Революция

После Октябрьского переворота 1917 года, получив известие о свержении Временного правительства, парторганизация Ялты усилила свою работу.

На митинг в Народном доме в конце декабря 1917 года собрались около 500 революционеров и приняли решение взять власть в городе. В резолюции, опубликованной 3 января 1918 года в газете «Известия Ялтинского Совета рабочих и солдатских депутатов», шла речь о том, что надо вмешиваться во все хозяйственные дела города, переизбрать кадетствующую городскую думу, закрыть газету «Ялтинский голос», а вместо нее издавать другую, социалистическую газету. А также образовать фонд помощи безработным, для чего изымать деньги у ресторанов и игорных домов. Помимо этого, потребовали «удалить из города коменданта, начальника гарнизона и всех служивших при старом режиме».

Бывший каторжник Ян Булевский совместно с Альфредом Фишманом занялись организацией боевого отряда из тех, кто входил в «Союз солдат-фронтовиков». В городе под началом князя Оболенского^* было достаточно много офицеров, и заговорщики, неуверенные в своих силах, попросили помощи у революционного Севастополя. 4 января Булевский съездил и выпросил у военного революционного комитета для поддержки ялтинского переворота эсминец «Гаджибей».

8 января 1918 года в 12 часов ночи Булевский выступил перед единомышленниками с пламенной речью: «Час расплаты настал! Сегодня из Севастополя придет миноносец "Гаджибей" с оружием и живой помощью».

Не лишенный чувства прекрасного, сентиментально-жестокий, как и многие революционеры, К. Набоков оставил воспоминания о тех роковых событиях:

«Когда выйдешь вечером на балкон, обращенный к морю, Ялта вся перед тобой как на ладони, горит новогодней елкой, а когда идешь по асфальтовой глади, как по паркету, к набережной, тебя охватывает властное дыхание тихой южной ночи, отчего ты весь молодеешь. Небо здесь кажется каким-то особенным, огромные звезды ярко мигают, как живые. Из открытых окон террас и балконов гостиниц слышатся веселые голоса, пение, звон бокалов и мелодичные звуки музыки. Многолюдно в такие вечера в городе. Какое-то необъяснимое наслаждение чувствуешь, когда прогуливаешься по набережной у пенистой кромки берега, прислушиваясь, как утомленное море сонной ритмичностью дышит прибоем, — так бы и слушал всю ночь до утра музыку волн и дышал бы морем. В Ялте редко бывают облачные ночи, но в эту историческую ночь 8 января 1918 года сама природа пришла на помощь революции. Город спал, окутанный зловещим мраком, как перед надвигающейся бурей, погрузившись в мертвую тишину. Все больше сгущались сумерки, опустела набережная, заглохли дворцы, гостиницы и дачи. У подъездов княжеских дворцов, склонив головы над винтовками, мирно дремлют эскадронцы, как цепные собаки, охраняя сон и покой своих покровителей, и только, как всегда, в переполненном театре Новикова горели огни. В вихре вальса кружились пары, не подозревая надвигающейся опасности, великосветская знать беззаботно отплясывала последний в своей жизни предсмертный танец, а в это время, никем не замеченный, с горизонта моря с задраенными иллюминаторами, погасив огни, тихо, темным силуэтом из Севастополя в порт к молу, как символ революции, приближался эсминец "Гаджибей" с отрядом моряков, оружием и боеприпасами»¹.

Конный патруль татарских эскадронцев, цокая копытами об асфальт, промчался по ночной набережной в Ливадию, не обратив внимания, как ялтинские большевики украдкой пробирались к своим «единоверцам» на молу, где все коммунисты города, а их было всего 25 человек, встречались с солдатами-фронтовиками. Булевский вместе с прибывшим из Севастополя Карлом Вагулом тут же принялись за организацию вооруженных отрядов по десять человек во главе с проверенными активистами. Большинство было вооружено берданками, и только у некоторых были винтовки. Было решено этой же ночью как можно скорее разоружить гарнизон и захватить автомобили. Один отряд отправился в Ливадию разоружать эскадронцев, другой — в офицерские лазареты. Ян Булевский со товарищи получил задание захватить почту и телеграф, а также «снять» посты в княжеских дворцах. «Так началось возмездие за долголетнее надругательство над справедливостью», — писал впоследствии Набоков.

Во время высадки десанта эсминец был обстрелян офицерами из гостиницы «Россия». Матросы ответили огнем. В предрассветной мгле от непрерывно грохочущих залпов город содрогался, стены домов дрожали, с потолков сыпалась штукатурка, со звоном вылетали стекла. Матросы занимали приморскую часть города, к ним бежали недовольные всех мастей. Оружие уже не Выдавали, а хаотично разбрасывали. Раздавались крики: «Не отставай! Давно пора за них, гадов, взяться!» Прячась за углы домов на перекрестках, стояли любопытные и пытались понять, что происходит. Но многие, получившие оружие, не включались в борьбу, а, как охотники за чужим добром, сворачивали к дворцам и опустевшим гостиницам и под видом поиска офицеров учиняли обыски и отбирали ценные вещи. Другие, постреляв в свое удовольствие, теряли энтузиазм и, предварительно спрятав оружие, возвращались домой.

Большая часть команды эсминца сошла на берег и вступила в бой при поддержке не прекращавших огонь по дворцам, гостиницам и особнякам корабельных орудий.

