б) Этнопсихология, темперамент

Как уже отмечалось, по чисто психологическим особенностям, характерным чертам темперамента, горные жители довольно заметно отличались как от степняков, так и от населения прибрежных сёл, а горожане — от крестьян. Так, горец — «как правило, хорошо воспитанный человек, в чьей манере держаться нет и следа грубой неуклюжести русского, да и немца тоже, назойливой болтливости еврея и развязной нескромности француза или итальянца» (Brunner, 1833. S. 201). Бахчисарайские татары славились «...изысканной одеждой, щеголеватостью и даром слова саркастических каламбуров и поэзии, которая вертится на обыденной их жизни» (Ливанов, 1875. С. 48). И если к этому образу могли несколько приближаться жители Карасубазара или Кефе, то прямой противоположностью выглядел чабан из глухой Тарханкутской провинции. Конечно, степняк обладал не менее характерными чертами, просто они быти иными.

Впрочем, некоторым наблюдателям удалось выделить черты, присущие практически всему коренному народу Крыма, и они наиболее интересны. Вот одно из таких замечаний, относящееся к XVIII в.: «Они просты и легковерны, смирны, приветливы, услужливы и понятливы» (Тунманн, 1936. С. 22). «В их внешности отражается душа, а в чертах их лиц легко читаешь честность и добродетель. Они ценят человечность и дар общительности. Они простодушны и легковерны, смиренны и любознательны, всегда готовы придти на помощь и переимчивы» (Büsching, 1785. S. 321).

Ещё одно, столь же общее свойство: крымские татары весьма самостоятельны и не терпят не только насилия, но и подневольной деятельности любого рода. В частности, нанимаясь к какому-нибудь работодателю, они предпочитали получить самые общие указания, оставляя за собой право выбора методов и инструментов, оптимальных для решения поставленной задачи. Исследователь правильно, на наш взгляд, определил источник этой черты, а именно, «татары фанатически (schwärmerisch) любят свободу» (Hoffschläger, 1855. S. 15).

Ещё одна черта характера, общая для представителей всех регионов, — его стабильность. Им были мало свойственны поиски искусственных перемен или риска ради риска, ради острых ощущений (опасностей и без того хватало в ежедневной работе, например, чабана или рыбака). Возможно, это — одна из причин, отчего среди них практически не встречались любители лёгкого хлеба: «Помимо сдержанности, постоянства, их образ жизни характерен крайней упорядоченностью и набожностью, среди них неизвестны воры и лжесвидетели, они несклонны к несправедливостям и насилию, но живут в согласии, [душевном] равновесии и великой безмятежности (great tranquility)» (Seymour, 1855. P. 57).

Здоровая психика крымских татар (это её качество было общепризнанным) имела своим источником прежде всего первозданно здоровую семейную атмосферу любви и душевности, стабильного порядка. И, конечно, огромное значение имел ислам с его философией открытости, терпимости, смирения и нестяжания. Результат такой психологической (этнопсихологической) подготовки к жизни не мог не бросаться в глаза: «Татар можно назвать счастливым народом: это проистекает более от воспитания и религии, чем от наличия реальных благ в их жизненной ситуации. Душевные болезни, столь распространённые среди европейских народов, здесь практически неизвестны. Терпеливые и безропотные в положениях, приведших к самоубийству многих, называвших себя христианами, они обычно лишь с большей выразительностью, чем в обычной речи, восклицают: Алла бирде, Алла альде! («Бог дал, Бог и взял!»). Они — фаталисты, уверенные в том, что от надвигающейся беды человека вряд ли спасёт предусмотрительность, и философски находят утешение в старинной мудрости: «Кто здоров — должен надеяться, а кто надеется — его и беда обходит!». Тем более, что и смерть не так уж страшна — за жизнью земной следует райская» (Spenger, 1836. P. 144).

