1. Проникновение христианства в юго-западный Крым

В 17-й главе Апокалипсиса описывается гибель «великой блудницы», с которой «блудодействовали цари земные» и которая «упивалась кровью святых и кровью свидетелей Иисусовых». Автор предсказывает, что «прийдут на нее казни, смерть и плач, и голод, и будет Сожжена огнем». Здесь же дается и расшифровка аллегорического образа: «И сказал мне ангел: чего ты дивишься? Я скажу тебе тайну жены сей и зверя, носящего ее, имеющего семь голов и семь рогов». «Здесь ум, имеющий мудрость. Семь голов суть семь гор, на которых сидит жена». Безусловно, жителям империи было ясно, о ком идет речь в «Откровении Иоанна». Сквозь библейскую символику и прозрачные намеки рельефно проступает образ Рима — непобедимого и ненавистного порабощенным жителям провинций «вечного города», выросшего на семи холмах над Тибром.

Что же вызвало у автора этого пророчества такую ненависть, которую разделяли, по всей видимости, не только христианские общины, членам которых и адресовалось послание, но, пожалуй, все угнетенные массы империи?

«Римское завоевание, — писал Ф. Энгельс, — во всех покоренных странах прежде всего непосредственно разрушило прежние политические порядки, а затем косвенным образом и старые общественные условия жизни. Разрушило, во-первых, тем, что вместо прежнего сословного деления (если не касаться рабства) оно установило простое различие между римскими гражданами и негражданами...; во-вторых, и главным образом, — вымогательствами от имени Римского государства... Наконец, в-третьих, римские судьи повсюду выносили свои решения на основании римского права, а местные общественные порядки объявлялись тем самым недействительными»¹.

Отчужденность широких масс от участия в общественных делах, разочарование в жизни и неверие в возможность ее улучшения собственными силами при неизменном желании найти какой-то выход из череды повседневных страданий и создавали психологическую атмосферу ожидания скорого (желанного!) конца света, страшного суда и справедливого воздаяния. Не только необразованные низы общества, жадно ловившие слова проповедников о том, что именно им завещано царство божие, но и многие разочаровавшиеся в традиционных социально-этических ценностях и не нашедшие утешения в противоречащих друг другу построениях философских школ интеллектуалы уповали на чудо, на приход в этот мир судящего и карающего божества.

В условиях Римской военно-бюрократической империи традиционные ценности классического полисного строя, равно как и патриархально-консервативных восточных обществ, вошедших в ее состав, были принципиально неспособны удовлетворить духовные запросы лишенных мировоззренческих ориентиров людей. С усилением социально-экономического неравенства, пауперизации и политического бесправия, наиболее явственно проявляющихся в крупных административных и торгово-промышленных городах Средиземноморья (в самом Риме, Александрии, Антиохии, Кесарии, Коринфе, Эфесе, Карфагене и др.), сознание «униженных и оскорбленных» вырабатывает свою идеологию, альтернативную в существеннейших аспектах той, которая была характерна для представителей официального Рима. Мирские ценности, столь характерные для классической античной культуры, резко противопоставляются божественным идеалам. В соборном послании Иоанна Богослова читаем:

Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. И все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордыня житейская, не есть от отца, но от мира сего.
И мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю божию пребывает во век.

В такой обстановке раннее христианство устами апостола Павла призывает своих адептов к сознательному отказу от ценностей «века сего»:

Итак, умоляю вас, братья, милосердием божим, представьте тела ваши в жертву живую, святую, благоугодную Богу, для разумного служения вашего; и не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что есть воля божия, благая, угодная и совершенная.

В отличие от идеала гармонии классической античности вера противопоставляется рациональному познанию, дух — бренной плоти, всеблагий бог — порочному миру. Так же социальная ущербность, нищета, убожество, претерпение страданий превозносятся над знатностью, богатством, социальным престижем, мирской властью. Высшей ценностью объявляется любовь духовная и жертвенная — к богу и ближним, не имеющая ничего общего с телесным влечением. Вот как пишет Павел:

Посмотрите, братья, кто вы, призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных. Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильных; и незнатное мира и униженное и ничто не значущее избрал Бог, чтобы упразднить значущее — для того чтобы никакая плоть не хвалилась перед Богом.

