Между Сциллой и Харибдой

Когда я вошелъ подъ навѣсъ для раздѣванья, то засталъ тамъ лишь одного купальщика, который только что вышелъ изъ воды и вытирался полотенцемъ. Это былъ длинный, худой, слабогрудый господинъ съ длинными, бѣлокурыми, падавшими на самыя плеча, мягкими волосами, такъ что съ перваго раза я принялъ-было его за священника. Онъ тотчасъ же заговорилъ со мною и, узнавъ, что я пріѣзжій только на время для ознакомленія съ Мисхоромъ и его паркомъ, любезно вызвался сопутствовать мнѣ въ прогулкѣ по парку и согласился подождать, пока я выкупаюсь.

Когда послѣ купанья я одѣвался, онъ разсказывалъ мнѣ, что уже нѣсколько лѣтъ страдаетъ грудью, почти каждый годъ пріѣзжаетъ въ Крымъ, выбираетъ себѣ каждый разъ новый пунктъ и нынѣшнимъ лѣтомъ поселился въ Алупкѣ. Онъ съ восторгомъ отзывался о Мисхорѣ, такъ какъ для него ходить по гористымъ мѣстностямъ тяжело и очень вредно. Какъ только я одѣлся, мы сейчасъ же пошли бродить по парку. Полюбовавшись мимоходомъ роскошными цвѣтниками передъ дворцомъ графа Шувалова, мы вскорѣ углубились въ обширныя густыя аллеи парка.

Зеленыя рощи, раскаленныя лучи солнца, пѣніе птицъ, повсюду богатая плодотворная и восхитительная природа — все располагало къ какому-то особому, тихому, молчаливому настроенію духа. Аллеи поминутно пересѣкались, путались и наконецъ мы очутились въ узкой, поросшей кустарникомъ лощинѣ, въ глубинѣ которой струился ручей изъ подъ небольшаго камня, а невдалекѣ отъ него подъ тѣнью густого орѣшника стояла скамейка. Открывшаяся передъ нами картина природы была необыкновенно сценична и эффектна уже сама по себѣ, а къ довершенію всего, мы невольно были изумлены неожиданною живою картиной, которая представлялась нашимъ глазамъ на ярко освѣщенномъ фонѣ окружающей зелени.

На скамейкѣ сидѣла въ полномъ расцвѣтѣ красоты и молодости дѣвушка, лѣтъ 20—22. Локтемъ своей правой полуобнаженной, прекрасной руки она опиралась на спинку скамейки, а кистью руки поддерживала свою головку, склонивъ нѣсколько на бокъ свое прелестное блѣдноватое личико, обрамленное роскошными, черными, блестящими волосами. Густыя пряди волосъ были уложены въ простую, совсѣмъ гладкую, низкую прическу, украшеніемъ которой была только одна бѣлая роза, воткнутая прямо въ волоса сбоку внизу. Въ лѣвой рукѣ, небрежно опущенной на шелковую юбку съ большими яркими букетами по бѣлому фону, она держала раскрытую книгу. Довольно сильно развитыя формы стана художественно обрисовывались гладкимъ бѣлымъ лифомъ, открывавшимъ маленькимъ круглымъ мыскомъ спереди и сзади бѣлую, какъ фарфоръ, шею.

На колѣняхъ передъ нею стоялъ молодой человѣкъ. Я не буду описывать его наружности, скажу лишь, что онъ былъ достойною парой красавицѣ.

Въ темныхъ лазурныхъ глазахъ дѣвушки, устремленныхъ вдаль, искрилось глубокое уныніе, а изъ подъ густыхъ рѣсницъ, помимо воли, сіялъ огонь беззавѣтнаго увлеченія страстью. Грудь волновалась, розовыя губы порывисто подергивались, а въ страстныхъ глазахъ дрожали маленькія капли слезъ.

Молодой человѣкъ вдругъ быстро поднялся съ колѣнъ и, понуря голову, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ въ сторону и, подошедши къ группѣ деревьевъ, уперся спиною въ толстый стволъ орѣховаго дерева у скамейки.