К утру власть в городе была в руках Ревкома, но его торжество было неполным, так как значительные силы эскадронцев Конного полка отошли к деревне Дерекой и организовали вооруженное сопротивление. Чтобы выиграть время и дождаться помощи из Симферополя, был выброшен белый флаг. Как и следовало ожидать, переговоры ни к чему не привели; эскадронцам удалось отойти в деревню Никита и там организовать штаб во главе с князем Оболенским.

Красногвардейцы Ивановский, Бордаков, Трофимов. 1918 г. Из фондов ЯИЛМ

Группа ялтинских врачей, потрясенная происходившим, отправилась на корабль и стала умолять большевиков от имени многочисленных несчастных больных дать городу передышку и стрелять только днем. Красноармейцы, находившиеся еще в дурмане революционной романтики, пообещали по ночам прекращать артобстрел, а днем стрелять в основном по деревням с татарским населением, сопротивлявшимся большевикам.

К. Набоков с небольшим отрядом бойцов окружили здание, где находился пансион благородных девиц под покровительством княгини Барятинской. «В окна полетели гранаты, — вспоминает Набоков. — Ударами прикладов выбиваем двери, врываемся в коридор, но и здесь все двери на замках. В щепки летят дверные филенки, в отверстия, выбитые прикладами, врываемся в большой зал. <...> В зале на нас бросаются несколько благородных девушек, они вскочили с постели полуобнаженные и перепуганные насмерть, издавая истерические, дикие крики ужаса, близкие к сумасшествию. Мы чувствуем себя как в доме буйно помешанных: "Спасите! Спасите! Не мучьте, не убивайте! Мы не виновны, у нас никого нет, мы никого не прятали!" — кричали они, падая на колени, ломая руки, и в отчаянии рвали на себе волосы. На меня бросилось несколько девушек, дико сотрясая воздух своими выкриками, повисли на руках, обхватили шею и колени, я чувствовал их порывистое дыхание, они измазали мое лицо теплыми слезами, я не в силах был от них освободиться. Появись тогда в тот момент из шкафа или из-за двери офицер, я не в состоянии был защищаться, сдерживая тяжесть их тел, еле не свалился с ног, а они всё кричали и бились в истерике, теряя рассудок, не понимая, что мы им говорим.

— Не бойтесь, мы вас не тронем, где офицеры? Где они спрятались? — успокаивали мы их, стараясь от них освободиться.

Когда мы выскочили из здания, сзади нас из открытых окон не унимался жуткий крик, будто там резали людей»².

О столкновении большевиков с сестрами милосердия вспоминает княгиня Барятинская: «Дом, где жили наши медсестры, оказался в бедственном состоянии, так как продолжительное время переходил из рук в руки. Наши медсестры вели себя героически, им удалось спасти жизнь шести больных офицеров, которые были неспособны покинуть госпиталь вследствие их беспомощного состояния, и тех женщин и детей, которые пришли искать приюта и защиты в Красном Кресте»³.

В Алупку для переговоров о сдаче офицеров была послана специальная делегация, которую тут же арестовали и, завязав глаза, доставили в штаб. Узнав о цели, командование приказало партийный состав делегации казнить, а сопровождавших ее офицеров флота подвергнуть телесному наказанию шомполами до 50 ударов.

О происшедшем стало известно, и озверевшие красноармейцы учинили расправу над захваченными офицерами. На молу был поставлен стол, покрытый красной скатертью, за которым разместился своеобразный трибунал, приговоры которого исполнялись на месте. К.П. Набоков вспоминает: «У борта "Гаджибея" схваченных офицеров в боях <...> расстреливали и трупы бросали за борт в воду»⁴.

Бывший фотограф Були, ставший пламенным революционером, с небольшой группой без особых проблем разоружил эскадронцев и захватил Ливадийский дворец.

На рассвете взвод под командованием Короткова обезоружил роту ополченцев, состоявшую из уже пожилых людей с пышными бородами. Окружив казарму, они начали стрельбу, посыпались стекла, и полусонные ополченцы, бросив оружие, выскакивали из казарм с поднятыми руками. И только офицеры не спешили сдаваться. Засевшие на деревьях красноармейцы прицельно били в тех и других. Через час все было кончено. Почти без сопротивления были заняты почта, телеграф, государственный и промышленный банки и городская дума.

Зеленская, седая истеричная женщина, в прошлом медсестра, «несгибаемый революционер», у которой, как она постоянно повторяла на митингах, был повешен сын, получила задание арестовать коменданта города Лукомского. 9 января, во второй половине дня, когда на улицах шли бои, машина Зеленской с К. Набоковым и тремя красногвардейцами подъехала к комендантскому подъезду. В закрытую дверь стали бить прикладами. Увидев в окно непрошенных гостей, Лукомский открыл дверь и, улыбаясь, протянул руку для приветствия, вежливо пригласил войти. Сам сел за стол, делая вид, что его оторвали от работы. Когда же ему объяснили, для чего пожаловали, он вскочил из-за стола и удивленно вскрикнул: «Я же дома и никуда не уходил, за что же меня арестовывать?» и, поймав взгляд Зеленской, вопросительно смотревшей на телефон, виновато улыбнулся и сказал: «Вы думаете, есть связь, — телефон не работает». Набоков стал объяснять: «У нас Вам будет безопаснее», и что это не арест, а изоляция. Лукомский попросил оставить его дома под подписку, но ему отказали. Тогда он отдал наган, попрощался с женой в присутствии арестовывавших и безропотно сел в машину. Таким же образом был арестован его заместитель Яковлев и еще несколько человек. Их привезли на мол и сдали команде «Гаджибея», а точнее, так называемому революционному трибуналу⁵.

