Восточный базаръ

Городской базаръ въ Евпаторіи составляетъ центръ, отъ котораго радіусами расходятся по всѣмъ направленіямъ городскія улицы, переулки и закоулки. Между радіусами, упирающимися своими концами въ морскую набережную, расположены кварталы русскихъ, и тутъ только обычная городская жизнь съ ея аттрибутами: присутственными мѣстами, гостинницами, галантерейными магазинами, церквами и т. д.; татары же владѣютъ кварталами, лежащими между радіусами, идущими отъ центра въ степь.

Изъ пріѣзжихъ на морскія купанья въ Евпаторію немногимъ приходитъ на мысль пройтись по этой татарской части города. Впрочемъ, особенно интереснаго въ этой части города ничего и нѣтъ, кромѣ типичнаго, строго восточнаго ея характера.

Длинныя, узкія улицы тянутся пустынными корридорами между высокими, глухими, каменными заборами, въ стѣнахъ которыхъ пестрѣютъ запертыя на крѣпкихъ замкахъ калитки татарскихъ домовъ

На улицѣ обыкновенно ни души. Лишь изрѣдка покажется татарка, обмотанная съ головы до самыхъ ногъ въ бѣлыя покрывала съ едва виднымъ узкимъ просвѣтомъ для глазъ, и медленно движется она на встрѣчу вамъ, какъ будто живая каменная статуя театральной сцены. Вмѣсто головы и лица, вы видите бѣлый клубокъ намотанной бѣлой чадры, въ узкой щели которой любопытно блестятъ черные глаза и на минуту увлекаютъ ваше воображеніе желаніемъ проникнуть подъ этотъ таинственный покровъ.

Изрѣдка у какой-нибудь калитки попадется на глаза группа татаръ мужчинъ, которые сидятъ у забора важно и неподвижно, въ своихъ мерлушечьихъ шапкахъ или безъ нихъ, обнаживъ для прохлады свои бритыя, синія головы. Изъ-за стѣнъ заборовъ мѣстами слышится то говоръ, то смѣхъ женскихъ и дѣтскихъ голосовъ, а надо всѣмъ тяготѣетъ неподвижная, безсознательно-животная атмосфера, создаваемая восточнымъ деспотизмомъ; все живое, человѣчное задыхается въ этой атмосферѣ какъ на улицахъ, такъ и внутри самыхъ домовъ — въ гаремахъ.

Только подъ покровомъ таинственности востокъ получаетъ особую прелесть. Все таинственное кажется привлекательнымъ; поэтому неудивительно, что и гаремъ для многихъ мерещится земнымъ раемъ Магомета, но въ дѣйствительности оказывается, что однихъ сладострастныхъ объятій гаремныхъ гурій даже и татарину слишкомъ мало! Да и врядъ ли на самомъ-то дѣлѣ эти закутанныя затворницы хоть сколько-нибудь похожи на кроткихъ ангеловъ и на небесныхъ гурій; напротивъ, уже мало-мальски образованные татары сами сознаются, что эти гуріи, своимъ брюзжаньемъ, ревностью и глупостью, при своемъ крайнемъ невѣжествѣ, становятся ужасными фуріями въ періоды покоя отъ мимолетныхъ волненій и увлеченій знойною страстью. Тогда-то татаринъ чувствуетъ безсодержательность жизни въ своей семьѣ и, бѣжитъ изъ своего дома-гарема искать развлеченій среди шума и гама волнующейся базарной толпы такихъ же, какъ и онъ, многосемейныхъ бобылей-горемыкъ. Базаръ для татарина, какъ и для каждаго простолюдина на востокѣ, вмѣщаетъ въ себѣ все — кофейню, клубъ, увеселительное мѣсто, однимъ словомъ — мѣсто его торговой, общественной и политической жизни. Здѣсь деньги, здѣсь новости, здѣсь обмѣнъ мыслей, здѣсь жизнь съ ея горемъ и радостью на людяхъ!.. Волнуется базарная толпа неустанно съ ранняго утра до поздней ночи; надъ нею неумолкаемо носится хаосъ голосовъ. — «Ай, какъ сладко!.. Якши! Якши!.. Ходы сюда, ходы сюда, милый человѣкъ!.. Ой! ой! баранья башка — три копѣйки! Ой! Три копѣйки — якши баранья башка!.. Пижалуйтэ, пижалуйтэ, пижалуйтэ!.. Дыни каонъ, дыни каонъ, дешево!..»

