короче другой. А?.. отчего?..

— Гм! останавливается хожденіемъ Иванъ Петровичъ, должно быть, онъ въ это время смотритъ на свою короткую брюку. — Не замѣчалъ я этого прежде, наконецъ, говоритъ онъ, и начинаетъ опять ходить по комнатѣ.

— А-а-а!.. А-а-а! зѣваетъ сосѣдка, но вдругъ вскрикиваетъ. — Ай! Иванъ Петровичъ, смотри, паукъ, паукъ! Да большой какой! я боюсь, лови его скорѣй... Да ты смѣлѣй его хватай!.. чего ты боишься!..

— Да я не боюсь... лѣниво отвѣчаетъ тотъ.

— Какъ не боишься! Ты вѣрно думалъ, что онъ ядовитый... Вотъ онъ и убѣжалъ... Ахъ ты куча, куча... Взялъ бы, да платкомъ-то и поймалъ.

— Да я не хотѣлъ платка марать, оправдывается Иванъ Петровичъ.

— Скажите, пожалуйста! передразниваетъ она. — Платка онъ не хотѣлъ марать! Да ты, что-ли, заботишься о стиркѣ-то бѣлья; вѣдь я завѣдую...

Снова водворилось молчаніе, и я заснулъ съ мелькнувшею у меня въ головѣ мыслью: а что, когда-нибудь, грѣхомъ, и я сдѣлаюсь такимъ-же Иваномъ Петровичемъ...