Об ужасах, происходивших на Ялтинском молу, вспоминает переживший кошмар ареста и ожидания неминуемого расстрела князь Георгий Львович Дондуков-Изыдинов.

Мордвиновский дворец после обстрела миноносцем «Гаджибей». В январе 1918 г. здесь располагался штаб белогвардейцев. Фото из фондов ЯИЛМ

Накануне он увидел предвещавший трагические события вещий сон, который стал сбываться на следующий день. Явились матросы и солдаты-большевики, обыскали дом, изъяли все ценные вещи и арестовали отца и сына, оставив мать и жену в абсолютном неведении об их дальнейшей судьбе. Машина с вооруженной охраной остановилась в начале мола напротив дома Русского Общества Пароходства и Торговли. Когда они еще находились в машине, Георгия Львовича поразила странная мысль, и он спросил отца: «Как ты думаешь, нас расстреляют?» «Думаю, что да», — просто и спокойно ответил он. Это трудно было понять, вместить ужас обыденной, глупой смерти. Князь Дондуков-Изыдинов далее вспоминает: «Извне кто-то грубо нас обругал и сказал, чтобы выходили. "Вот оно, начинается", — подумал я. Нас окружили со всех сторон и сначала повели как будто прямо на мол. Но потом повернули и ввели в дом РОПИТ. Стали подниматься по лестнице отец и я, вокруг вооруженные матросы и солдаты. Поднимаемся тихо на второй этаж. Кто-то наклоняется к самому уху и шепчет: "Товарищ, у вас на руке золотые часы, отдайте их мне, они ведь вам больше будут не нужны". И вдруг я узнаю лестницу. Да это она, мой сон. Вот дверь — я ее тоже знаю. А дальше стол и все эти люди! Дверь отворяется, мы входим. Большая комната, комната сна. Стоит стол, покрытый красным сукном, и все, все эти лица, которые я знаю, знаю по моему сну. Нас обоих ставят рядом напротив председателя. Молодой еврей с подслеповатыми глазами, председатель комиссар Слуцкий смотрит на нас. Смотрит как-то быстро, перескакивая взглядом от одного к другому. "Итак, товарищи. Вы оба офицеры, да еще гвардейского полка. Вы князья, вы из своего дома сделали форт, вы боролись против народной власти, вы — враги народа. Народный Трибунал приговорил вас к расстрелу, который будет приведен в исполнение сегодня в 5 часов утра. Отведите арестованных".

Нас отвели под арку в той же комнате. Тут сидело еще несколько человек. Какая-то женщина сразу же накинулась на нас: "Ах, бедные, бедные, я ведь все слышала, вас утром расстреляют... это ужасно, ужасно. Вот у меня есть яд, — обратилась она к отцу, — возьмите его и примите, вы умрете сразу без страданий! А то ведь, знаете, накануне 79 человек офицеров расстреляли и многих живьем с грузом в море кинули" <...>.

Отец очень вежливо поблагодарил милую даму за яд, но отклонил ее подарок, сказав, что он верующий и что умрет тогда и как ему положит Господь. Я спросил даму: "А Вас тоже расстреляют?" — "Ах, нет, меня только арестовали и утром выпустят". — "И то слава Богу", — подумал я».

Обеспокоенная мать пыталась найти арестованных и случайно услышала разговор двух солдат. Один из них, с пораненной головой, говорил другому: «Ну вот, сначала расстреляем старого, а потом молодого. Князья это». Она невольно спросила, как скоро это случится. Раненый доброжелательно спросил: «А Вам зачем это знать, сестрица?». На что получил ответ: «Старый — мой муж, а молодой — мой сын». Оказалось, что раненый солдат — начальник охраны, и он согласился ее провести к обреченным. Г.Л. Дондуков-Изыдинов пишет: «Мы оба быстро встали и пошли к ней, думая, что ее тоже арестовали. Два солдата с шашками наголо стали между нами. Она произнесла очень спокойным голосом: "Друзья мои, я пришла, чтобы сказать, что я только что сама видела бумагу о вашем приговоре. Вас расстреляют в шесть утра. Жизнь теперь так плоха, что, право, жить не стоит!" Тут человек с обвязанной головой так поразился, что громко сказал двум солдатам, стоявшим с шашками: "Уйдите, я, как начальник стражи, вам это приказываю, здесь стоять не нужно".

Тогда мать перекрестила отца, потом меня и поцеловала нас так, как будто собиралась увидеться через несколько часов, повернулась и также спокойно ушла. Мы молча посмотрели друг на друга. Если женщина, жена и мать может с таким достоинством нести свой крест, то тем более нам, непосредственным участникам всего происходящего, надлежало принять его с тем же внутренним покоем <...>.

Итак, мать спокойно ушла, мы остались вдвоем. Скажу, слава Богу, что вдвоем, а не один, ибо поминутно ощущался страх. Страх, что с этим нечеловеческим спокойствием матери ушла и жизнь»⁶.