Восточный базаръ — это и рынокъ для купцовъ, и мѣсто для всякаго ремесленнаго и промышленнаго произѣодства, но раздѣленіе базара на торговую и ремесленную части совсѣмъ не соблюдается на востокѣ — симметрія непріятна восточному глазу; здѣсь все перемѣшано. Подлѣ уличной харчевни, гдѣ въ огромныхъ бѣлаго желѣза кострюляхъ татаринъ-поваръ, съ длинными усами, варитъ на глазахъ своихъ посѣтителей баранину, рядомъ помѣщается лавченка сапожника подъ покривившимся навѣсомъ; лавки мясниковъ и зеленщиковъ чередуются въ перемежку съ каморками часовщиковъ-евреевъ, хлѣбныхъ пекарей, цирюльниковъ. Лавченокъ гибель, и все это построено на палочкахъ да на драночкахъ.

Базарная толпа шумитъ, гогочетъ и выдѣляетъ изъ себя массу типовъ — типовъ восточныхъ, своеобразныхъ. Вотъ въ бѣлой чалмѣ и въ длинномъ синемъ халатѣ важно выступаетъ мулла, упираясь на посохъ; татары-покупатели снуютъ между русскими отъ одной лавки къ другой; мальчишки-татарчата, въ мохнатыхъ бараньихъ шапкахъ, шныряютъ между ногъ движущейся толпы; восточные нищіе, тѣ безобразные нищіе, какихъ только и создаетъ одинъ востокъ, какихъ на сѣверѣ совсѣмъ не встрѣтишь, сидятъ на солнечномъ припекѣ, поджавъ подъ себя ноги, или бродятъ по базару съ жалобными причитываніями!..

А вотъ на окраинѣ базарной площади пестрѣетъ и группа цыганъ — это живая движущаяся грязь, рвань, бѣдность! Старухи цыганки, съ всклоченными сѣдыми волосами, торчащими копной надъ ихъ корявыми, рѣзкими, внушающими ужасъ и отвращеніе лицами, эти цыганскія сивиллы, едва прикрытыя на половину яркими лохмотьями, размахиваютъ своими костлявыми руками и орутъ во все горло, переговариваясь о чемъ-то на своемъ непонятномъ жаргонѣ съ своими товарками. Подъ грязною кибиткой, между колесъ, на голой землѣ, спитъ въ растяжку молодая цыганка. Густые, длинные, черные, какъ смоль, волосы ея распущены и раскинулись въ безпорядкѣ по землѣ; изящныхъ формъ грудь ея обнажена отъ грязныхъ лохмотьевъ, играющихъ для нея роль рубашки; изъ-подъ рванаго какого-то пестраго бешмета высоко открываются ея, почернѣвшія отъ загара и грязи, стройныя, босыя ноги.

Мужчины цыгане вообще стройны, крѣпкаго сложенія и высокаго роста; ихъ лица съ блестящими, бѣгающими карими глазами выражаютъ дерзость и отвагу съ оттѣнкомъ ума и находчивости. Кто тутъ изъ нихъ спитъ, кто, лежа на землѣ, потягивается и зѣваетъ, а кто галдитъ, какъ будто ссорится съ кѣмъ-то. То тутъ, то тамъ раздаются смѣхъ и крики цыганъ и цыганокъ, а изъ кибитокъ торчатъ растрепанныя головы молодыхъ и старыхъ женщинъ и дѣтей, безмятежно разсматривающихъ передъ собою все, что попало, своими огневыми, полными какой-то томительной нѣги глазами.

— Рука твоя счастливая, талантливая... есть у тебя счастіе! Знаютъ тебя добрые люди! по зависти нападаютъ и налегаютъ на тебя! Дай-ка ты мнѣ какую-нибудь вещицу, я наговорю на нее!.. Буйные вѣтры уносите печаль-тоску за сине море, за окіанъ! выкрикивала монотоннымъ, заунывнымъ голосомъ старая цыганка, неотвязчиво слѣдуя за мною по пятамъ.

