д) Нравственный облик

Если считать справедливым утверждение насчет того, что нравственная опрятность — оплот всему доброму, что есть в человеке, то нужно признать, что крымские татары тщательно блюли не только телесную чистоту. В этой главе нет места для исследования крайне интересного вопроса, о том, чему крымские татары были обязаны таким нравам? Семейной педагогике или суфийским традициям? В будущем, возможно, этой теме будет посвящен не один аналитический научный труд, а нам остается пока лишь констатировать некоторые, дошедшие до нас факты. Начнём с до сих пор остающейся острой научной проблемы так называемого «крымского рабства».

Выше, в разделе о средневековом Крыме, много говорилось о судьбе рабов, в Крыму обретавших права свободных людей сразу же после устного заявления о переходе в ислам. Поэтому здесь обратим внимание на судьбу тех стойких христиан, которые и в рабском состоянии не желали расстаться с верой предков уже в Новое время. Посетивший ханство в январе 1701 г. учёный иезуит, миссионер о. Франциск Элиман писал о встрече близ Перекопа с некими австрийцами, попавшими в плен к крымским татарам во время осады Вены в 1683 году, «...когда им было по девяти или осьми лет... Они отказались принять ислам и с тех пор трудились у своих хозяев за хлеб и одежду, став, по сути, рабами». Однако святой отец не услышал от них естественных в таком положении жалоб на жестокое отношение к ним крымцев, на непосильный труд или скудную еду.

Судя по всему, перекопские мусульмане следовали суфийским канонам, призывавшим видеть в «людях писания» равных себе, имевших того же Бога и тех же святых или пророков. То есть, ногайцы к австрийским пленным относились по-человечески, следуя собственным нравственным нормам, не позволявшим проявлять жестокость или хотя бы отсутствие заботы по отношению к слабым, или зависящим от тебя людям. И когда иезуит «...советовал им бежать, что им легко было сделать, то они отказались, — пишет он, — говоря, что не знают, будут ли иметь в нашей стране (то есть на своей родине. — В.В.) что есть..., тогда как в Крыму они заботы о хлебе насущном отнюдь не испытывают» (Письма иезуитов, 1904. С. 56).

Нетрудно оставаться верным голосу религиозной совести и собственных, общечеловеческих нравственных норм, живя среди себе подобных, как в некоем монастыре или светской обители для единомышленников. Но кто мог бы сохранить на прежней высоте нравственные идеалы после того, как родина окунулась в мерзость и грязь колониального быта? «Я не говорю, как много терпят горцы, благодаря своей пресловутой честности и детской наивности, их не эксплуатирует только тот, кому лень...», — отмечал автор конца XIX века (Васюков, 1890. С. 216). Но и до аннексии крымским татарам приходилось вращаться далеко не в рафинированном обществе, имеется в виду старинная крымская, поистине вселенская смесь народов, характеров, нравов и обычаев.

Тем большего почтения заслуживала их способность сохранять веру в Справедливейшего. А отчасти и в своё высокое нравственное предназначение. Причём эта вера лишь крепла в довольно непростых условиях быта и духовной жизни.

Путешествующий немецкий медик, естественно, христианин, заметил по этому поводу весьма простодушно: «Крымские татары и под сильным христианским влиянием сохранили уникальную, унаследованную славу, не имеющую отношения ни к какой конфессии, славу нравственных и справедливых людей (sittlicher und rechtlicher Menschen). Поэтому они пользуются всеобщим уважением, в такой оценке едины все, кого я ни спрашивал — русские, немцы или греки» (Remy, 1872. S. 63). Подчеркнём, что запись эта была сделана после целого века российской колонизации!

То есть этические основы нации были настолько прочны, что не пострадали от теснейшего контакта с «гнусными и общепризнанно пропойными манерами русского крестьянства (knavish and notoriously sottish Russian peasantry)» (Milner, 1855. P. 367). Чем можно объяснить такую нравственную стойкость? Скорее всего, тем, что эта чистота, как и справедливость, считаются в исламе одной из первейших добродетелей — см. Коран, 7:28 (29). Причём этот принцип относится буквально ко всем областям человеческого общежития, этнической культуры в целом: соседских отношений, брачных традиций, семьи, государства, общественного порядка, экономики и т. д. (Islam, 1991. Vol. I. P. 220—221).