Некоторые современники шли ещё дальше, считая, что крымские татары даже не то, что считают себя счастливыми, возможно, они и есть счастливый народ, они стали истинно счастливыми. Причём отнюдь не незаслуженно. Такое состояние является результатом их философского подхода к жизненным невзгодам, а, как известно, нет ничего тяжелей (но и плодотворней!) для философа, как следовать собственной системе в рутине обыденной жизни:

«Образ жизни татарина, судя по всему, не оставляет ему желать ничего [лучшего]. Бесспорно, его жизнь и мало активна, и бедна; но его желания как бы приспособлены к её средствам и возможностям. Он собирает плоды, которые падают вокруг него и, сидя на крыше своего дома в тени ореха, посаженного отцом его отца, вкушает тихую радость покоя. Русские клянут его леность, но почему он обязан надрываться? Он — счастливейший, насколько это представимо, из крестьян. И он не хочет переходить в систему коллективной страды (common labourers). Впрочем, обо всём этом трудно судить со стороны, бывая в татарских деревнях проездом. Разве возможно таким образом вникнуть во внутреннюю упорядоченность их семейной жизни, в традиции провождения свободного времени? Не зная их языка, мы легко можем ошибиться, приняв внешнее выражение счастья за действительность...» (Webster, 1830. P. 90).

Действительно, посторонних поражало, что от крымского татарина невозможно услышать ворчанья на плохую погоду, неурожай, нехватку каких-то вещей в доме. И это не говоря уже о сетованиях на несчастную судьбу, громогласных обвинениях ей или провидению, о проклятиях року и взрывах отчаяния (Schlatter, 1836. S. 158).

Степной Крым. Пожилая женщина с прялкой и веретеном. Из собрания издательства «Тезис»

Если крымский татарин потерпел несправедливость и, сделав всё для её ликвидации, не добился успеха, он не впадал в отчаянье, а спокойно покорялся судьбе. Иногда, уверенный в предопределении, он мог и не пытаться его изменить. Такая поведенческая модель подвергает её сторонника немалым испытаниям, нередко он вынужден сам выносить себе суровый приговор, если впоследствии окажется, что он мог предотвратить беду, но не захотел этого сделать. Поэтому приверженность такой системе — отнюдь не стремление спрятать голову под крыло, она требует немалых духовных сил. Зато и преимущества её велики. В ней были истоки уже упоминавшегося душевного равновесия и спокойствия, психического и нервного здоровья крымского татарина — черт, благоприятных для его ближних и народа в целом.

Вот наблюдения на эту тему: «Он борется с обстоятельствами, но когда они выходят из-под его контроля, то отдаётся их течению. Он стремится достичь не того, что желает, а того, что может. Вот в чём причина его счастья в наличествующем положении. И если природа (курсив мой. — В.В.) склонилась в его пользу (ведь одному провидение даёт идеальный климат — другому свободу духа; одному хорошее правительство — другому мудрую религию; одного щадит от чумной эпидемии — другого наделяет умением бороться с заразой), то оно, в конце концов, право в том смысле, что всё имеет свой резон [all are found] если не в одинаковом уровне рационального бытия, то в конечном счёте. То есть в предоставлении равных возможностей к поиску счастья» (Webster, 1830. P. 91).

Что же касается преобладающего типа темперамента крымских татар, то единственное наблюдение над ним в ту давнюю эпоху основано на сравнении с соответствующими данными по Турции. Если в последней преобладает флегматически-холерический тип, то среди крымчан наряду с холериками столь же часто встречаются сангвиники, а флегматики крайне редки. Крымец оживлённей, быстрей в движениях и принятии решений, чем турок, и добродушней последнего. Любитель поспорить из крымцев неспособен по-настоящему рассердиться на оппонента, и уж точно здесь не встретишь такой мстительности, что нередка на южных или восточных берегах Чёрного моря. Отмечено и упоминавшееся чувство собственного достоинства, переходящее в гордость, но тонкий наблюдатель считает, что вызвана она не столько личными качествами индивида (самооценка тут куда скромнее), а сознанием принадлежности к потомкам великих воинов, властителей полумира и вольных, как ветер, кочевников. И степняки с гордостью именуют себя «ногай» — этот этноним звучит как почётный, наследственный титул (Schlatter, 1836. S. 92).

