Светлейший уходит из жизни

Имя странного Потемкина будет отмечено рукою истории.

Пушкин.

Со времени злополучного шторма светлейший находился в каком-то особом состоянии. Теперь не мог он, как прежде, «нося беспечный вид, беспрестанно трудиться». То лежал он недвижим, страдая тошнотами и мучительной болью в желудке и печени, — то приободрялся и снова становился здоров, невоздержан в пище и весел. То укрывался он вдали от сражений, вздрагивая от гула орудий, то вдруг летел впереди войск, веселясь свистом пуль. Иногда вдавался он в мельчайшие подробности военных планов, а иногда всем решительно пренебрегал, лежа на боку, или предавшись разгулу. Он давал волю самым разнузданным страстям своим, прихотям и капризам. Его называли Аннибалом, ему приписывали пороки Александра Македонского и обвиняли его в том, что он превращает русскую столицу в Капую и Вавилон. Обладая колоссальными богатствами, он умудрился за годы войны сделать два миллиона долгов. Он тратил десятки тысяч на одни цветы и к своим коллекциям редкостей прибавил еще собрание часов всех размеров и несметной ценности. В походы он возил за собой огромный оркестр с дирижером Сарти во главе и балетмейстера Розетта с фигурантами. Скандальная связь его с Прасковьей Потемкиной сменилась еще более скандальным сожительством с красавицей гречанкой. Прекрасная София долго ходила по рукам, явилась в Яссы и пленила светлейшего настолько, что он заставил императрицу принять ее во дворце. Однако вскоре он бросил гречанку, потеряв голову от прелестей добродетельной княгини Долгорукой. Теперь походные палатки превращались в салоны княгини, и адъютанты скакали за тысячи верст, чтобы доставить ей модные туфельки.

Он оскорблял армию, заставляя стрелять из пушек в честь пробуждения княгини, и возмущал Петербург своими неистовыми пиршествами в то время, как война еще не кончилась. Последним, неслыханным, затмившим все другие празднеством было устроенное в новом петербургском доме Потемкина, близ Конной гвардии. Дом этот именовался Таврическим дворцом. Державин уподобил его «одеуму или пантеону». Всё великолепие Таврического дворца было в монументальной простоте. Главную роскошь убранства составляла игра света: всюду были огромные зеркала, «всё усугубляющие». «Алмазовидная» пирамида, воздвигнутая в честь Екатерины, производила такое «радужное сверкание», описать которое не мог и сам Державин.¹

Празднество 28 апреля 1791 года было дано в честь взятия Измаила, посвящено Екатерине и должно было явиться триумфом фельдмаршала.

Но было нечто трагическое в этом триумфе. Светлейший вдруг стал невесел и, по мнению Екатерины, слишком хорош, словно разом излечился от всех своих пороков. При этом явил он безмерную свою усталость.

Возвращение Потемкина в армию летом 1791 года было печальным. Подавленный трудно скрываемой болезнью, он вынужден был опять и опять садиться в кибитку, одолевать эти нескончаемые пространства, ехать, ехать... Опять Херсон, верфи, доки, армия, неприятности с таврическим управителем, опять Бессарабия, армия, походы.

Всё это уже непосильно, но никто не должен подозревать о слабости светлейшего.

В конце июля были подписаны предварительные условия с Турцией. Лиман — защита Крыма — стал русским, но он требовал укреплений, построек.

Так же как любовная страсть продолжала посещать этого уходящего из жизни, но всё еще сильного человека, так и страсть к строительству, созиданию оставалась у него до последних дней.

Любимцу своему зодчему Ивану Старову поручал он украшение и благоустройство Крымского полуострова. Светлейший писал Старову: «Отправляясь в Тавриду, проездом осмотреть в Евпатории мечеть. В старом Бахчисарае есть небольшие здания, из которых одно знаменитое. Я хочу селение тут возобновить и обратить помянутое в церковь, то о приделке алтаря дайте ваши мысли. Есть тут небольшой фонтан и тот исправить... В Севастополе церковь большую прожектировать, место же лучшее выбрать, для губернского города Симферополя расположить строения, стараясь их с выгодою казне прожектировать. Подумайте о кирпичных и черепичных заводах...

...По дороге к Феодосии, где переезд через Салгир-реку, нужно сыскать место, которое бы способно было для сделания каменного моста».

Все прошения о наделах, приписке к городам Крыма, все дела переселенцев шли в собственные руки Потемкина.