Приведём ещё один, возможно, не самый убедительный пример. В Крыму, как и повсюду, случалось, что «воры и мошенники, если нет сторожей, крадут иногда лошадей». Тем не менее крымские татары таких сторожей не нанимают, так как «не боятся грабежа» (Броневский, 1967. С. 355). Вывод из сего феномена может сделать сам читатель, но старинный русский автор считал, что здесь главную роль играло нестерпимое омерзение по отношению к самому факту кражи («сами не крадут, такожде и крадущим возбраняют»), толковавшее обычного татарина на борьбу с воровством (Лызлов, 1990. Л. 130 об.). Воровство — грязь, и чистоплотные крымцы усердно искореняли даже следы этого порока.

Об особом отношении крымских татар к чести замужней женщины, к чистоте семейного очага говорил крупный русский этнограф (см. окончание этой главы), но ещё ранее — английская бытописательница, прожившая в Крыму не один год: «Самые превосходные черты в характере татар — это их воздержанность, трезвость (sobriety) и чистота, целомудрие (chastity), так как оба эти качества бросаются в глаза на каждом шагу и они достойны похвалы» (Mary Holderness, цит. по: Lyall, 1825. P. 348). Более поздние авторы отмечали, что и после аннексии такого рода свойства надолго сохранились нетронутыми как в горных, так и небольших степных деревушках: «В достаточно изолированных местностях все без исключения татары — весьма достойные люди, не подверженные заразительному влиянию хамской русской жизни (contaminating influence of low Russian life). Они в высшей степени трезвы, честны и щедры, а также поразительно привязаны к своему дому (remarkably domesticated) и к семье» (Milner, 1855. P. 365).

И даже столетие, проведённое в условиях российской империи, слабо сказывалось на образе жизни коренных жителей, особенно в горах или степи, где контакт с развращающей действительностью курортных местностей был слабее. Так, к примеру, в Богатырской волости Ялтинского уезда (14 000 жителей) и в 1884 г. не было ни одного кабака. Против этого восставало всё местное население, и никакие взятки дельцов всесильной «монопольки», которые они совали властям, ничего не могли решить (Терджиман, 06.05.1884).

Выше говорилось о том, что ни один путешественник не упоминал о публичных наказаниях в ханском Крыму. Такие меры устрашения были попросту не нужны. Это положение сохранилось и накануне аннексии, и в первые годы её. Лишь в записях начала XIX в. мы можем встретить упоминание о том, что старинные площади крымских городов были впервые осквернены зверским зрелищем избиения человека человеком. Но и здесь речь шла не о наказании для местных жителей: били несчастных российских солдат, причём не шпицрутенами, а кнутом, садистским орудием казни, после третьего удара которым жертва теряла сознание и её приходилось откачивать для продолжения пытки. А вокруг молча, оцепенев от ужаса, стояли крымцы... (Webster, 1830. P. 95—96).

Прибывший из Малой Азии знаменитый путешественник XVII в., весьма добросовестный исследователь обычаев и нравов народов и племён, также отметил непривычные для него, турка, черты этнической психологии крымцев: «Среди татарского народа нет брани и злобы, спеси и гневливости, вражды и порицания. Они очень стыдятся друг друга. Если кто-нибудь бранится и ссорится, другие люди его презирают» (Челеби, 1999. С. 10). Вообще об эмоции стыда, характерной для крымских татар, говорят многие современники Эвлии Челеби, а также более поздние гости Крыма. Так, некоторые из них пишут, что если крымский мусульманин и позволяет себе изредка выпить стакан-другой вина, то стыдится делать это публично, укрываясь для этого занятия дома (King, 1788. P. 227).