В надежде получить тела расстрелянных, не подозревая, что их не выдают, бедная женщина еще до рассвета отправилась на мол.

На дерзновенную молитву человека, уповающего на Бога, Господь неизменно отвечает чудом Своей милости. И чудо произошло. Г.Л. Дондуков-Изыдинов далее пишет:

«В это время опять собралась толпа вооруженных людей с криком и гамом. Скоро появилась фигура бледного Слуцкого. Среди общего гула кто-то кричал и размахивал руками. Что — мы не понимали. "Начинается, — опять подумал я, — на этот раз забьют!" И вдруг стеклянная дверь отворилась, появился Слуцкий и громко, с каким-то отчаянием в голосе выкрикнул, махнув рукой: "Ведите!" Нас сразу же окружили вооруженные солдаты и вывели. И вот началось шествие, шествие на смерть по длинному молу. Шел отец, спокойно и бодро, рядом, с правой стороны, шел я. Вокруг шли солдаты, держа наготове винтовки, а внешний круг составляла какая-то толпа. Помню, — около меня бежал бородатый седой старик, бежал вприпрыжку и все заглядывал с большим любопытством мне в лицо. Дул ветер, воздух стал совсем чистым и свежим. Мы продвигались довольно быстро, казалось, что бежим навстречу смерти. Старик все бежал, иногда обгоняя нас, и все заглядывал мне в лицо. Я смотрел на него и думал: "Я скоро увижу то, что ты, быть может, еще долго не увидишь..."

У середины мола толпу остановили, дальше стоял кордон. Нас провели до конца мола, поместили в небольшую комнату под маяком и заперли дверь. Окно разбито, холодно, полутемно, по стенкам полки, на них лежат лампы, разные фитили для маяка. Вдруг в углу кто-то шевельнулся. Мы обернулись. Появилась фигура солдата в разодранной форме, без фуражки. Он молча подошел к нам. "Вас расстреливать?.. Да. Меня тоже... Я прапорщик Иванов, и я дрался против них. Меня поймали в горах, где четыре дня пришлось скрываться в лесах, окружили и поймали. Поймали с оружием и сразу привели сюда. Теперь, наверное, расстреляют", — мрачно сказал он.

Подошли караульные и стали у окна. Они смотрели на нас с нескрываемым любопытством. Отец обратился к ним с вопросом: "Можно ли иметь нам священника, чтобы исповедываться?" В ответ раздалась дикая брань. Ругали всеми словами, ругали за желание исповеди, за то, что им, расстрельщикам, холодно, а надо чего-то еще ждать. "Сразу бы их в расход, да за ноги в море, а тут жди приговора к исполнению. Ну да его сейчас принесут, да ждать холодно, возись с этими собаками! Сволочь одна!"

Листовка 1918 г. Из фондов ЯИЛМ

Я стал спиной к окну и начал разглядывать лампы и фитили. Позвал отца и стал ему их показывать, а сам все думал: "Боже, помоги мне до конца не подать им вида, как мне дико страшно! Это будет слишком большим унижением. Конечно, гордость есть чувство плохое, но только на этом я могу держаться до своего конца".

Так в ругани и ожидании прошло около получаса. Вдруг нам кричат: "Выходи!.. Несет!.. Вот и бумагой машет!" Это означало, что пришел конец. Нас вывели всех троих и поставили рядом к стенке мола. Перед нами ясно вырисовывались горы, Ай-Петри, Ялтинский залив. Солдаты с винтовками у ноги стали напротив. Сейчас, сейчас конец всем мучениям, и мы увидим всё: горы, мол, город, солдат. И всё, всё увидим сверху. Увидим, ГОСПОДИ, СЛАВУ ТВОЮ!

К нам подбежал матрос, что-то громко кричал и махал над головой бумагой. Поразил вид этого матроса. На голове у него не было матросской фуражки, волосы очень белокурые, лица не помню, но что мы оба особенно запомнили — его светло-яркий, голубой воротник матроски. Он был такого чистого голубого цвета, такого цвета я больше никогда в жизни не видал, а матроска была белая-белая, как снег. "Ведите их обратно!" — кричал он, показывая старшому бумагу, и сразу все притихло. Старшой как-то с удивлением посмотрел на матроса и приказал вести нас обратно. Мы все трое двинулись, но Иванова остановили. "Нет, Вы, товарищ, останьтесь! Вас это не касается". Отец и я посмотрели на него. Он стоял с белым, зеленого оттенка лицом. Никогда не забуду этого выражения глаз. Сколько в них было какого-то страха и тоски. Я хотел к нему подойти, обнять, сказать что-то утешительное... Но что можно сказать в такую минуту? Мы молча подошли к нему и пожали руку. Я со страхом скорее отвернулся, только бы он не прочитал на моем лице выражения животной радости жизни. Это был ужаснейший момент.

Назад шествие было точно такое же. Возвращались к жизни. Толпы уже не было. И когда шли, я вдруг ясно почувствовал: открылась новая, белая страница; Богом прощены все, все грехи прошлого. Все равно что чувство первого детского причастия. Я вторично родился для земной жизни.