Подобного рода идеи могли порождаться лишь обществом, расколотым на не имеющие общих ценностей и идеалов антагонистические группы в тех условиях, когда угнетенные разуверились в возможности изменить свое положение к лучшему какими-то насильственными средствами. Выходом для рабов, городского плебса и неимущих деклассированных интеллигентов могла быть лишь смена ценностей и идеалов, отказ от авторитета морали господ и постулирование положения о том, что именно «сирые и убогие», уповающие и немудрствующие, непричастные к власти, богатству, чуждые ощущения собственного превосходства и есть угодные богу, а посему — избранные им.

В этом контексте даже призывы к покорности и послушанию, любви к мучителям и угнетателям приобретают совершенно новый смысл возвышения униженных над унижающими их, ощущения гонимыми своего абсолютного превосходства над гонителями, вера в то, что эти последние, осудившие их на земле на временные муки, в день страшного суда будут осуждены на муки вечные. В этом смысле проповедовавшаяся ранними христианами беспредельная любовь ко всем ближним, к угнетателям и мучителям была фактически иновыражением их бесконечной ненависти к окружавшему их миру страданий вообще и к «сильным мира сего» в частности.

А теперь посмотрим, могли ли быть подобного рода настроения в сколько-нибудь значительном масштабе распространены в Херсонесе первых веков н. э. В отличие от основной массы средиземноморских центров городу на протяжении всего эллинистического и даже римского времени удавалось сохранять типичный полисный уклад жизни, предполагающий экономическую автономию и гражданское самоуправление. В основных чертах Херсонес сохраняет старую конституционно закрепленную государственную систему и даже римлянами признается (пусть и номинально) свободным городом.

При Веспасиане римские власти, судя по некоторым косвенным данным, готовились включить город в состав империи, однако уже его сын и преемник Тит отказался от этого плана. Сравнительно спокойная и благополучная эпоха правления династии Антонинов (II в. н. э.) способствовала росту благосостояния основной массы горожан. С начала III в., когда в Северном Причерноморье активизируются варварские народы, разоряющие Ольвию, Тиру и Боспорское царство, римское военное присутствие служило гарантией безопасности херсонеситов, так что сама империя едва ли ассоциировалась в их сознании с идеей о мировом зле. Во внутреннюю жизнь гражданской общины римские офицеры практически не вмешивались, хотя временами, как о том свидетельствует одна из дошедших до нас надписей, между горожанами и военнослужащими и могли возникать конфликты.

Несмотря на бесспорное развитие имущественного неравенства и общей аристократизации системы полисного самоуправления, основная масса городских жителей, судя по раскопкам жилых кварталов и некрополя, представляла собой людей среднего достатка. Они имели земельные участки-клеры и занимались в свободное от сельскохозяйственных работ время в какой-либо ремесленной, промысловой или торговой сфере деятельности. На основании археологических материалов нельзя сделать вывод о массовой пауперизации рядовых граждан, как то наблюдалось в большинстве крупных средиземноморских городов. В отличие от последних с их смешением различных этнических, культурных и религиозных компонентов при высоком проценте рабов и вольноотпущенников в Херсонесе на протяжении всей его истории абсолютно преобладал изначальный греческий субстрат, а рабов было сравнительно немного.

Оказавшиеся на границе с агрессивными варварскими народами херсонеситы, постоянно нуждавшиеся в военной помощи со стороны империи, должны были остро ощущать свою причастность к античной цивилизации, в которой на протяжении первых веков н. э. грань между греками и римлянами все более стиралась. Поэтому раннехристианское бескомпромиссное осуждение официального Рима как воплощения мирового зла едва ли могло разделяться многими из горожан. Все они (пусть даже в известной степени и номинально) участвовали в городском самоуправлении и потому их общественная организация не могла восприниматься ими как нечто чуждое и враждебное, а традиции полисной морали (тем более при постоянной угрозе со стороны варварского окружения) поддерживали представление об общности интересов всех граждан. Естественно, это мало согласовывалось с раннехристианским пафосом нигилистического отношения ко всем формам проявления гражданской активности, а также с призывом игнорирования земных ценностей ради загробного блаженства. По орфико-дионисийским воззрениям, счастье на том свете вовсе не определялось страданиями и социальной ущербностью при жизни.

