Еще о Суворове

На что колоть тупым концом вместо острого.

Из письма Суворова.

I

Потемкин с трудом перемогал болезнь и больше лежал, чем двигался. Он как-то разом обрюзг, черты его расплылись, румяные щеки вдруг поблекли и стали прозрачно-желтыми. Под одеялом, скрывающим мощное тело, фельдмаршал казался старым и беспомощным.

Таким видел его Суворов накануне кинбурнских событий.

Почти шестидесятилетний Суворов был юношески легок, подвижен, сух. Черты его обострились, в них было нечто жесткое, повелительное.

Суворов стремился упорядочить замыслы Потемкина в четком чертеже военного проекта. Было ли здесь место торжеству, жалости, удивлению? Перед лицом решительных событий важны были не чувства, не положение не чины, а дело.

Потемкин не скрывал опасений, даже страха. Суворов был уверен в победоносном исходе. Они понимали друг друга с полуслова и намека. Распорядительные ордера главнокомандующего носили отпечаток руки Суворова.

Туркам необходим был Кинбурн потому, что вместе с Очаковым он создавал укрепление лимана. Турецкое командование считало задачу решенной: десантные силы были велики, на море — преимущество.

Силы русской обороны были незначительны, к тому же в час нападения морская оборона была ничтожной (опоздание адмирала Мордвинова).

Тем не менее, вопреки всем расчетам турецкого командования, Кинбурн остался в русских руках. Мало того, Кинбурн укрепили так, что уже не могло быть речи о повторении операции.

Потемкин лучше, чем все другие, знал, что Кинбурнская победа разом изменила характер войны.

Так же как весть о гибели фрегата «Крым» повергла Потемкина в состояние безнадежности, так весть о Кинбурнской победе его оживила.

Война могла стать теперь наступательной.

Защита Кинбурна рассматривалась как необходимая часть Очаковского дела, и потому было естественно, что, окончив кинбурнские операции, Суворов немедленно разработал проект штурма Очакова.

«Осадить Очаков и, овладев оным, распространить твердую ногу в земле между Буга и Днестра» — такова была цель, поставленная военным советом еще в начале войны.

Генерал и фельдмаршал снова свиделись в Херсоне Светлейший уже больше не лежал, был бодр, величественен, окружен свитой и дамами. Его обрюзгшее лицо выглядело не так плачевно в рамке сверкающего мундира и брабантских кружев. Суворов, измученный ранами, казался слаб и неавантажен.

Светлейший обошелся с генералом более чем милостиво, восхищался его находчивостью, храбростью его солдат, сокрушался о ранах.

Однако о проекте отозвался уклончиво, заметив, что вряд ли понадобится брать Очаков штурмом и что осада приведет к тем же результатам, ибо турки напуганы и ретируются.

— Вот как? — Суворов отнюдь не был в этом уверен но, что делать, он примет участие в осаде.

В ставке говорили о том, что турки решили сдать Очаков. Таковы, мол, слухи из вражеского лагеря. Низкопоклонная свита шепталась о гуманных чувствах светлейшего, который не хотел кровопролития и щадил солдата. Разумеется, здесь были намеки на тех, кто не щадил солдата и вел его на рожон.

Вся эта болтовня не могла не задеть Суворова своей обидной лживостью.

Суворов хорошо знал, что Потемкин не любит стремительных атак и штурма. Он знал, что за этим кроется именно то, что делает Потемкина посредственным военачальником. Не та мудрая осторожность, которая составляла великое качество Румянцева, а нечто другое. Нет, Румянцев хорошо понимал значение решительных атак и доказал это Кагулом. Румянцев знал, что чем сильнее и многочисленнее армия противника, тем важнее вдруг, неожиданно собрав небольшие силы в кулак, — двинуть им с неотвратимой силой.

Потемкин боялся подобных часов высшего напряжения. Он мог проявить личную храбрость (Суворов видел его под ядрами, впереди войск), но он не обладал той внутренней силой, которая передавалась всей армии, всем солдатам и офицерам, смелым и боязливым, от знаменосца до полкового повара.

«Он всё себе хочет заграбить!» — будто бы воскликнул светлейший, получив суворовский проект штурма Очакова. Он считал, что Суворову достаточно славы Кинбурнской победы.

