и) Традиция солидаризма

Положения Корана о том, что все люди — братья и помощники друг другу, общеизвестны (9:72 (71); 49:10). Добровольная отдача занята вообще рассматривается не как налог или вынужденное обстоятельствами пожертвование (скажем, на ремонт мечети, на содержание муллы и т. п.). Он, как было правильно замечено, являлся «знаком социальной солидарности граждан одной общины-государства» (Ambros, 1981. S. 16). Да и буквальное значение таких понятий, как благонравие, благотворительность, несёт скорее светски моральную, чем религиозную оценку. В Крыму коранические и шариатские положения превратились как бы уже в этническую черту — об этом говорилось выше. Добавим лишь несколько дополнительных чёрточек в действительно необычную картину такой психологической интеграции: «Бедняк входит в дом к бею и ест, что [видит] на столе...» (Народы, 1880. С. 281). Напомним, что бей — это ведь не простой дворянин, а что-то вроде владетельного князя. И в таких отношениях не было никакой наигранности, неестественности или, тем паче, желания удивить чужестранца столь человечными нравами.

Точно такое же обращение было с постоянно живущими в домах беев и эмиров (мурз) слугами и батраками. Как записал учёный-этнограф, со слугами господа «обращаются чрезвычайно справедливо и заслуживают от них такую любовь, что последние нередко служат им всю жизнь за кусок хлеба и кое-какую одежду. На тех же основаниях поступают к ним и девицы-сироты, но в надежде уже посредством их участия заручиться мужем» (Кондараки, 1883. Т. II. С. 217). Вообще, помощь сиротам считалась не столько благодеянием, сколько таким же святым долгом, как содержание престарелых родителей (см. Коран, 2:77 (83); 107:2—3).

Что же касается рядовых членов бейских родов, не говоря уже о знатных мурзах, то их быт и семейные обычаи ещё более сближались с общенародными, то есть крестьянскими. «Богатые также живут среди своих стад [как и бедные], и только размер и древность их медного котла выдаёт [знатное] происхождение такой семьи» (Spenger, 1837. B. I. S. 130). Весьма показателен в этом смысле и тот факт, что все крымские татары, от беднейшего крестьянина до зажиточного мурзы, имели почти одинаковые повозки для собственных поездок. Поэтому когда сотни семей съезжались на дервизу или на скачки, устраиваемые по какому-то иному поводу, то отличить богатых от бедных по костюмам было нелегко, а уж по повозкам — совершенно невозможно. У всех это были обычные, крымского ремесленного производства мажары, скрипучие, но надёжные и устойчивые, набитые для пущего комфорта пахучим сеном (Holderness, 1821. P. 25). Сравним с этим лёгким (мудрым?) отношением к мирской суете иной феномен: многовековую, беспрерывную (и тщетную, по большому счёту!) погоню за престижным средством передвижения в России, Европе, во всём мире — от золочёных карет или гоголевских колясок прошлого, до «Мерседесов» и «Порше» настоящего. Как не вспомнить здесь краткое напоминание: «Поистине, Он не любит возносящихся» (Коран, 16:25)!

Такого стремления выделиться (то есть стать в глазах окружающих выше своего собрата) даже следа в Крыму не было, что, естественно, поражало современников. «Они просты и легковерны, понятливы и услужливы... Более знатные стараются превзойти друг друга обходительностью и хорошим тоном» (Тунманн, 1936. С. 20). «Татарские дворяне, в сущности, ничем не отличаются от простых татар» (Чеглок, 1910. Т. II. С. 48). И это не было каким-то амикошонством, показным демократизмом. Такой простотой была проникнута и скрытая от посторонних, домашняя, интимно-семейная жизнь дворянства: «Благожелательность [к ближним] всегда была одним из присущих им качеств, и они славятся своим благородным отношением к людям, у которых чего-то недостаёт»; «Мурзы, за весьма ничтожным исключением, во внутреннем, домашнем образе жизни не столь резко отличаются от поселян-татар, как предполагают...» (Ханацкий, 1876. С. 204).