Относительная моноэтничность городского населения при генетической и культурно-религиозной преемственности поколений способствовала сохранению приверженности традиционным верованиям. Взгляды изменялись медленно, на протяжении столетий, и этот процесс едва ли четко осознавался самими херсонеситами. Ими воспринимались и переосмысливались новые, синкретические идеи, однако последние вовсе не противопоставлялись традиционным отеческим культам, а скорее, восполняли их. Христианские же представления, враждебные языческим обрядам, должны были быть глубоко антипатичны херсонеситам, жизнь которых органически связывалась с родной землей и местными традициями. Христианский космополитизм, вырабатывавшийся в полиэтнической среде обездоленных масс больших средиземноморских городов, едва ли был совместим с устойчиво сохранявшимся в Херсонесе полисным патриотизмом.

Как видим, в силу объективных обстоятельств в первые века н. э. христианство, о существовании которого, очевидно, уже знали на побережье Тавриды, не могло завладеть умами значительного числа херсонесских греков.

Вместе с тем нельзя исключить возможность появления в Херсонесе некоторого числа христиан уже во II—III вв. Может быть, первым христианином здесь действительно был сосланный сюда третий римский папа Климент. Не исключено, что биограф последнего, Ириней Лионский, имел в виду другой Херсонес — Фракийский, поскольку он упоминает о расположенных вблизи города мрамороломнях, многочисленных на берегу Пропонтиды — Мраморного моря, но отсутствующих в Крыму. Впрочем, писавший с чужих слов Ириней мог спутать добычу мрамора с разработками белого известняка, который шел на строительство Херсонеса, как и в наши дни Севастополя. Отметим также, что и сосланный в Херсонес другой римский папа — Мартин (середина VII в.) — в одном из писем упоминает о хранящихся в этом городе мощах Климента, перевезенных позднее, согласно летописи, в Киев князем Владимиром.

По свидетельству церковных источников («Откровение Иоанна», «Деяния апостолов», послания, особенно связываемые с личностью апостола Павла), сообщений античных авторов, прежде всего писем наместника Вифинии Плиния Младшего императору Траяну, уже к началу II в. христианство было достаточно) распространено в Малой Азии. Херсонеситы, поддерживающие тесные торговые связи с малоазийскими городами, не могли не знать о новом вероучении, воспринимавшемся образованными язычниками как «пагубное», «зловредное суеверие».

Вместе с тем материалы, которые свидетельствовали бы о постоянном или даже временном проживании сколько-нибудь значительного числа христиан в этом городе в первые века н. э., не известны. Единственная находка, которая с высокой степенью вероятности может быть связана с этим периодом, представляет собой изображение фантастического чудовища с зажатой в огромной зубастой пасти рыбой. В раннехристианской литературе известен образ гонителей новой веры в виде «зверя из бездны», «зверя страшного и ужасного», тогда как самих себя адепты новой веры символически изображали в виде рыбы. Такая образность рождается в обстановке гонений и преследований первых христиан, так что можно предполагать, что и статуэтка была изготовлена где-то во II—III вв. и в Херсонес попала с кем-то из ссыльных или беженцев. После легализации христианства Миланским эдиктом 313 г. нужда в искусстве подобного рода отпадает.

Вход в предполагаемую молельню первых херсонесских христиан (так называемый Подземный храм)

По мнению некоторых специалистов, с первыми веками н. э. каким-то образом связан располагавшийся на главной улице города пещерный храм-мавзолей, функционировавший как культовый объект, очевидно, с V в. и почитавшийся в средние века как место, связанное с деятельностью первых христиан в городе. Возможно, здесь, в переоборудованной под маленький храм уже не использовавшейся цистерне, собиралась для молитв и богослужений небольшая группа христиан, скрывавшихся от властей и языческого населения города. Не менее вероятно, что на этом месте (возможно, в самой цистерне) погиб кто-то из первых проповедников, в честь которого в IV или V в. и был сооружен культовый мемориал, дополненный позднее наземной часовней, от которой сохранилась только часть апсиды.