Онъ нѣсколько секундъ стоялъ въ задумчивости, похлопывая тросточкой себя по сапогу. Затѣмъ прислонился головой къ дереву и... запѣлъ. Первые звуки его голоса были слабы, неровны, дрожащи, но постепенно голосъ сталъ увѣреннѣе, тверже, звучнѣе и полилась, наконецъ, широко упоительная мелодія; мотивъ былъ испанскій, слова французскія. Это была цѣлая поэма любви, со всѣми ея эпизодами, нечаянностями, кокетствомъ, разлукою, горемъ, пресыщеніемъ и счастіемъ. Въ первомъ мотивѣ выражалось зарожденіе страсти; во второй музыкальной фразѣ романъ шелъ къ развитію: объясненіе въ любви принято, но есть еще сомнѣнія, кокетство; затѣмъ мелодія идетъ allegro, allegrisimo, страсть достигаетъ своего апогея; dolce — все кончено, не нужны клятвы и слова, мелодія льетъ звуки нѣжности и вѣры въ счастье безъ конца! Цѣль достигнута, мотивъ мѣняется, и слышится спокойный ритмъ безпечности и томный звукъ воспоминаній о минувшемъ. На небосклонѣ тучи, минорный тонъ дрожитъ, предчувствіе бѣды... голосъ замираетъ, обрывается и... переходитъ на мотивъ торжественнаго гимна счастью и любви.

Молодой пѣвецъ кончилъ на высокомъ звукѣ, и когда повернулся въ сторону дѣвушки, то она, вся раскраснѣвшаяся, съ преобразившимся отъ счастія лицомъ, бросилась въ его объятія. Миръ, казалось, заключенъ былъ прочный. Да, впрочемъ, есть-ли что прочное на свѣтѣ?!..

Я тронулъ за рукавъ своего компаньона по прогулкѣ и знакомъ предложилъ уйти незамѣченными.

Когда мы уже были далеко, я полюбопытствовалъ узнать, кто эти Фаустъ и Маргарита.

— Это незаконные женихъ и невѣста, отвѣчалъ онъ, поправивъ свою соломенную шляпу и мотнувъ при этомъ энергично головой, причемъ высохшіе мягкіе его волосы раскинулись прядями. Онъ назвалъ весьма печальной извѣстности фамилію одного изъ бывшихъ интендантскихъ чиновниковъ въ минувшую войну — отца молодаго человѣка. Дѣвушка же была дочь еврея, бывшаго поставщика арміи. — Отцы того и другаго сосланы въ Сибирь, разсказывалъ онъ мнѣ глухимъ печальнымъ голосомъ, прерываемымъ одышкой и кашлемъ. — Она единственная дочь, онъ единственный сынъ, и оба давно сироты по матерямъ, а теперь сироты и по отцамъ. До войны ихъ отцы перебивались послѣдними грошами, чтобы только дать своимъ дѣтямъ блестящее образованіе... Молодой человѣкъ очень умный и образованный, говоритъ на нѣсколькихъ языкахъ; кончилъ курсъ въ университетѣ и имѣетъ дипломъ консерваторіи. Невѣста же его замѣчательная художница и вообще артистическая натура. Молодые люди еще до войны любили другъ друга, но бракъ ихъ, по мнѣнію отцовъ, былъ невозможенъ, главнымъ образомъ, потому, что ни у того, ни у другаго до войны не было ни копѣйки на приданное своимъ дорогимъ и избалованнымъ, несмотря на бѣдность, чадамъ. Война измѣнила положеніе вещей. Счастье сдѣлалось достижимо для молодыхъ людей — они богаты, но рука правосудія поразила отцовъ — ихъ сослали. Старики уѣхали въ ссылку, не позволивъ дѣтямъ себя провожать и даже не допуская навѣщать себя во все время предварительнаго тюремнаго заключенія... Я не знаю, какого рода переписку ведутъ старики теперь съ своими дѣтьми, я самъ въ перепискѣ съ обоими стариками. Ни малѣйшаго намека на раскаяніе или хоть бы тѣни намека на тяготу своею печальною судьбой нѣтъ въ ихъ письмахъ. Въ письмахъ проглядываетъ только одна безграничная, безъисходная тоска разлуки съ своими обожаемыми дѣтьми. Въ намалеванныхъ старческою рукою строкахъ сквозитъ лишь страхъ за молодыя силы, оставшіяся безъ отческой подпоры. Каждое письмо заканчивается ниспосланіемъ свыше благословенія счастью молодыхъ людей и... я вамъ скажу, въ такихъ выраженіяхъ, что... разсказчикъ закашлялся и оборвалъ рѣчь, махнувъ рукой.