Опять ввели в то же помещение и заперли стеклянную дверь. Что же случилось? Какая тому причина? Что будет дальше? Оба не знали и ничего не понимали и только сосредоточенно молчали. И внутри какой-то свет, какая-то безграничная тишина и радость. Радость Жизни или радость Света, не берусь сказать. Отец сидит рядом — спокойный, величественный, и страшно нарушить тишину. А он все сидит и молча куда-то глядит. Что он там видит? Видит ли комнату, меня — не знаю. Вдруг слышу его голос: "Да, Юрка, вернулись мы с тобой издалека". И это было все!

Потом за стеклянной дверью мы увидели матросов, солдат, Слуцкого и среди них — кого вы думаете? Мою мать, которая со спокойным лицом что-то говорила Слуцкому. Позднее узнали, что, когда она вернулась из города с курицей [купленной для узников], ей сказали, что нас увели на расстрел. Что происходило в ее душе, описать не берусь. Знаю только, что в этот момент раздался залп. Мать положила курицу на тумбу и перекрестилась. Потом раздался второй залп, она опять перекрестилась. Для нее все было кончено. Оба уже вне земли, оба уже у Бога. Она осталась одна. И тут, по ее словам, она почувствовала близость Божию. Близость и Свет Его... Кто-то подошел и сказал, что эти залпы из городского сада во время похорон. Мы уже шли от мола, и мать увидела, как нас заводили в дом.

Вечером этого же дня обоих с очень большим конвоем и страшной скоростью перевезли в пересыльную тюрьму.

Близким друзьям, которые будут читать эту исповедь, хочу добавить: "Нет слов, нет тех чувств выражения благодарности Богу за то, что Он дал нам возможность пережить Великое. Почувствовать Славу Его! Видеть Ее! И видеть великую милость Его!" Хотелось бы воскликнуть со страхом: "Не подходи ко мне, Господи, ибо я человек грешный. Аминь".

Никто и никогда матроса с голубым воротником из властей не посылал, и кто подписал бумагу, так и осталось вопросом»^{** 7}.

Невзирая на Божественное вмешательство в судьбы отдельных людей, революция продолжалась, захватывая в свою кровавую стихию правых и виноватых.

Оставив охрану в Ливадии и Массандре, красноармейцы собрались в штабе, расположенном возле порта, и стали разрабатывать дальнейший план действий. Численность красноармейцев после первых успехов значительно возросла за счет уголовных элементов, внешне почти не отличимых от революционеров.

Георгий Дондуков-Изыдинов. Фото 1950-х гг.

В это время в гостиницах Ялты и пансионах находилось не менее тысячи офицеров. Согласно сложившейся ситуации Булевский приказал действовать решительно и всех арестовать. Началась зачистка гостиниц «Россия», «Гранд-Отель», «Ореанда». Участник событий Альфред Фишман, в то время начальник штаба отряда Красной гвардии в Ялте, вспоминает: «В соседнем номере обыск производили матрос Деламури и красногвардейцы братья Сергей и Петр Гуровы. Три офицера в мундирах лейб-гвардейского гусарского полка, изрядно пьяные, с опухшими от бессонных ночей и беспрерывных попоек лицами, при их появлении переглянулись и встали.

— Сдавайте оружие! — приказал Деламури. — Сопротивляться — бесполезно.

— Хам! — взвизгнул один из гусаров. — С кем ты разговариваешь! Мало по твоей спине танцевала нагайка? Я тебя! — судорожно хватая трясущейся рукой пистолет, гусар пятился назад.

Деламури разрядил наган в офицера. Два других гусара, подняв руки, униженно молили:

— Пощадите! Мы такие же солдаты, как и вы.

— Где оружие?

— Мы его выбросили в окно.

Деламури распахнул створки окна, глянул вниз:

— Пистолеты отсюда выбрасывали?

— Да! — закричали в ответ, указывая на оружие. — <...>. Четыре револьвера и три сабли! — Понурив головы, офицеры покорно вышли из номера <...>. Понятно, что с такой отъявленной сволочью не стали церемониться»⁸.

В гостинице «Гранд-Отель» офицеры не захотели открывать двери, и тогда в их окно было брошено две гранаты. Стены вздрогнули, посыпалась штукатурка, коридор наполнился неприятным запахом взрывчатки. Через минуту двери открылись, и вместе с офицерами вышла княгиня Барятинская. Возмущенная сдачей Ливадии и Массандровских казарм, княгиня пришла к офицерам, чтобы потребовать от них решительных действий. Фишман пишет: «Мятежники, в их числе и княгиня Барятинская, были преданы суду ревтрибунала, но, к сожалению, большая часть под "честное слово" была отпущена на волю, что в дальнейшем тяжело сказалось на ходе боевых действий».

Слуцкий Антон Иосифович (Нафтали Григорьевич)

Участник событий С.Н. Говалло вспоминает, что «ликвидация белогвардейских очагов»⁹ происходила по наводке прислуги. Революционные матросы устанавливали, где находятся офицеры, после чего требовали от них немедленной безоговорочной сдачи «на милость», о которой уже все были наслышаны. Если этого не происходило, дом поджигался, оказавшие сопротивление уничтожались. Конечно, разбираться, кто «сопротивлялся», а кто волею случая оказался рядом, не было ни времени, ни желания. К тому же беспощадность была «хорошим» тоном, по которому, как по визитной карточке, в то время узнавали представителей новой власти.