Кроме того, Потемкин считал план Суворова неблагоразумным. Он сказал ему: «Я на всякую пользу руки тебе развязываю, но касательно Очакова попытка неудачная может быть вредна... Я всё употреблю, надеясь на бога, чтобы он достался нам дешево».

«Штурм, стремительный вслед за разгромом Кинбурнского десанта, — должен принести скорую победу, а промедление таит опасность», — вот каково было последнее слово Суворова.

Но план его не был принят, и лагерь главнокомандующего, со всеми его пышным палатками и громадным штабным составом, грузно осел у крепостного вала Черной крепости (Кара-Кермен).

Крепость Кара-Кермен действительно казалась черной на фоне светлого лимана, на крутом его берегу. Построил ее Менглы-Гирей, и когда-то она была укрытием для ханских отрядов, разбойничавших в степи. В XVI веке крепость стала турецкой, как все крепости, принадлежавшие Крыму, и продолжала служить укрытием для подготовки набегов на Русь и Украину.

Светлейший знал историю и ему доставляло удовольствие показывать пренебрежение к турецкой твердыне. Еще в 1782 году, обозревая лиман, он написал Екатерине, что «усмотрел из Кинбурна неблистательное состояние Очакова». Он собирался взять крепость без малейшего кровопролития, не потеряв ни одного солдата.

Был конец июня: голубизна моря и неба, штиль, отменная рыба. Дела немного: вялая перестрелка, осадные работы спустя рукава, легкая разведка. Устроившись в лагере с полной беспечностью, светлейший являл вид самый уверенный и спокойный. Он занялся... Осадными работами? Нет, они велись как бы сами собой. Дальнейшими планами похода? Ничуть не бывало. Он занялся литературным творчеством, переводом книги аббата Сен-Пьера о вечном мире, на коей изволил начертать: «Перевод с французского языка в стане перед Очаковым в 1788 году».

Светлейший скучал, придумывая себе всякие утехи. Именно к этому времени относится целый ворох анекдотов о причудах и немыслимых затеях светлейшего. Дабы никто не заподозрил его во время этой унылой осады в трусости, он изредка отправлялся к ретраншементам турок и прохаживался или гарцевал под градом пуль и ядер. Одному из его генералов при этом оторвало ногу, что решительно упрочило слух о храбрости светлейшего.

Тем временем турки трудились, как муравьи, таща в Очаков запасы снаряжения и продовольствия, а известный своей ловкостью капудан-паша Эски-Гассан прилип к лиману, подобно «шпанской мухе», держась всё время на близком расстоянии от крепости.

В июле началось томление от жары и засухи. В конце месяца турки, собравшись с силами, сделали вылазку, которая чуть не стоила жизни Суворову. Пользуясь оврагами, турецкая пехота под прикрытием янычар вышла к левому флангу расположения русских войск и разгромила казачий отряд. Подоспевший Суворов дал туркам бой, после которого они спешно ретировались. Но Суворов счел необходимым их преследовать и ответить контратакой.

Потемкин приказывал Суворову вернуться. Суворов оставил приказ без внимания, пошел вперед, завязал бой. Потемкин слал гонца за гонцом и свирепствовал. Суворов двинулся боем под самые стены укрепления и только тяжелая рана заставила его вернуться.

Объяснения с главнокомандующим были неприятны. Потемкин требовал формального оправдания, повинной.

Суворов отвечал без всякого покаяния. Он писал: «Невинность не терпит оправданиев... всякий имеет свою систему, так и но службе я имею и мою, мне не переродиться, и поздно».

Суворов не склонен был рассматривать свою атаку, как ошибку. Напротив, она была началом того неизбежного, чего хотел избежать Потемкин, — началом штурма Очакова. Этой неизбежности, очевидной для военного гения Суворова, упорно не хотел видеть Потемкин.

Если бы не рана, которая вывела Суворова из строя, атака могла быть удачной. Нужна была небольшая подмога, и вот конец несносной осаде, Очаков взят. Возможно, что останься Суворов в строю, — штурм Очакова состоялся бы вопреки распоряжениям Потемкина, и ему бы ничего не оставалось, как торжествовать победу. Но атака кончилась ничем, были потери, и Потемкин дал волю раздражению, упрекая Суворова в бесполезных жертвах и в нарушении дисциплины.