Мы нѣкоторое время молча продолжали путь.

— Да! сокровененъ душевный міръ человѣка, думалось мнѣ: — и даже въ преступленіяхъ есть все-таки своя свѣтлая оборотная сторона медали — проблескъ человѣчности, хотя бы и эгоистической...

— Но и сама молодежь, снова заговорилъ мой спутникъ: — еще далека отъ желаннаго полнаго счастія. Жизнь складывается не по нашему желанію!.. Чтобы бракъ состоялся, дѣвушка должна принять христіанство, или... онъ сдѣлаться евреемъ, что уже совсѣмъ невозможно. Его я отлично знаю... Это бѣшенный, страстный, готовый на все характеръ. Онъ не задумываясь бы, тайно перешелъ въ еврейство, но вѣдь въ его жилахъ нѣтъ еврейской крови, а для евреевъ это главный догматъ... Ее я тоже знаю — огонь! Но она, по своей страстной натурѣ, еврейка-фанатичка. Страстная любовь къ человѣку-нееврею и восторженная вѣра въ своего національнаго Бога борятся съ разрушающею силою въ ея молодой душѣ... Разбить свое національное божество со всѣми въ него вѣрованіями, со всѣми упованіями на Мессію — это ввергнуть себя въ несчастія всей послѣдующей разбитой духовной жизни. Разстаться съ своимъ земнымъ идоломъ, съ своимъ кумиромъ, съ милымъ сердцу человѣкомъ — это похоронить всѣ свои жизненные земные идеалы, заживо похоронить самое себя!.. Положеніе трагическое!.. А?!. какъ вы думаете объ этомъ? обратился ко мнѣ разсказчикъ.

Я согласился съ трагизмомъ положенія и больше ничего не отвѣтилъ. Такъ какъ мы были уже близко отъ того мѣста, гдѣ стоялъ мой фаэтонъ, то, поблагодаривъ своего спутника за удовольствіе, доставленное мнѣ его компаніей, я распрощался съ нимъ и приказалъ извощику подъѣхать съ экипажемъ къ дому управляющаго. Управляющій, вѣроятно, увидѣвъ подъѣзжавшій экипажъ, тотчасъ же вышелъ на крыльце.

— Ну, что? крикнулъ онъ мнѣ навстрѣчу. — Какъ понравился вамъ паркъ? Не правда-ли, хорошъ?..

— Очень хорошъ! проговорилъ я, подходя въ нему. — Только и вашъ, Мисхорский паркъ не защищенъ отъ трагическихъ происшествій.

— Что? Что такое случилось? тревожно переспросилъ онъ.

Я разсказалъ ему, что видѣлъ и что слышалъ отъ своего спутника.

— Ну! махнулъ рукой управляющій. — Этого-то господина я нѣсколько знаю. Это непризнанный поэтъ и газетный репортеръ. Онъ всегда любитъ разукрасить всякое происшествіе; я, по крайней мѣрѣ, до сихъ поръ не слышалъ ничего подобнаго. Впрочемъ, все можетъ быть; тутъ въ окрестности столько наѣзжаетъ каждый день всякаго влюбленнаго и невлюбленнаго люда, что и за свой паркъ я, конечно, не могу ручаться. За одно только я могу поручиться, что въ такомъ раю, какъ Мисхорскій паркъ, финалъ всякой трагедіи всегда одинъ и тотъ же — грѣхъ прабабушки Евы. Ну, этотъ финалъ еще не такъ страшенъ! сказалъ онъ, весело разсмѣявшись.

— Я съ вами вполнѣ согласенъ, тоже со смѣхомъ отвѣчалъ и я, пожалъ на прощанье ему руку и уѣхалъ въ Алупку.