Вскоре в Ревком приехали седобородые муллы и привезли с собой условия перемирия из 26 пунктов, которое во многом не устраивало большевиков. Только к вечеру удалось прийти к соглашению, на основании чего тут же была составлена листовка, смысл которой сводился к тому, что вся власть переходит Советам рабочих и солдатских депутатов, а «мусульманский исполнительный комитет является культурно-национальной политической организацией и не претендует на самостоятельную власть», а также что «единственной воинской силой для поддержания порядка в городе является красная гвардия, находящаяся целиком в ведении Революционного комитета» и т. д.

Не успела высохнуть типографская краска, как снова началась стрельба. Утром 10 января в деревнях Ай-Василь и Дерекой появилось много офицеров и эскадронцев. После упорного боя на улице Гоголя они оттеснили повстанцев к молу, где те укрепились напротив нынешнего клуба моряков под прикрытием миноносца «Гаджибей», выкатив орудие на прямую наводку. Эскадронцы не решились наступать, а тем временем большевики, оказавшиеся в критическом положении, с присущей им демагогией обратились к ялтинцам с воззванием о «вероломстве» врагов революции:

«Им наплевать на то, что Ялту будет обстреливать из орудий и та, и другая сторона.

Им нет дела до рек крови, до всеобщего разорения цветущего края.

Они хотят отомстить за отнятые у них привилегии.

Граждане! Это война не против мусульманского населения, а против контрреволюционного офицерства».

Воззвание заканчивалось яростным призывом стать на защиту революции.

Тем же утром 10 января с «Гаджибея» была отправлена радиограмма в Севастополь: «Пришлите в помощь миноносец, 20 ящиков патронов ружейных, берданочных и 30 пулеметов с патронами».

И в Ялту срочно был выслан миноносец «Керчь» с отрядом моряков во главе с комиссаром Андрющенко. Миноносцем командовал преданный революции, но беспартийный капитан Кукель. В предрассветной мгле миноносец вошел в Ялтинскую бухту и пришвартовался к внутренней стороне мола, около миноносца «Гаджибей». Свежая команда матросов вошла в Ялту. К ним стали присоединяться сторонники новой власти. Прибыли представители батареи полевых дальнобойных пушек, стоявших где-то за Ливадийским дворцом. В составе отряда был Василий Игнатенко^***, которому было поручено взять на себя руководство военно-революционным комитетом Ялты.

Он вспоминает: «На миноносец явился за оружием высокий, жилистый, седой старик. В его глазах светилась неукротимая ненависть к врагам. Я ему дал карабин с боевым запасом патронов. Впоследствии он доказал свою преданность Советской власти активным участием в боях. Он лично захватил в плен немало белых и, едва дождавшись решения революционного суда, сам приводил приговор в исполнение.

Ялтинский мол. Открытка начала XX в.

Мне не удалось поговорить с ним, расспросить, откуда такая ярость, но было видно, что богатеи достаточно поизмывались над ним в прошлые годы»¹⁰. Подобная жестокость, видимо, и самому Игнатенко показалась чрезмерной, но все же полезной для революции. Надо сказать, что и сам он не отличался излишней мягкостью. Княгиня Барятинская писала: «Комиссар Игнатенко, чудовище, которое имело обыкновение казнить офицеров собственными руками, стреляя в них из своего револьвера»¹¹.

Боевыми операциями руководил революционный штаб из 9—11 человек, заседавший на миноносцах «Керчь» или «Гаджибей».

10 января вечером под артиллерийским огнем с кораблей эскадронцы, находившиеся в Дерекое, отступили, и матросы с винтовками наперевес рванулись вперед. Офицеры пытались спрятаться в частных домах, но их находили и тут же расстреливали. Разрозненные группы эскадронцев бежали в Аутку и в озлоблении от постигшей неудачи с яростью секли плетьми и рубили шашками мирных греков, в основном стариков, женщин, детей, и, только утолив свою злобу кровью, отступили к татарскому кладбищу, где укрепились, но ненадолго. Эскадронцы попробовали договориться с большевиками, но безрезультатно: окруженные с тыла, они были обстреляны с «Гаджибея».

Локальные успехи красноармейцев все же не переломили ситуацию. 11 января большевики предприняли наступление на деревню Никиту, но, потеряв много людей, отступили к Ялте. А наутро почти весь город был в руках офицеров. Разбежавшимся по домам активистам трудно было собраться, но Булевскому удалось организовать самых преданных и бросить в бой против офицеров, находившихся по преимуществу в Аутке и Ливадии. В тот же день, 11 января, «Гаджибей», расстрелявший все свои снаряды по Ялте, ушел в Севастополь, а на помощь оставшемуся эсминцу «Керчь» из Севастополя вышел эсминец «Счастливый».

Из Балаклавы прибыли красноармейцы, вооруженные берданками со свинцовыми пулями и длинными штыками, и получили приказ штурмовать дворец Мордвиновых, находившийся на возвышенности по правой стороне Дерекойского шоссе, где располагалось белое командование. После продолжительной перестрелки с криками «Ура! Бей гадов-офицеров!» красноармейцы бросились в бой. Захваченных офицеров тут же отправляли на Ялтинский мол под так называемый трибунал.

Обстановка накалялась. 12 января эскадронцы заняли Гурзуф и устроили резню; у местных греков и попавших в плен красноармейцев вырезали на лбу и груди звезды, отрезали уши, носы, выламывали пальцы, не щадили ни стариков, ни женщин, ни детей. И клятва не брать оружие, данная ими три дня назад, ни для кого не стала препятствием.