Суворов попал в немилость и был удален в Кинбурн, где должен был наблюдать за морскими силами.

Наступила осень, а затем ранняя, лютая своими ветрами очаковская зима, которая надолго осталась в народной памяти. Солдаты коченели в землянках. Начались болезни, мор. Дошло до того, что остался однодневный запас хлеба.

Нужно было выбирать: отступление или штурм.

Отступление явилось бы полным поражением главнокомандующего. Он вынужден был решиться на штурм.

Это было в начале декабря (штурм происходил 6 декабря 1788 года), после пяти месяцев осады. Тогда, в июне, солдаты были бодры, сыты, здоровы, офицеры полны энергии, погода благоприятствовала, крепостной гарнизон был не так силен.

Сейчас все преимущества были на стороне врага: крепость усилена, запасов достаточно, уверенность возросла. Осадные работы так и не были завершены, и теперь, в непогоду, уже нельзя было благоустроить плохо поставленные батареи. Выяснилась недостача и в штурмовом снаряжении: не хватало лестниц, шанцевого инструмента.

Словом, ничего не было готово для нужного рывка, и потому этот рывок был особенно мучителен и кровопролитен. Потеряв огромную часть солдат и потратив уйму средств, Потемкин пришел к победе, которая могла достаться сравнительно легко.

Но светлейший нисколько не был смущен тем, что осада была столь неудачной, что, бахвалясь сохранить всех солдат, потерял до трех тысяч, что, наконец, полагая себя русским Вобаном, он не смог расчесть силы крепости, хотя Суворов его во всем упреждал. Зато именно он, и никто другой, был героем дня и победителем. Чтобы убедиться в этом — взгляните на портрет, гравированный Харитоновым: светлейший стоит твердою ногою при море, указуя на плывущие корабли. Позади него руины Очаковской крепости и пушка. Он один. Во всей его фигуре — мощь и уверенность.

Потемкина ожидал триумф: лавры, высшие ордена, фельдмаршальский жезл, усыпанный бриллиантами, денежные награды и слава, слава, которой он добивался, которая восхищала его на миг, а затем томила новой жаждой.

Потемкин хотел быть справедливым и из всех генералов выделил Суворова. Екатерина, согласно желанию Потемкина, поднесла Суворову бриллиантовый вензель «К». Он был награжден за Кинбурнское дело, составлявшее часть Очаковской победы.

II

С весны 1789 года Порта переживала начало новой эры. Умер султан Абдул-Гамид. Престол занял молодой его племянник Селим, по счету третий. Селим III считал себя солдатом и всю юность провел в упражнениях, которые готовили его к войне. Разумеется, он объявил, что война будет продолжаться до полной победы и что Крым снова станет турецкой провинцией. Был издан приказ о поголовном ополчении мусульман и усилена помощь со стороны Франции, которую молодой султан считал вернейшей опорой Оттоманской империи.

Селим собирался в наступательный поход.

Война входила в новую фазу. Теперь было ясно, что утверждением в лимане нельзя было кончить войну, ибо Порта возобновит свои притязания.

Война становилась наступательной. Только движение к Стамбулу могло вполне утвердить Россию на южных морях, только такая победа окончательно решила бы участь Крыма.

Но Потемкин опять осторожничал, ограничивал план военных действий Молдавией, считая, что на Валахию двигаться не следует. Мало того, он поверил провокации турок, будто бы развивающих наступление по Днестру и готовых к захвату Крыма, и оттянул большую часть армии к Бендерам, оголив те места, где должно было произойти наступление визиря.

Хитроумный план верховного визиря удался бы на славу Порте, если бы не Суворов и та решительность, с которой он и на этот раз осмелился ослушаться Потемкина.

Суворов, назначенный в передовой корпус Молдавской армии, согласно предначертаниям светлейшего должен был начать с «ретирады», но отступление дивизии, стоявшей на удобных позициях, позволяющих наблюдать движение противника, казалось Суворову бессмысленным. Пользуясь молчаливым согласием Репнина, на время заменявшего Потемкина, — Суворов не только не отступил, но двинулся вперед, вскоре достиг успеха и разгромил два турецких лагеря близ укреплений Фокшан на границе Валахии.