Что за загадочное, таинственное племя! Какъ вѣчный жидъ, безъ родины и пристанища, скитается оно по бѣлому свѣту! Гонимые отовсюду и сами удаляясь ото всѣхъ, живущихъ осѣдлою жизнью, цыгане съ какою-то непонятною дикою торопливостью переходятъ съ одного мѣста на другое, изъ одной страны въ другую! Неожиданно появляясь, они возбуждаютъ то любопытство, то временами страхъ, а иногда даже отвращеніе, смѣшанное съ ужасомъ, влекущимъ за собою жестокія преслѣдованія ихъ. Откуда возродилась у цѣлаго племени эта непреодолимая страсть къ неустанному кочевью? Какія условія и обстоятельства создали изъ этихъ несомнѣнно смышленыхъ и даровитыхъ натуръ — неугомонныхъ кочевниковъ? Народное воображеніе пыталось разрѣшить этотъ вопросъ и запуталось въ многочисленныхъ чудовищныхъ легендахъ о появленіи цыганскаго племени на землѣ! Наука ощупью выводитъ ихъ изъ нѣдръ Индіи, отъ касты Судровъ, въ сущности тѣхъ же цыганъ-бродягъ, неимѣвшихъ тамъ постояннаго жилища, спавшихъ въ шатрахъ на открытомъ воздухѣ и занимавшихся мужчины плетеніемъ корзинъ, а женщины гаданьемъ, и этими занятіями добывавшихъ себѣ пропитаніе! Цыгане происходятъ отъ цыганъ—вотъ пока единственный выводъ кабинетной науки. Но есть и другое предположеніе — предположеніе весьма правдоподобное, по крайней мѣрѣ, относительно европейскихъ цыганъ: цыгане — это нечто иное, какъ потомки римскихъ рабовъ и рабынь, которые бѣжали отъ гоненій своихъ господъ, бѣжали отъ своего, уничтожающаго всякое человѣческое достоинство полнаго безправія въ древнемъ Римѣ. Только постоянное, непрерывное, изо дня въ день бѣгство освобождало безправныхъ рабовъ отъ ига рабства, только кочевая жизнь могла имъ дать семью и отечество. Мы «романе», говорятъ безъ всякихъ поясненій про себя и свое племя цыгане. Мы «романы», говорятъ про себя и свое происхожденіе отъ римлянъ жители Молдавіи и Валахіи. Осѣдлая Романія или Румынія создана сосланными въ ссылку на берега Дуная римскими легіонами, которые были составлены изъ свободныхъ римскихъ гражданъ, и весьма правдоподобно, что кочующая Романія, состоящая изъ цыганъ, создана тоже римлянами, только самовольно бѣжавшими отъ цѣпей рабства, римлянами-рабами, жаждавшими пользоваться правами свободнаго римскаго гражданина!

Ничѣмъ несвязанные, никому необязанные, ничѣмъ и ни къ чему неприкрѣпленные, стали бѣглые рабы, наконецъ, вполнѣ дикими вольными сынами природы, и до сихъ поръ еще потомки ихъ продолжаютъ наслаждаться любезною свободою кочевой жизни, лишь иногда мѣняя свою свободу нищенства на свободу богатства. У цыганъ нѣтъ ни отечества, ни городовъ, ни домовъ! Но это и не варвары! Право, законъ, сознаніе чести и совѣсти существуютъ и у нихъ, но только въ нѣдрахъ и границахъ ихъ племени. Цыганъ не имѣетъ права воровать и мошенничать, но только относительно своихъ соплеменниковъ, какъ братьевъ одной великой цыганской семьи. Обманывать же и обворовывать всякаго чужаго для ихъ племени не преступленіе, не грѣхъ; на современномъ языкѣ цивилизованныхъ народовъ — это борьба за существованіе. Честь цыгана также можетъ быть оскорблена и также требуетъ удовлетворенія, но только если оскорбленіе нанесено цыгану собратомъ; всякое же другое оскорбленіе, нанесенное иноплеменникомъ, не болѣе касается чести цыгана, какъ ляганіе осла или укушеніе бѣшеной собаки. Цыгане совершенно равнодушны ко всякимъ религіознымъ ученіямъ и вѣрованіямъ и исповѣдуютъ обыкновенно ту вѣру, которая оффиціально преобладаетъ въ той странѣ, гдѣ они живутъ, т. е.

гдѣ они продолжительнѣе кочуютъ. Въ Крыму они мусульмане, въ великорусскихъ губерніяхъ — православные, а въ Польшѣ — католики. «Мы той вѣры, какая требуется, говорятъ цыгане безъ всякихъ поясненій.