При этом в подобных анализах нет соответствующих выводов относительно другой эмоции — чувства вины среди крымских татар, хотя стыд и вина — понятия в чём-то связанные. Возможно, дело здесь в том, что крымцы не могли не осознавать, что они нравственнее своих ближних и дальних соседей. Дело здесь не в этнической гордыне, а в том, что у крымцев, в отличие от иных, были постоянно раскрыты глаза на окружающую действительность. Их общество не было самозакупоренным, хоть и далеко не все из татар посещали чужие страны. Но они не могли, к примеру, не слышать о страшном погроме, который устроили в 1768 г. украинские казаки в Умани, полностью вырезав еврейское население города и окрестностей, Это, с крымской точки зрения, был великий грех перед лицом Аллаха. И уж конечно, такого в ханском Крыму испокон веку не бывало и быть не могло. Кроме того, все те немногие крымцы, что побывали на севере, западе или востоке, щедро делились с земляками в ту безгазетную эпоху своими впечатлениями, и они были не в пользу окружающего мира. Причём, как мы можем ныне заключить, эти впечатления были верными.

Но вернёмся к упоминавшейся проблеме стыда. Надо признать, что она в традиционном обществе довольно непроста. Обычно именно этой эмоции и ничему иному приписываются все нравственные добродетели традиционных обществ, к которому принадлежало и крымскотатарское. При этом все положительные качества, от чистоплотности до трудолюбия, оказываются «условными, так как являются этическими ценностями только в рамках «своих» коллективов. Когда дело касается чужих, они выворачиваются наизнанку, превращаясь в случае необходимости во взаимное недоверие, ненависть и вероломство». То есть «действует психический механизм отстранения от «чужаков» и их принижения» (Ерасов, 1998. С. 338).

Нечто весьма похожее на эту картинку в Крыму действительно наблюдается, начиная с екатерининских времён, но в ином, нетатарском обществе. Что же касается коренного народа, то эта, справедливая в целом теория здесь давала сбой по весьма редкой причине. Дело в том, что стыд связан с оценкой индивида окружающими его сочленами его локального общества. То есть он появляется только в общении со своими. Напротив, источник ощущения вины — внутренняя, личная озабоченность человека своей неправотой или греховностью¹. Но именно это внутреннее переживание своего пути, именно это общение с единым Богом «напрямую», без посредников, как раз и характерно для мусульман в противоположность к воцерковлённым христианам. И это, уже не говоря о сквозной, всекрымской проницаемости городов и сёл, об открытости крымскотатарского общества, об уже упоминавшемся феномене «духа единой команды», объединявшем все слои населения всего государства.

Дальнейшее содержание этого очерка лишь подтвердит такой вывод реальным материалом, ценным прежде всего фактами отношения крымских татар к чужим. Насчёт внутренних связей сомнений не возникало даже у самых въедливых наблюдателей, интересовавшихся крымскими татарами.

Конечно, чувство стыда было не чуждо и крымскому татарину, когда ему приходило в голову выпить стакан собственного вина, отчего он и удалялся подальше от соседских, а то и домашних глаз. Но нравственность его определялась всё-таки иной, более глубокой эмоцией — сознанием собственной вины за свои поступки и своё достояние. При таком неотступном и постоянном самоконтроле всей джемаат естественно складывается общая ситуация, в которой «пороки суровые и смертоубийства чрезвычайно редко между собой обнаруживаются; даже о драках и междоусобных ссорах редко доходят слухи» (Ханацкий, 1867. С. 15).

Более же общий вывод сделан ещё раньше, более чем двести лет тому назад: «Сохранение древних обычаев и удалённое зло, просвещением порождаемое, суть причиной неразвращения нравов татар. Они честны, простосердечны, услужливы, несребролюбивы, от природы одарены остроумием и весьма гостеприимны... Кража, изобилием не попускаемая, и пьянство, Магометанским законом запрещённое, мало здесь известны, и Крымцы в тесном кругу своих познаний без дальних вымыслов, догадок и хитрых предприятий следуют простым предписаниям природы и довольствуются её уделами» (Сумароков, 1800. С. 180). И ещё одна краткая, но многозначительная цитата: «Они ценят человечность и общественные добродетели» (Тунманн, 1936. С. 20). И, наконец: «Они обладают гармоничными нравственными ценностями, столь нередкими среди народов, не принадлежащих к числу сверхцивилизованных, а именно: честностью, объективностью, гостеприимством и великодушием, благородством даже по отношению к своим злейшим врагам, что сделало бы честь и самым блестящим нациям» (Barker, 1855. P. 204—205).