Это было поражение, создавшее панику и растерянность в войсках визиря. Именно здесь были сосредоточены отборные турецкие части, которым надлежало стать авангардом предполагавшегося вскоре наступления. Рассчитав весьма основательно, что союзному австрийскому командованию будет не под силу справиться с его янычарами, визирь был ошеломлен силой удара, который нанес им Суворов, подоспевший на помощь союзным австрийским полкам.

Потемкин сделал вид, что Фокшанская операция совершилась по его приказу. В реляции Екатерине от 29 июня 1789 года он сообщал: «По данному от меня повелению не терпеть перед собою скопляющегося неприятеля, генерал князь Репнин решил генералу Суворову идти купно с австрийским генералом принцем Кобургом, атаковать неприятеля, до тридцати тысяч скопившегося в Фокшанах, что помощию божиею с совершенным разбитием турок исполнилось»

То, что Суворов вопреки плану Потемкина пошел в Валахию, свидетельствовало о великой прозорливости Суворова. В интересах турецкого командования было разъединение австрийской и русской армий, и поэтому удар готовился не в Молдавии, где была русская армия, а в Валахии, где находилась австрийская, которую легче было разгромить или склонить на уступки. Фокшанская операция Суворова заставила визиря действовать в этом направлении как можно поспешнее. Стотысячная армия двинулась к Рымнику, где и расположился лагерь турецкого командования.

Фокшанская операция заставила австрийцев настолько поверить в могущество Суворова, что как только визирь начал наступать на Рымник — герцог Кобургский призвал Суворова на помощь.

III

Движение от Бырлада, где располагалась дивизия Суворова, в селение Рымник к лагерю наступающего визиря не было простым и легким.

Лагерь верховного визиря находился за рекой Рымник под прикрытием гряды лесистых холмов. Но прежде чем подойти к этим холмам и крутым берегам Рымника, надо было еще переправиться через Серет и обойти глубокие овраги, пересекающие путь.

Дивизия Суворова двинулась в полночь на 8 сентября (1789 года). «Погода была ясная, как вдруг пал великий дождь с бурею отчего наводнилось до непроходимости местоположение к понтонам», — писал Суворов Потемкину. Суворов навел мост в течение суток, исправил берег, перешел вброд малые реки и вырубил лесную чащу в местах непроходимых.

План действий был четок и ясен. Хотя считалось, что этот план выработал военный совет во главе с герцогом Кобургским, но по существу он принадлежал одному Суворову. По этому плану русская сила была решающей, а командование сосредоточивалось только в его руках.

Диспозиция Суворова состояла в том, чтобы, перейдя реку Рымник, одолеть лесную чащу, а затем атаковать турецкие ретраншементы, лежащие за оврагом. Именно потому, что визирь считал себя в надежном укрытии, атака оказалась решающей.

Когда передовая линия союзных войск приблизилась к противнику на расстояние километра, вперед была брошена кавалерия, которая, перескочив овраг и окопные рвы, неожиданно, на полном карьере врубилась в ряды янычар. Тогда подоспела пехота, а кавалерийские отряды пошли в обход и, оказавшись в тылу у турок, преградили им путь к отступлению.

Это был не только разгром турецкой армии, но и позор верховного визиря, столь славившегося своей стратегией. Тщетно именем пророка пытался он остановить мятущихся в панике янычар.

Победа была полная.

Потемкин, который не предусматривал этого наступления в Валахии, вынужден был не только оценить его как победу, но и признать тем самым свою неправоту и прозорливость Суворова.

«Объемлю тебя лобызанием искренним и крупными словами свидетельствую мою благодарность. Ты во мне возбуждаешь желание иметь тебя повсеместно», — восторженно писал Потемкин, позабывши о том, что Рымникская операция Суворова была еще большим нарушением субординации и дисциплины, чем Очаковская атака.

Но так же как и после Фокшанского дела, Потемкин сделал вид, что всё было предусмотрено главнокомандованием, хотя «победа приобретена искусством и храбростью Суворова».

Екатерина не знала, как наградить Потемкина и за Фокшаны и за Рымник: «Ты право умница, спасибо, мой фельдмаршал, что дела ведешь умно и с успехом...», — писала она ему, и в самом ходатайстве о награждении Суворова усматривала великодушие Потемкина.