В тот же день с превосходящей жестокостью с обеих сторон разгорелся кровавый бой за Ялту.

«Паника создалась невообразимая: застигнутые врасплох жители бегали в одном белье, спасаясь в подвалах, где происходили душераздирающие сцены <...>. На улицах форменная война: дерутся на штыках, валяются трупы, течет кровь. Начался разгром города»¹².

К вечеру 13 января Ялту полностью контролировали красногвардейцы и матросы. Началась зачистка города, во время которой было арестовано много офицеров и эскадронцев. На даче князя Юсупова был пойман генерал Вербицкий.

Ночью в Ай-Василь прибыло четыре татарских эскадрона, о зверствах которых были все наслышаны. Вот всего лишь один пример: «Грек Попозуло был схвачен вместе с молодой женой, — пишет участник событий А. Фишман. — Доставив их в Ай-Василь, эскадронцы изнасиловали молодую женщину, предварительно избив до полусмерти ее мужа. Надругавшись над женщиной, палачи отрезали ей груди, выбросили в помойную яму. Пришедший после жестоких побоев в сознание муж бросился на помощь жене, но был снова оглушен ударом сабли по голове. Их, истекающих кровью, но еще живых, эскадронцы закопали в землю на глазах потрясенных жителей...»¹³.

Опасность, идущую от татар, в полной мере оценили практичные большевики. «Товарищи матросы, солдаты и рабочие, организуйтесь и вооружайтесь все до одного! В опасности Севастополь, весь Крым. Нам грозит военная диктатура татар! Но враги народа рисуют события в Севастополе в таком виде, чтобы натравить на нас татарский народ. Они изображают севастопольских матросов разбойниками, угрожающими жизни и спокойствию всего Крыма. Наэлектризованные злостной агитацией, темные татары-эскадронцы ведут себя в Симферополе, в Ялте и в других городах как завоеватели. На улицах там нередко происходят избиения нагайками, как при царском режиме. Эскадронцы в Симферополе проезжают по тротуарам, тесня толпу, с лошадьми, как царские жандармы, подслушивают, оглядывают каждого прохожего. Худшими временами самодержавия грозит нам военная диктатура татар, вводимая с согласия Центральной Рады»¹⁴.

В.А. Игнатенко

В революционном штабе, невзирая на сложности, было решено взять деревню Ай-Василь.

Революционер Фролов, член Центрфлота, сообщал в радиограмме: «Миноносец "Керчь" не исправлен для дальнейшего похода. Выйдет вечером. Вышлите транспорт и гидропланы. Передайте командующему революционным отрядом Толстову, пусть вышлет отряд в большом количестве. Город держать невозможно: днем мы город занимаем, а ночью караул держать некому, они его опять занимают. Такие явления каждый день. Сейчас бомбардируем город. Город в некоторых местах горит».

Непродолжительный бой закончился победой большевиков. Часть эскадронцев и офицеров была расстреляна. В то время 15-летняя О.М. Веригина (в замужестве Можайская) записала в своем дневнике: «Красноармейцы ловили офицеров, расстреливали, бросали с мола в море. С 14-го января начались обыски, похожие на грабежи. 16-го к нам приходили шесть раз. Матросы взяли у нас все охотничьи ружья и сабли»¹⁵. За этот короткий промежуток времени у них было произведено 27 подобных обысков.

Настоящее ожесточение большевиков вызвал расстрел их товарищей во главе с неким Кином, захваченных офицерами в Мордвиновском дворце, на что они ответили массовыми казнями арестованных.

16 января красногвардейцы отбросили офицеров с одной стороны к Алуште, а с другой — в горы. А на следующий день севастопольские моряки, уже захватившие Симферополь, направили в Алушту в тыл офицерам крупный отряд, что создало панику и помогло большевикам в течение нескольких дней установить в городе свою власть.

Ян Булевский в зале, переполненном возбужденными людьми, торжественно объявил об установлении Советской власти в Ялте, на улицах которой еще не были убраны тела убитых. Победители обнимались, поздравляли друг друга с успехом, рожденным в пролитии братской крови. Тут же были распределены ответственные должности; вчерашние маргиналы и преступники превращались в борцов с контрреволюцией, саботажем и мародерством.

Стрельба на улицах затихла, перепуганные люди стали выходить из своих домов и с ужасом смотреть на разрушенный и оскверненный город. На месте Мордвиновского дворца дымились развалины. Гостиницы «Ореанда», «Россия» и «Гранд-Отель», прежде переполненные кипучей жизнью, были безлюдны. Выбитые окна, фасады с черными зловещими дырами от снарядов, сорванные крыши, разрушенные колонны, висящие на арматурной паутине балконы навевали уныние и печальную уверенность в необратимости происшедшего. По набережной было разбросано битое стекло, горы отваленной штукатурки, лежали стены, поваленные телеграфные столбы с повисшими на сломанных деревьях проводами. Повсюду валялись различные вещи из разрушенных магазинов, бутылки, книги, консервные банки, мануфактура. И на фоне этого удручающего пейзажа метались люди в поисках своих родственников и близких. Узнав от знакомых или найдя случайно тело убитого, бились в судорогах и валились в обмороке, собирая возле себя толпы сочувствующих, вспоминал К.П. Набоков.