Свободная, кочевая жизнь среди живой природы, въ чаду вѣчной безпечности, нѣги и лѣни вѣками сдѣлала пѣснь потребностью и культомъ цыганъ. Въ чарующихъ звукахъ ихъ пѣсен изливается весь ихъ духовный міръ. Кто не приходилъ въ восторгъ отъ цыганскихъ пѣсен? Когда знаменитая пѣвица Каталани услыхала въ Москвѣ разливанное, разгульное море звуковъ въ пѣсняхъ извѣстной тогда цыганки Танюши, то, въ порывѣ музыкальнаго восторга, она сорвала съ своихъ плечъ шаль, которую самъ папа подарилъ ей, какъ первой пѣвицѣ въ мірѣ. Каталани, съ безпристрастіемъ истинно высокаго таланта, передала эту шаль Танюшѣ, признавъ, что не ей, а цыганкѣ долженъ по праву принадлежать этотъ подарокъ его святѣйшества, предназначенный собственно первой пѣвицѣ въ мірѣ...

Опять я вернулся на базаръ. На центральной площадкѣ базара стоитъ почернѣвшій отъ времени деревянный двухъ-этажный домъ, накренившись однимъ своимъ бокомъ на каменную арку. Эта арка, быть можетъ, представляетъ собою остатки какого-нибудь, когда-то бывшаго крѣпостнаго сооруженія, но теперь она только служитъ оригинальнымъ, въ восточномъ вкусѣ, проѣздомъ на базаръ и мирно пріютила въ своихъ стѣнныхъ нишахъ лавченки разныхъ ремесленниковъ.

Нижній этажъ этого опирающагося на арку дома занятъ лавками, торгующими мясомъ и зеленью, а въ верхнемъ помѣщается народный татарскій трактиръ. Весь верхній этажъ, во всю длину фасада дома, обнесенъ широкою, открытою галлереей, поддерживаемой деревянными столбиками и сообщающейся съ базарною площадью наружною, тоже отъ времени покривившеюся, лѣстницею.

Эта галлерея, возвышаясь среди волнующейся толпы базарной площади и будучи постоянно занята восточными человѣками, лѣниво развалившимися на скамьяхъ въ своихъ пестрыхъ характерныхъ костюмахъ, чрезвычайно напоминаетъ собою масляничные балаганные подмостки, на которыхъ изображается какая-нибудь раздирательная до смѣха драма, въ родѣ прекрасной турчанки, умирающей на гробѣ своего рассейскаго супруга.

Трактиръ заинтересовалъ меня своею оригинальностью, и я поднялся по его запыленной лѣстницѣ вверхъ. Двѣ большія, почернѣлыя комнаты были заставлены вдоль своихъ стѣнъ простыми деревянными скамьями и табуретами, а вся средина комнаты оставалась свободною. Посѣтителей въ трактирѣ было немного — всего что-то четверо, одѣтыхъ въ свои живописныя, грязныя чалмы и рваныя куртки, рабочихъ турокъ, сосредоточенно игравшихъ въ шашки, да двое или трое татаръ, которые, безпечно растянувшись во весь ростъ на скамьяхъ, курили свои трубки, потягивая по временамъ изъ кружекъ бузу. Мой приходъ заставилъ посѣтителей слегка обернуть головы съ лѣнивымъ любопытствомъ, а затѣмъ сію же минуту всѣ попрежнему спокойно стали продолжать свое дѣло — одни игру въ шашки, другіе свой кейфъ.

Я прошелся по комнатамъ и хотѣлъ-было уже направиться къ выходнымъ дверямъ, какъ въ послѣднихъ показалась молодая дѣвушка, по-видимому, цыганка или, вѣроятнѣе, что-нибудь въ родѣ анатолійской турчанки, одѣтой баядеркой. Черные, какъ вороново крыло, волосы ея, заплетенные во множество тонкихъ косичекъ, заканчивавшихся яркихъ цвѣтовъ ленточками, распадались длинными змѣйками по ея спинѣ и полуоткрытымъ смуглымъ плечамъ. Голова прикрывалась красною феской, украшенной золотымъ, сильно потрепаннымъ позументомъ. Въ ушахъ, вмѣсто серегъ, висѣли большія золотыя кольца, а на загорѣлой шеѣ красовалось широкое ожерелье изъ золотыхъ монетъ.