IV

Суворов действовал не только решительно, но и обдуманно. Его военные планы вытекали один из другого и вели к ясно намеченной цели — разгрому турецкой армии. Рымникская операция требовала продолжения, и Суворов разработал план дальнейших совместных с австрийской армией действий, состоявших в продвижении за Дунай. Разрабатывая свой план, Суворов изучал врага: не только его военное расположение, состав армии, морские силы, но и состояние тыла, и даже принялся за турецкий язык.

Все помыслы и поступки Суворова были подчинены одной заботе: войне.

Предусмотрительный, он видел, что турки не пойдут на уступки, пока окончательно не будут разбиты, и потому считал необходимым стремительное наступление. Надо было спешно пользоваться замешательством турецкого командования после Рымникской операции.

Потемкина гораздо больше, чем военные действия, занимало устройство южных губерний. Он вел мирные переговоры с Портой, надеялся на успехи и пренебрег суворовским планом нового похода в Валахию. Тем временем австрийцы сочли благоразумным для себя сепаратное перемирие с Портой. По договору, заключенному австрийцами, русской армии был закрыт доступ в Валахию, где стояли австрийские войска.

Теперь для наступления, которое оказалось всё-таки неизбежным, оставался один путь: к востоку и юго-востоку от Галаца.

Узкая полоса между Дунаем и берегом Черного моря была укреплена множеством крепостей, во главе которых стояла твердыня, составлявшая гордость султана, — дунайская крепость Измаил.

Операции осени 1790 года начались с укреплений придунайской цепи: Килии, Тульчи, Исакчи. Но победа эта была бесполезной, пока держался Измаил.

Измаил стоял на левом берегу Дуная, охраняя пути, ведущие к сердцу Оттоманской империи.

Еще покойный султан Абдул-Гамид несказанно гордился этой крепостью, так как именно он повелел сделать ее неприступной. Дело в том, что она уже была однажды взята русскими в 1770 году (не говоря о том, что в 1632 году ее брали казаки), и когда по Кучук-Кайнарджийскому договору Порта получила крепость обратно, решено было ее укрепить.

Султан Абдул-Гамид с помощью английских и французских дипломатов пригласил лучших фортификаторов, какие только нашлись в Европе, и они возвели крепость, мощности по тому времени необычайной. Главный вал ее тянулся на шесть километров и был окружен глубоким рвом, наполненным водою. Высота ее стен была около двенадцати метров. На верках крепости установили триста пушек, и в Измаил был послан тридцатипятитысячный гарнизон под начальством опытнейшего полководца, трехбунчужного паши Айдозлы-Магомета.

Что касается запаса продовольствия и снаряжения, то его могло хватить надолго.

Потемкин снова применил свой метод медлительной осады и так же, как под Очаковым, этот метод лишь постепенно разлагал войска, не оказывая действия на противника.

Меж тем наступили ноябрьские холода с пронизывающими степными ветрами. В осадном корпусе не хватало хлеба, не было дров, по размытым путям с трудом подвозили снаряды. Дальнейшее сидение у стен крепости становилось бесполезным.

Военный совет постановил перейти к дальнейшей блокаде, т. е. отойти на удобные позиции, держа крепость на прицеле. Постановление совета отослали в Бендеры к главнокомандующему и начали отводить части осадного корпуса. Турки ликовали, считая себя победителями.

Но решение, которое все считали вполне согласным с осторожной тактикой Потемкина, не было одобрено.

Потемкин, наконец, убедился, что мирные переговоры безрезультатны, пока не одержана решительная победа на суше и на море.

Такой победой на суше могло .быть взятие крепости Измаил. И Потемкин решился на штурм. На этот раз он не имел охоты быть во главе штурма. Он поручил его Суворову, не принимавшему участия в осаде.

Рассказывали, что будто бы, сидя в Бендерах, Потемкин со дня на день ждал сдачи Измаила и томился беспокойством. Гречанка София Витт, любовница светлейшего, гадала на картах. Карты предсказали падение Измаила через три недели. Потемкин, усмехнувшись, сказал ей, что знает способ взять Измаил гораздо скорее, и тут же послал ордер Суворову на взятие крепости в течение трех дней. После этого светлейший будто бы совершенно успокоился и предался увеселениям, а ровно через три дня было получено известие о том, что Измаил пал. Анекдот интересен тем, что показывает, как верил Потемкин в Суворова, держа его в качестве безусловного, но крайнего средства поразить врага.