Несколько позднее, уже в XIX в., российские наблюдатели сделали замечания, вполне совпадающие с вышеприведённым: Крымские татары «легки и свободны в своих движениях, переимчивы и подвижны, очень опрятны в одежде и жилище, приветливы и склонны к весёлости» (Крым и крымские татары, 1883. С. 26). Итальянец, сравнивавший крымских татар с другими тюрками, которых ему приходилось встречать, отметил, что крымчане, при всей их закалённости, жизненной опытности, менее грубы, чем иные, наиболее близкие им представители тюркских народов (sono i piu aggueriti e i meno rozzi degli altri) (Becattini, 1783. P. 21).

Не лишена интереса попытка связать темперамент и психологические особенности крымских татар с регионом проживания и родом занятий различных их групп. Так, для семей, живших сбором урожая с фамильных ореховых деревьев, а также садоводов Южного берега, «которым природа дала всё, требуется очень мало труда взамен. Для них характерна душа созерцательная, большую часть своего досуга они беседуют, сидя на корточках у источника или мечети или молятся Богу. Лепёшка, фрукты, катык и трубка у них всегда найдётся, а большего им и не нужно. Татары, живущие на берегах Бельбека, Качи и Альмы, не менее любят курить в тени плодовых деревьев, но они уделяют более внимания уходу за своими садами и заранее подсчитывают, сколько фруктов удастся собрать осенью. К горным жителям природа менее милосердна, они работают ещё больше. Они ежедневно ездят на большие расстояния по горным дорогам, а работа в лесу и занятия различными ремеслами под открытым небом — причина тому, что характер их сложился энергичным, волевым и неунывающим. Степняки вынуждены работать в открытом поле, где некуда укрыться от лучей жестокого южного солнца... характер их менее живой и они, несмотря на крепкое сложение, по темпераменту несколько более подавлены и нередко пасмурны (sombre) с виду» (Montandon, 1834. P. 61).

Большинство наблюдательных европейцев, встречавшихся с крымскими татарами, отмечало поразительный контраст между явной их темпераментностью и сдержанным поведением. Необузданный нрав воинов-предков, хотя и смягчённый пролетевшими над Крымом столетиями, выдавало разве что сверканье глаз мужчин, когда они не могли избежать откровенной грубости или нескрываемого презрения новых, «культурных» хозяев страны. Эти взгляды из-под низко надвинутых на лоб круглых барашковых шапочек, пожалуй, и были единственным видом протеста, который мог позволить себе коренной крымчанин: они были единственной его слабостью, не запрещённой строгим исламским учением о смирении.

Восточный темперамент естественно гармонировал с такой вроде бы контрастной чертой характера крымских татар, как созерцательность. С чертой не столько восточной, сколько «южной», ведь она свойственна жителям всей огромной Средиземноморской культурной платформы, от крымских татар до пиренейских басков. Вот характерная зарисовка, сделанная в местности близ Судака:

«Летними вечерами в Токлуке, Козах, Отузах на плоские крыши домов, широкие галереи и приусадебные террасы выходят все: мужчины, женщины, дети. В тёмных, прохладных комнатах не остаётся никого, как при сигнале боевой тревоги. Люди чинно рассаживаются в последних лучах заходящего солнца, и любуются им, пока оно не сядет за хребты гор. Но вот опустилась вечерняя прохлада и тишина жаркого дня и тёплого вечера сменяется, наконец, всеобщим оживлением. Отовсюду несутся звуки негромких, спокойных бесед, и самое очаровательное в этой картине — живописные группы односельчан, наслаждающихся свежим дыханием вечера, ведя неспешный разговор или заканчивая последние, необременительные хозяйственные труды» (Seymour, 1855. P. 234—235).