С несколько иной точки зрения рассматривал крымскотатарскую нравственность немецкий путешественник: «Жителей гор и степи объединяют такие черты, как милосердие к несчастным, доброта, кротость и гостеприимство... Мир и любовь среди членов семьи особенно ценны в окружающей их среде, где исчезло целомудренное поведение» (Steinhard, 1885. S. 100, 104). Эту черту крымскотатарской нравственности, способность сострадать, отмечал и английский автор: «Татары умеют на протяжении всей своей жизни оказывать поддержку заведениям, целью которых является смягчение человеческого страдания во всём многообразии его форм...» (Barker, 1855. P. 212). Ислам призывал смело раздвигать рамки этого человеческого чувства, не ограничивая его родственниками и соотечественниками, распространяя сострадание и на рабов-чужестранцев. Владыками правой стороны Аллаха станут те, кто сможет «отпустить раба или накормить в день голода сироту из родственников или бедняка оскудевшего» (Коран, 90:13—16). Ту же заботу полагалось мусульманину проявлять о врагах, попавших к нему в плен (30:38 (39); 76:8).

Выше говорилось о том, что и к животным в Крыму относились несравненно мягче, милосерднее, чем в той же России. Исток этой традиции без специального исследования отыскать трудно, но имеются отдельные данные, позволяющие связать сострадание к «братьям меньшим» с исламом. В средневековых рукописных Собраниях чудес мучителей зверей и животных неизменно постигает божественная кара; многочисленные предания о праведном халифе Омаре неотъемлемой частью его благочестия называют любовь к животным (Islam, 1991. T. III. P. 714). Путешественникам XVIII в. рассказывали, что ранее в Крыму имелись специальные приюты для кошек и собак, оставшихся без хозяев. В этом не было ничего необычного, такое бывало и в других мусульманских областях, поскольку ислам высоко поднимает достоинство бессловесных тварей, не только сопоставляя их с человеком, но и наделяя способностью возносить молитвы Богу: «Нет животного на земле и птицы, летающей на крыльях, которые не были бы общинами, подобными вам. Мы не упустили в книге ничего, потом к вашему Господу они будут собраны»; «И Аллаху поклоняется то, что в небесах и на земле из животных, и ангелы...» (Коран, 6:38; 16:51 (49)).

Из сострадания к созданиям Божьим, к ближнему своему, из эмоции сочувствия со своими собратьями на этой Земле, исходили и такие обычаи, которые не совсем обоснованно принято относить к чисто религиозным (например, вакуфные пожертвования), хотя они имели смешанную природу, и Человек занимал в них не последнее место. За такие деяния мусульмане не ожидали воздаяния на этом свете, рассчитывая на какой-то рост уважения к себе или авторитетности здесь — это только мешало бы им думать о ближнем своём; другое дело воздаяние небесное: «Знаменитые по достатку своему Мусульмане, для поправления фонтанов отдают свои деньги в тех мыслях, что как все приходящие к сим искусственным источникам пользуются их водою, иные утоляя свою жажду, другие употребляя оную в пищу, иные обмывая своё тело — все те люди, кои доставили средства к повсеместному почерпанию доброй и полезной воды — все те люди Богу угодны будут и Он им в будущей жизни вознаградит за то райским веселием» (ОР РНБ, Ф. 487. Д. 393 Q. Л. 13—13 об.).

О том же чувстве сострадания свидетельствуют традиции тёплой взаимопомощи односельчан, так что в Крыму стать нищим было практически невозможно, пока человек мог хоть что-то делать. Да и сама манера подачи милостыни немногочисленным нищим говорила о многом: «Удивительно, что в Крыму весьма мало нищих, да и то нищими называются те токмо люди, которые или слепы, или хромы, или совершенно слабы в здоровье. Проходя Крымский город [лишь] кое-где, да и то редко, можно услышать жалостный голос Мусульманина: Алла ичун, то есть Бога ради... Татарин, который хочет дать милостыню, кладёт руку в пазуху и вынимает оттуда или из кармана деньги, нимало не выбирая и не считая оные; что попадётся ему в руки, то и даёт бедному с теми мыслями, что таким людям, которые не в силах своими трудами достать себе пропитание, непременно должно оказывать вспомоществование...» (ОР РНБ. Ук. соч. Л. 14—14 об.).