Сказанное, однако, не дает никаких оснований принимать на веру сообщения некоторых церковных историков, что прибывший в Херсонес в 94 г. римский епископ Климент нашел там более двух тысяч христиан, о которых, кстати, нет никаких упоминаний на протяжении двух последующих веков. Тем более легендарным следует признать и православное предание, что якобы первым христианином, попавшим в Херсонес, был апостол Андрей. В основе ее лежит сообщение жившего в начале III в. епископа портуенского Иполита будто бы «Андрей, после того как проповедовал скифам и фракийцам, претерпел крестную смерть в Патросе Ахейском». Постепенно среди христиан складывается представление, что после гибели Иисуса апостолы, как о том писал крупнейший раннехристианский мыслитель Ориген (200—258), «рассеявшись по вселенной», проповедовали каждый в отдельной стране: «Фома, как сохранилось у нас предание, получил в удел Парфию, Андрей — Скифию, Иоанну досталась Азия» (имеется в виду Малая Азия, точнее, ее западная часть, составлявшая римскую провинцию соответствующего названия) и т. д. На протяжении веков легенда обрастала подробностями, и когда в IX в. иерусалимский монах Епифаний обошел Причерноморье, записывая местные сказания о деятельности в этих краях «первозванного» апостола, то, по словам местных христиан, Андрей проповедовал в Иверии, Сванетии, Осетии и Абхазии, затем перенес свою деятельность в города Боспора, посетил Феодосию и, наконец, попал в «Херсонес, где и оставался долгое время». Столетия спустя древнерусские летописцы изобразят путешествие апостола и дальше на север — до Киева и Новгорода...

Как видим, в нашем распоряжении нет убедительных данных, свидетельствующих о заметном распространении христианства среди херсонеситов в первые три века новой эры. Социальное положение горожан и их мировоззрение явно препятствовали этому, а ссылка активных проповедников нового вероучения в Херсонес косвенно подтверждает мысль, что новая религия популярностью здесь не пользовалась. Можно признать наиболее убедительным предположение, что до начала IV в. христианами в городе были почти исключительно ссыльные или гонимые за веру, а также их потомки. В Херсонесе они не имели гражданских прав и, соответственно, занимали низшую ступень в общественной иерархии. Будучи угнетаемыми, снося упреки и насмешки из-за приверженности к чуждой основной массе херсонеситов вере, такие люди тем более утверждались в идеалах новой религии, проповедуя их среди таких же, как и они, обездоленных лиц, находившихся вне полисной общины.

По сохранившимся данным, первые массовые гонения на христиан в подвластных Риму причерноморских областях относятся к годам правления Коммода (181—193). Но эти акции были кратковременными и не имели существенных последствий. Более свирепые репрессии обрушились на христиан в провинциях Понт и Каппадокия при Максиме Фракийце (235—238). За ними последовали гонения времен правления Деция (249—251) и Валериана (253—258). Однако эти меры, при всей их жесткости, не достигали цели. И не только в силу приверженности христиан своему учению, поражавшей позднеантичных авторов, но и в связи с тем, что при калейдоскопической смене императоров и соответственно внутриполитического курса правительства, при все большей самостоятельности местных властей в каждой из провинций гонения носили спорадический характер: внезапно возникая, они вскоре стихали. Так, согласно второму антихристианскому эдикту Валериана от 258 г. клирики должны были подвергаться смертной казни, простые христиане — лишению прав и конфискации имущества, знатные женщины — ссылке, а дворцовые служители — низведению до статуса рабов. Но все же эти меры не получили широкого распространения, поскольку в том же году император попал в плен к персам, где и умер, а на протяжении последующих сорока лет, — при Галлиене (260—268), Аврелиане (270—275) и вплоть до последних лет правления Диоклетиана христиане пользовались спокойствием. Следовательно, нет оснований предполагать сколько-нибудь значительное, насильственное или добровольное, выселение в Херсонес христиан из внутренних областей империи.

Новые, тяжелые для христиан времена начинаются с 302 г., когда под влиянием своего сподвижника и полководца кесаря Галерия престарелый Диоклетиан насильственно принуждает всех своих подданных к участию в общегосударственном языческом культе, недопустимом с позиций христианского вероучения. В ответ на неповиновение император в 303—304 гг. последовательно издал четыре эдикта против христиан, — в которых предписывалось разрушать церкви и сжигать их священные книги, а самих адептов учения Иисуса под угрозой пыток и казней приводить к отправлению официальных обрядов. Особой строгостью исполнение этих мер отличалось в малоазийско-балканских областях. Там за их проведением следил сам император, находящийся в Никомедии, на берегу Мраморного моря (Пропонтиды). С этими событиями непосредственно связано предание о миссионерской деятельности христианских епископов в Херсонесе в первые годы IV в., изложенное в написанных (как показал исследовавший текст В.В. Латышев) в VII в. «Житиях св. епископов Херсонских».