Наглухо застегнутый бешметъ изъ рѣзко бросающагося въ глаза пестраго ситца, съ большими яркими, по свѣтло-зеленому фону, цвѣтами обрисовывалъ ея гибкій, тонкій станъ, а красныя китайчатыя шальвары, съ золотыми позументными лампасами, ниспадали широкими воланами на ступни ногъ, обутыя въ желтыя туфли съ острыми, загибающимися вверхъ носками. На обѣихъ ногахъ баядерки повыше косточекъ шальвары были перехвачены браслетами изъ сплетенныхъ между собою металлическихъ бубенчиковъ. Все въ этомъ костюмѣ было блестяще, эффектно, ярко, горячо, но все было какъ-то грязно, старо и потрепано.

Изъ-за плеча баядерки, у самаго двернаго косяка, выглядывала рожа чернаго какъ смоль, съ едва замѣтною просѣдью, старика, широко осклабившаго свой беззубый ротъ въ какую-то нахально плутовскую улыбку. Это былъ не то еврей, не то грекъ, но болѣе всего онъ походилъ на тѣхъ странныхъ грековъ, которые снуютъ по русскимъ деревнямъ, собирая доброхотныя подаянія на построеніе обрушившихся стѣнъ горняго, т. е. небеснаго, Іерусалима.

Баядерка, когда я взглянулъ на нее, улыбаясь и открывъ при улыбкѣ свои замѣчательно красивые, ровные зубы, направилась тотчасъ же ко мнѣ на встрѣчу. Она смѣло глядѣла мнѣ прямо въ глаза своими черными, вызывающими и поджигающими глазами и, не успѣвши еще подойти ко мнѣ, заговорила что-то мнѣ по-татарски или по-турецки, ужь навѣрно не могу сказать. Я сперва покачалъ головой въ знакъ непониманія ея словъ, а потомъ отвѣчалъ уже по-русски, что не понимаю. Тогда она, приподнявъ надъ своею головой одною рукою бубенъ, другою стала быстро перебирать пальцами по кожѣ бубна и выбивать трели.

— «Кочешь?» протяжно и мелодично проговорила она мнѣ уже по-русски и съ граціей ласкающейся кошки какъ-то потянулась вся, томно прищуривъ глаза и намекая какъ будто на что-то другое, чѣмъ бубенъ и танцы.

— Хочу! отвѣчалъ я, невольно улыбнувшись на ея кокетство; сѣлъ на табуретъ и сдѣлалъ ей знакъ рукой, чтобы она начала свой танецъ.

Въ тотъ же моментъ черный старикъ живо выдернулъ изъ сѣро-грязнаго замасляннаго мѣшка самодѣльную скрипку или, какъ правильнѣе называетъ этотъ инструментъ простой народъ — «скрыпицу», и въ тотъ же мигъ, не успѣвъ даже приложить скрыпицы къ своему подбородку и не пробуя, какъ она настроена, старикъ отчаянно запилилъ на ней какой-то странный, дикій, восточный плясовой мотивъ.

Баядерка оживилась, сдѣлала быстрый и легкій прыжокъ на середину комнаты, моментально положила себѣ въ губы маленькій металлическій, издающій жужжаніе варганъ и, ударивъ въ бубенъ, взвилась и закружилась въ воздухѣ. Тонкія косы ея разбросались чернымъ вѣеромъ вокругъ ея головы. Быстрота граціозныхъ движеній, стремительность неожиданныхъ скачковъ, стройность волнообразныхъ колебаній стана, какое-то сладострастное завываніе и лязганіе скрыпицы, гулъ бубна, жужжаніе варгана и огонь увлеченія дикихъ глазъ были безподобны. Она то присѣдала и падала на землю, то вдругъ вытягивалась, какъ струна, и замирала на нѣсколько мгновеній, то быстро вертѣлась, причемъ широкія шальвары, обвивавшія ея стройныя ноги, широко раздувались, и тогда танцорка изображала собою причудливой формы спущенный волчекъ.

— Якши! якши! раздались со всѣхъ сторонъ громкія восклицанія ухмылявшихся татаръ и турокъ, когда баядерка, окончивъ свою оригинальную пляску, остановилась среди комнаты неподвижно, какъ очарованная.

— Якши! якши! говорили искрящіеся огнями глаза и дышащія страстью лица татаръ и турокъ, замлѣвшихъ въ своихъ восточныхъ позахъ при видѣ взволнованной, раскраснѣвшейся танцорки, стоявшей среди комнаты съ полузакрытыми глазами, широко раздувавшимися ноздрями и трепетавшимъ отъ прерывистаго дыханія молодымъ упругимъ тѣломъ.

— Якши! якши! слышалось и въ самомъ гулѣ евпаторійскаго базара...