Ордер Суворову за № 1336 послан был 25 ноября 1790 года, а Измаил взят 11 декабря.

Суворов находился в Галаце и получил ордер только на пятый день. 2 декабря Суворов докладывал: «К Измаилу я сего числа прибыл».

Когда Суворов появился у стен Измаила, все поняли: предстоит штурм. Отходившие части немедленно вернулись на места. Генералам, составлявшим «сейм нерешительных», пришлось признать свою ретираду постыдной. Собравшись вновь, они постановили: «Обращение осады в блокаду исполнять не должно. Отступление предосудительно... приближаясь к Измаилу, по диспозиции приступить к штурму неотлагательно».

Прежде чем приступить к подготовке, Суворов обратился к «превосходительному сераскиру Магомет-паше-Айдозле, командующему в Измаиле, почтенным пашам и прочим султанам».

Суворов написал: «24 часа для сдачи и воля, первые мои выстрелы уже неволя, штурм — смерть». Парламентеры отвезли обращение, изложенное более округлыми фразами.

Сераскир просил десятидневного перемирия.

Ему отказали.

Девять дней подготовки к штурму Измаила были знаменитым подвигом и образцом суворовского мастерства. Суворов сам считал, что на такой штурм можно решиться раз в жизни.

— Победа или славная смерть! — сказал Суворов.

Последние часы перед штурмом он провел среди солдат.

Штурм начался в 3 часа ночи на 11 декабря.

«Нет крепчей крепости, ни отчаяннее обороны, как Измаил. Приступ был мужественен, неприятель многочисленен, крепость к обороне способна, отпор был сильный и отчаянная оборона обратилась на гибель и совершенное сокрушение неприятеля», — так рапортовал Суворов, и, по правде говоря, трудно было рассказать об этом событии с большей ясностью.

Секрет диспозиции Суворова, который открыт был лишь тогда, когда крепость пала, состоял в том, что штурм был предназначен лишь четырем колоннам, атакующим со стороны Дуная (наиболее доступная часть крепости). Все остальные части, хотя и действовали так же как главные, были нужны лишь для того, чтобы рассредоточить оборону турок на всё протяжение шестиверстной стены.

Падение этой дунайской крепости упрочило судьбу Крымского полуострова, на который еще зарилась Турция. На крепостных стенах Измаила нашли свою смерть иные из тех, кто еще надеялся на восстановление Крымского ханства: Каплан-Гирей, Ахмет-Гирей и другие султаны — братья и племянники злополучного Шагин-Гирея.

Знаменательно, что удары, которые нанесли штурмующим Гиреи, были отражены героем Алуштинского сражения генерал-майором Кутузовым. Именно на его долю выпала расправа с воинственным гнездом, укрепившимся в Измаиле, и хотя военные действия продолжались, исход войны был предрешен.

Стамбул дрогнул от падения Измаила. Европейские заговорщики, уже готовившие совместные действия против России, оставили свои замыслы.

Суворов стал героем дня. О нем заговорили во всем мире. Сам он, кажется, впервые осознал свой гений военачальника.

Но именно потому, что слава его была велика, Потемкин сделал так, чтобы могущество затмило славу.

Принято считать, что Потемкин помешал должному триумфу Суворова потому, что Суворов повел себя с ним заносчиво и дал понять, что имеет право не искать его милостей. Известен рассказ о том, что в ответ на вопрос Потемкина: «Чем мне наградить ваши заслуги?», Суворов отвечал: «Я не купец и не торговаться с вами приехал. Кроме бога и государыни никто меня наградить не может».

Суворов скоро понял, что бог и государыня не подумают награждать его, ежели того не захочет всемогущий Потемкин. Взамен лавров и ожидаемого фельдмаршальского жезла он получил всего-навсего чин подполковника Преображенского полка. Правда, чин этот имел видимость высокой награды, так как полковником в этом полку была сама Екатерина.

Не могло быть и сравнения меж тем приемом, который оказали ему после Кинбурна, и тем, что ожидало его в Петербурге после Измаила. От него просто поспешили избавиться, услав в Финляндию для укрепления границ.

На знаменитом торжестве в Таврическом дворце в честь Измаильской победы Суворов не присутствовал.