Автор этого произведения, которым был, по всей видимости, один из епископов Херсона, собрал и переработал бытовавшие в то время легенды о первых проповедниках новой веры в его городе. Согласно этому тексту в последние годы правления Диоклетиана иерусалимский епископ Ерман для обращения жителей Тавриды в «истинную веру» послал туда Ефрема (к скифам) и Василия (в Херсонес). Горожане избили и изгнали миссионера, а после того, как Василий якобы приобщил к христианству «архонта» города (воскресив из мертвых его сына), убили его. Мученической смертью погибают вскоре и другие проповедники христианства в городе — Евгений, Алпидий и Агафодор, а посланный из Иерусалима на смену им проповедник не добрался до Таврии, скончавшись в пути.

Данную версию нельзя признать убедительной. Трудно себе представить, чтобы в условиях массовых гонений, не утихавших в восточных провинциях вплоть до 311—313 гг., священнослужители Палестины стали бы заботиться о «просвещении» жителей далекой Тавриды. В ту пору и сама иерусалимская церковь не имела еще никакого существенного значения и уж подавно не распространяла свое влияние на причерноморские области. Иерусалим, разрушенный в ходе Иудейской войны в сентябре 70 г. и повторно опустошенный в годы подавления восстания Бар-Кохбы (131—135), в III в. влачил существование второстепенного провинциального городка, а его христианская община и в IV в. была подвластна митрополиту Кесарии Палестинской, в свою очередь зависевшему от патриарха Антиохии. Только после легализации христианства и предпринятых матерью императора Константина Еленой в 325 г. разысканий в окрестностях города христианских реликвий, привлекших туда множество паломников, заметно возрастает престиж иерусалимской церкви. Она была признана «матерью всех церквей» и объявлена самостоятельной патриархией на третьем (Эфесском) вселенском соборе в 431 г.

Сказанное позволяет думать не только о крайней маловероятности присылки в начале IV в. миссионеров, из Иерусалима в Херсонес, но и дает основания предполагать, что сама легенда об этом могла зародиться не ранее второй половины V в., именно тогда ввиду возросшего авторитета иерусалимской церкви местное духовенство сочло бы престижным возводить свои истоки к проповедникам из города первых христиан.

Вместе с тем записанные спустя триста — четыреста лет после рассматриваемых событий легенды «Житий св. епископов Херсонских» могут содержать и отголоски реальных происшествий, прежде всего гибели первых проповедников христианства среди херсонеситов. Вполне правдоподобно, что в годы диоклетиановых гонений некоторые активные сторонники новой веры могли быть сосланы римскими властями в отдаленную Таврику или же, спасаясь от преследований, бежали туда сами. Естественно, что они попытались обратить в свою веру местных жителей. Однако эта попытка не удалась. Некоторые из проповедников могли погибнуть от рук язычников, возмущенных пренебрежением пришельцев к их отеческим святыням.

Однако в первые десятилетия IV в. во внутренней жизни Римской империи происходили решительные перемены, выразившиеся, в частности, и в принципиальном изменении правительственного курса по отношению к христианам. В 305 г. Диоклетиан в соответствии с данным им обещанием еще в начале его двадцатилетнего правления, отрекся от власти, разделив империю (официально сохранявшую единство) на несколько зон управления. Уже в следующем году Константин, провозглашенный солдатами императором Запада, будущий объединитель Римской державы, прекратил преследования христиан в подвластных ему провинциях. Правивший Востоком Галлерий незадолго до своей смерти издал 30 апреля 311 г. в Никомедии указ об официальном признании христиан религиозной общиной. Через год известный отрицательным отношением к христианству Максенций был разгромлен Константином под стенами Рима и утонул в Тибре при отступлении. В 313 г. разделившие власть в империи Константин на Западе (в Милане) и Лициний на Востоке (в Никомедии), по соглашению друг с другом издали эдикты о полной свободе совести и вероисповедания для своих подданных. Христиане отныне пользовались теми же правами, что и приверженцы других религий, они имели право открыто совершать свои культовые обряды, занимать любые гражданские и военные должности. Конфискованное в эпоху гонений имущество возвращалось церкви и частным лицам.