Во дворе похоронного бюро ярусом, один на другом, лежали жертвы революции. На грузовых машинах подвозили новые изуродованные тела и складывали их в кучу. Мужчины и женщины, подростки и грудные дети, военные и штатские, босые и полуобнаженные, они были так обезображены и окровавлены, что их трудно было узнать. На протяжении всего времени, пока шли бои, тела убитых оставались на улице. Многих совершенно нейтральных людей смерть застала врасплох осколком снаряда или случайной пулей.

Всюду раздавались крики, многих, обессиленных от ужаса, вели под руки, обливали водой, как могли, приводили в чувство. Возле убитых происходила толкотня, давка, истерический плач и обмороки. Ялтинцы обращались друг к другу с одним вопросом: «Не видели наших?» — и бросались к машинам. Уже темнело, а машины всё подвозили и подвозили убитых горожан.

Неизвестный очевидец этих событий писал: «Невозможно описать ту скорбь, то страдание, которое переживали люди! Ужас смерти соединил и сделал равными всех. Здоровые и больные, старики и дети, слабые и сильные духом одинаково скрывались, подобно древним христианам, гонимым язычниками, и искали защиты, спасения и утешения в слезах и молитвах, в исповеди и причастии Святых Таин. Ежеминутно готовые принять смерть, они с верою внимали словам отца Николая [Владимирского], спокойно и бесстрашно, как и в мирные дни, [проводившего] богослужение в храме, наполненном беженцами из окружающей собор части города.

Кто побывал в нем в эти дни хоть раз, навсегда запомнит эту скорбную полутьму каменного храма, пол которого был устлан постелями, заставлен креслами с больными, табуретками, столиками, посудой, домашними вещами первой необходимости, рядом с которыми стояли гробы с еще не погребенными трупами. Нам никогда не позабыть <...> этих мучительных ночей, полных ожидания смерти, этих захлебывающихся от кашля и мокроты больных, этих немощных стариков и обессилевших детей, задыхающихся в спертом воздухе переполненного людьми храма, этих покойников, под гробы которых за теснотой собирались живые, завидовавшие мертвым»¹⁶.

Примечания

*. Оболенский Владимир Андреевич (1869—1950). Князь из рода Рюриковичей. Родился в Петербурге. Участвовал в деятельности марксистских студенческих групп, в частности кружка П.Б. Струве. До 1900 г. был близок к РСДРП. С 1903 г. член либерально-демократического Союза Освобождения. В это же время проживал в Крыму, избирался гласным Ялтинского уезда, губернским гласным, членом Таврической земской управы. Член конституционно-демократической партии с ноября 1905 г.; в 1906 г. возглавлял Таврический губернский комитет партии и ее газету «Жизнь Крыма», созданную им же. Депутат I Государственной думы, кадет. Масон. После Октябрьского переворота с декабря 1917-го по ноябрь 1920 г. жил в Крыму, возглавлял губернское земское собрание. Член ТУАК с 1919 г. В 1920 г. эмигрировал, жил в Париже. Печатался в эмиграционных изданиях. Умер в местечке Бюсси-ан-От. Похоронен на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа.

**. Эти трагические воспоминания были записаны спустя много лет: 24 декабря 1956 г. — 6 января 1957 г.

***. Игнатенко Василий Андреевич (1884—1972). Член РСДРП с 1912 г. Матрос линкора «Свободная Россия». В 1917 г. — комиссар линкора, член Севастопольского военно-революционного комитета. Прибыл в Ялту из Севастополя для установления власти большевиков на миноносце «Керчь». Председатель Ялтинского военно-революционного комитета.

1. Там же. — С. 65—66.

2. Там же. — С. 70—71.

3. Княгиня Мария Барятинская. Дневник русской княгини в большевистской тюрьме // Крымский альбом. 2003. — Феодосия; М., 2004. — С. 76.

4. Воспоминания К.П. Набокова. — С. 79.

5. Там же. — С. 72—73.

6. Князь Георгий Дондуков-Изыдинов. Расстрел. Ялтинский мол глазами очевидца // Крымский альбом. 2000. — Феодосия; М., 2002. — С. 106.

7. Там же. — С. 109—111.

8. Фишман А. Решающие дни. — Симферополь: Крымиздат, 1958. — С. 29—30.

9. Воспоминания С.Н. Говалло о вооруженном восстании красногвардейцев и моряков для свержения буржуазии в г. Ялта и других революционных событиях. Рукопись. Фонды ЯИЛМ. О. Ф, ед. хр. 17, на 139 л. — Л. 21.

10. Воспоминания В.А. Игнатенко о революции. Фонды ЯИЛМ. О. Ф, ед. хр. 95, на 16 л. — Л. 7.

11. Княгиня Мария Барятинская. Дневник русской княгини в большевистской тюрьме. — С. 99.

12. Зарубин ВТ. К вопросу о восстании крымских татар в горном Крыму (1918) // Проблемы истории и археологии Крыма. — Симферополь: Таврия, 1994. — С. 227.

13. А. Фишман. Решающие дни. — С. 72.

14. Борьба за Советскую власть в Крыму. Документы и материалы. — Симферополь, 1957. — С. 154.

15. Воспоминания О.М. Можайской, урожденной Веригиной. Тетрадь 1-ая. Отрочество. Октябрь 1916-го — ноябрь 1920 г. Рукопись. — Л. 5.

16. Таврические епархиальные ведомости, 1918, май.