Очевидно, российский автор М.И. Дмитриевский, сделавший эту запись, наблюдал практическое выполнение таких древних традиций, как фитир (раздача денег беднякам сверх обязательных по шариату пожертвований с этой целью). Кроме того среди крымских татар были распространены такие традиции, как джемаатнен эфтар (бесплатный ужин за счёт общины, выставлявшийся во время поста после захода солнца, на который могли рассчитывать все нуждающиеся), как и повсеместные раздачи готовой еды и продуктов в дни различных праздников, также исключительно для бедняков, в первую очередь преклонного возраста и пожилых.

Не менее необычна была и манера получения милостыни: нередко нищие, у которых заканчивались припасы, отправлялись за возобновлением их не пешком, а верхом, на собственном коне. Подъезжая к очередному дому, они даже не спешивались, а, постучав рукояткой плети в окно, ждали подаяния. Чаще всего это было зерно, которое они ссыпали в два мешка, переброшенные через круп лошади, пока те не наполнялись доверху. При этом благодарность звучала весьма сдержанно: Коран предписывает милосердие и даёт благотворителю куда больше шансов на райское блаженство, чем получателю земных благ.

Обычные, то есть не считавшие себя нищими, бедняки пользовались гостеприимством и щедростью знакомых и незнакомых соотечественников, исправно посещая дома, где, по слухам, закололи овцу или быка, обоснованно надеясь получить и свою долю свежего мяса. Таким же образом бедные собирались к жертвоприношению по какому-либо случаю, а таких событий хватало в любой деревне, не говоря уже о больших сёлах или городах. Жертвенное мясо полагалось раздавать полностью. На свадьбах, общественных и цеховых пирах, торжествах по случаю рождения первенца или обрезания, при закладке мечети или мектеба — повсюду бедняк был столь же почётным гостем, как и любой заезжий мурза (Schlatter, 1836. S. 285—286).

Ещё одна сторона нравственности крымцев — великое уважение к усопшим и местам их захоронения. Возможно, современным людям это покажется непонятным, но крымские кладбища, неважно, какой общине или вере они принадлежали, свято сохранялись. И даже при самой острой нехватке пригородных земель никому и в голову не приходило посягнуть на священную землю, где покоились предки. Поэтому уже в самом конце XVIII в. (то есть после одного из великих исходов) большие и малые города Крыма оказались окруженными большими и малыми кладбищами, тщательно ухоженными и исправно посещаемыми, если не родственниками, то соседями или знакомыми семей, сгинувшими в пламени завоевания их родины (Baert-Ducholant, 1798. S. 44).

И, наконец, последнее замечание по этой теме. Уже не столько о том, что было в Крыму, сколько о небывалом: «При ханском владычестве не были почти известны» такие феномены, как «проституция и пролетариат» — тонко замечает старый автор (Кондараки, 1883. Т. II. С. 185). Добавим, что женщин лёгкого поведения среди крымских татар не появилось и после установления царского владычества. Согласно исследованиям, которые в 1891 г. проводил доктор А. Гидалевич, среди симферопольских проституток (а их было немало; одних только официально зарегистрированных публичных домов насчитывалось пять) большую часть (три четверти) составляли русские, за ними по убывающей шли еврейки, польки, немки, гречанки и т. д. Крымских татарок не было ни одной! (Поляков, 1998. С. 105).

Примечания

1. Что касается ощущения собственной греховности, то один из исследователей этой тонкой материи сделал в Крыму весьма непростое наблюдение: «...они считают себя грешниками, и это их отношение к себе вошло в поговорку. Но, кроме того, они боятся, что их пожертвования будут несправедливо распределены, а поэтому страшно ругаются по этому поводу, порой доходя до взаимных оскорблений, что обычно не случается с теми, кто не склонен делать щедрые пожертвования под влиянием минуты» (Barker, 1855. P. 212).