Победив своих противников, Константин и Лициний в течение десятилетия правили совместно. Однако в 324 г. между ними началась война, закончившаяся поражением Лициния. Он был сослан в Фессалоники, а затем убит. После этого до самой смерти в 337 г. Константин правил империей единолично, активно привлекая к участию в общественных делах своих сыновей. Не являясь христианином (согласно преданию, он крестился перед самой смертью), Константин был воспитан в почитании «Непобедимого Солнца», совмещавшего в себе черты Митры и Гелиоса. Статуям императора при его правлении по-прежнему воздавались божественные почести, а сам император в воздвигнутой им столице Константинополе (Новом Риме) был запечатлен в огромной статуе бога Солнца — Гелиоса. Наряду с христианскими храмами в городе были построены и языческие. Из них особенно выделялся храм Фортуны. А в окружении императора были как христиане, так и язычники. Его союз с христианской церковью носил прежде всего политический характер. Константин покровительствовал ей, понимая, что именно эта религиозная организация может оказать ему существенную поддержку в борьбе за власть, в деятельности, направленной на стабилизацию положения в расшатанном религиозными столкновениями и гражданскими войнами государстве.

Учитывая сказанное, нетрудно оценить и степень исторической достоверности содержащегося в «Житиях св. епископов херсонских» предания о времени и обстоятельствах крещения херсонеситов. Согласно этому источнику, Константин в ответ на просьбу преследуемых херсонесских христиан в 325 г. послал в город епископа Капитона в сопровождении 500 воинов с целью обращения его жителей в христианскую веру. Проповедник был встречен горожанами недоброжелательно, однако после совершения «чуда», смысл которого состоял в том, что он побывал в горящей печи и вышел оттуда невредимым, херсонесские язычники приняли его религию. Об этом было доложено участвовавшему в то время в работе Никейского собора (первого всеобщего съезда христианских епископов, проходившего под покровительством государственной власти) Константину.

Анализируя это предание, следует отметить, что посылка в 325 г. епископа в сопровождении столь значительного отряда с целью обращения в христианство жителей какого-либо города империи была попросту невозможной. Это противоречило самой сущности проводимой Константином (напомним, не являвшимся еще христианином) внутренней политики веротерпимости. Как писал в конце прошлого века церковный историк Л.П. Лебедев, указы Константина 20-х гг. IV в. «совершенно так же, как в Миланском эдикте... во всеобщее сведение объявляют, что каждый, кому нравится язычество, может свободно исповедовать его, и никто не должен посягать на религиозные права язычников». Тем более нерационально было бы восстанавливать против себя жителей пограничного Херсонеса столь грубым вмешательством в их внутреннюю жизнь в период постоянных войн с народами Северного Причерноморья.

Вместе с тем, учитывая сложившуюся в 20-х гг. IV в. в Причерноморье историческую ситуацию, можно допустить, что не все в рассматриваемом предании является вымышленным.

В 321 г. северопричерноморские варвары, именуемые римскими авторами обычно «готами», вновь нападают на империю и ведут с ней войну вплоть до 336 г., причем известно, что в 322 г. отряд херсонеситов принимал участие в борьбе с ними на Дунае. Параллельно военные действия разворачивались и в Крыму, так что присылка около 325 г. в Херсонес военного отряда представляется вполне вероятной. Можно предполагать также, что вместе с ним в город прибыл и священник Капитон, поскольку, во-первых, среди направленных в Тавриду солдат должны были быть и нуждавшиеся в «пастырском попечении» христиане, а во-вторых, и в самом Херсонесе, в ту пору, очевидно, уже сложилась небольшая христианская община, возглавить которую, вероятно, и призван был прибывший священнослужитель. Не исключено также, что императорские власти могли дать распоряжение командиру отряда Феоне оберегать Капитона и прочих христиан от местных язычников. Естественно, что, прибыв в город, священнослужитель должен был приступить к миссионерской деятельности.

Однако в качестве позднейших вымыслов (вполне естественных в эпоху средневековья) должны быть призваны сообщения о цели присылки военного отряда и о якобы состоявшемся массовом крещении херсонеситов. И то, и другое противоречит всему, что мы знаем об эпохе Константина. А второе, кроме того, не может быть увязано с тем, что археологически следы христианства в Херсонесе в IV в. практически неуловимы.

Примечания

1. Энгельс Ф. Бруно Бауэр и первоначальное христианство // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. — 2-е изд. — Т. 19. — С. 310.