Смоленский ямщик Гридин Андрей Савельев просит приписать его к городу Симферополю. Это нравится светлейшему, он согласен. То же и об орловском купце Данилове, который просит отвести ему в Севастополе 40 квадратных сажен для постройки дома. Следует расселять русские семейства в татарских селениях, чтобы тем самым не было скрытых потаенных очагов для всяческих проповедей и уговоров от турецких посланцев.

Переселяемый должен отличаться самыми лучшими качествами земледельца и садовода, о чем светлейший предупреждает своего секретаря Попова. О каждом таком семействе Попов делает подробный доклад Потемкину, который задает при этом самые неожиданные вопросы.

Военному управителю Тавриды отдает он повеления о «выключке» из гарнизонных батальонов капрала Ивана Анохина и рядового Никиты Конюхова, так как «они женаты на таврических поселянках». Этих солдат надлежало «приказать в число казенных Таврической области поселян».

«Немедленно предписываю дать мне знать, имеют ли обитатели тамошние довольное число для посеву ярового?» — пишет светлейший Каховскому, считая, что полуостров не должен являться нахлебником других областей, и хлебопашество в северных степных пределах может вполне его прокормить.

«Для учреждения фабрик и разведения нужных в Тавриде произрастаний, — предписывает светлейший гражданскому правителю, — избрать для того способную дачу... и отрапортовать с приложением оного плана». Также предписывается Каховскому учредить в старообрядческих селениях «торгу в каждую неделю по понедельникам и трех ярмарок в год»...

Теперь, под хорошую руку, светлейший надеялся окончательно уговорить Екатерину о переселении в Таврическую область старообрядцев и этим отчасти возместить недостаток в пахарях и торговом сословии.

Потемкин был уже у предела жизни, когда началась спешная постройка Николаева. Охладев к Херсону с его болотами, Потемкин решил перенести всё кораблестроение в Николаев. Теперь, в связи с приобретением лимана, у него рождались грандиозные планы портовых и кораблестроительных работ. Подробнейший проект, который разрабатывал светлейший, касался ежегодного распорядка действий Черноморского флота, его артиллерии, заготовок леса для кораблестроения, углубления фарватера Ингула (против Очакова) и т. п.

На Днепре ниже порогов предполагал Потемкин завести строение судов для гребного флота и канатный завод. На бугских порогах хотел устроить он водяные машины для кузнечных адмиралтейских работ и починки якорей. Больше всего светлейший был озабочен людьми, которые могли бы сделать всё задуманное, и «чтобы навсегда устранить затруднения, встретившиеся в получении мастеровых из отдаленных губерний», он решил поселить близ Николаева «не менее 2000 человек, обязанных поочередно заниматься работой в адмиралтействе и содержать себя хлебопашеством». Для начала он поселил в этих изобретенных им адмиралтейских слободах 850 человек собственных крепостных, которым дал вольную, да еще столько же «беспаспортных бродяг», заштатных церковников и рекрут. Слобожане обязаны были устраивать фермы, чтобы снабжать черноморцев горохом, фасолью, салом и мясом. Они сажали лес для судостроительных верфей, разводили «аптекарские сиды» для черноморских госпиталей и сооружали мастерские для различных мелких изделий, необходимых на флоте. Такую же слободу проектировал светлейший и близ Севастополя.

Всё это требовало досмотра, собственного внимательного глаза, и Потемкин давно порывался сам быть в Николаеве и Севастополе. В начале октября он окончательно решил ехать и 4 октября покинул Яссы, где была его фельдмаршальская ставка. Накануне сделался у него жестокий припадок вздутия печени. Изнывая от жара, велел светлейший открыть все окна, облить себя холодной водой и напился квасу, а затем, как докладывал лейб-медик, «съел целого гуся и впал в рецедиву». Никакие уговоры не могли заставить светлейшего следовать медицине. Его раздражали эти «эскулапы», помышляющие что-либо изменить в его судьбе.

Он хотел жить так, как ему заблагорассудится, так, как всегда. Надо ехать и поскорее!..

В 40 верстах от Ясс, близ селения Пунчешти, светлейшему стало совсем плохо. Он велел остановить лошадей и оказал: «Будет теперь, некуда ехать, я умираю, выньте меня из коляски, я хочу умереть в поле...».

Примечания

1. Державин пишет: «Лучи солнечные, сквозь стен, или забрал стеклянные, ударяя в него, отражаются, и преломляясь несколько крат в телах столь же прозрачных, такое производят радужное сверкание, которого описать не можно».