Некоторое неравенство, впрочем, существовало, но зависело оно от возраста или достоинства, скажем, священнослужителя, а отнюдь не от достатка. Пожилые люди всегда могли рассчитывать на всеобщее почтение, которое с годами прожитой жизни лишь возрастало. Буквально соблюдалось поучение старинной пословицы Сув — кичикнинъ, сёз — буюкнинъ (Воду — младшему, слово — старшему): «Если в собрание нескольких Мусульманов взойдёт такой человек, который или летами или достоинством своим старее их, все встают с своих мест (диванов) и не садятся до тех пор, пока он не займёт своего места. В то время, как он сядет, все совокупно произносят перед ним свои приветствия. Младые Татары, в присутствии стариков, без позволения их не смеют ни говорить, ни садиться. Старость лет у Мусульман всегда в великом почтении» (ОР РНБ, Ф.487. Д. 393 Q. Л. 22 об.).

При уже упоминавшейся уравнительной тенденции, заметной в крымскотатарском обществе, она не могла, конечно, полностью уничтожить социально-имущественную дифференциацию. Более того, к этому никто и не стремился: ведь плоско нивелирующее уравнивание противостоит принципу истинной справедливости: полностью избавиться от неравенства невозможно. Важнее другое, чтобы это неравенство вырастало из свободы, а не насилия; и чем больше в обществе такого неравенства, тем оно справедливее. С другой стороны, отсутствие социального чванства, сохранение единства культуры, чувство этнической общности и т. д. были результатами воздействия на этническую культуру крымских татар ряда интеграционных факторов, самым действенным из которых была, конечно, религия. Коран предостерегал от греха зависти (113:5); впрочем, традиции солидаризма делали зависть весьма редким в Крыму видом порока. Влияние религии проявлялось и в бытовой нетребовательности крымских мусульман.

«Богач и последний бедняк, не имеющий... ни кола ни двора, живут одинаково: при необходимости одинаково трудятся; при возможности одинаково ленятся... Мусульманское народонаселение Крыма столь же трудолюбиво, как и другие народы, только трудолюбиво по-своему...». Они ещё «так же мало знакомы с бесчисленным множеством потребностей, выгод жизней образованного общества, что трудятся не более [того], сколько нужно для прокормления себя и своего семейства... Татарин совершенно доволен, если он заплатил ясак (подать) и сделал небольшой запас на зиму проса, хлеба в зерне или муки» (Герсиванов, 1849. С. 97).

И ещё одно, последнее замечание по теме. Солидаризм крымских татар отнюдь не замыкался в собственных этнических или религиозных границах. Путешествующий по странам Восточной Европы гражданин свободной Британии не мог не обратить внимание на то, что с его верным слугой и испытанным спутником впервые обошлись по-человечески («по-английски») не где-нибудь в культурном центре континента, а именно в Крыму. Крымские татары позаботились об ужине для слуги английского учёного, а также о его спальне «равным образом», как и о его собственных удобствах; он получил достойное вознаграждение в виде [предоставленного ему] жилья. И не был третируем, как случилось какое-то время до того, когда несколько русских офицеров не только отказались расплатиться с ним, но сопроводили этот отказ угрозой побоев — практика, весьма распространённая в Крыму» (Webster, 1830. P. 54).

Этот частный случай несколько раздвигает рамки крымскотатарского солидаризма. Оказывается, он включал в себя не только единоверцев, соотечественников и односельчан, но всех людей, всё человечество!

Итак, общество крымских татар, в какой-то мере неизбежно стратифицированное, «слоистое», органично и стихийно стремилось эти слои срастить на почве общих культурных, этических ценностей. Или, по крайней мере, минимизировать зазоры между сословиями и конфессиями для достижения высших целей, одной из важнейших среди которых был идеал исламского порядка. Глубинные причины зарождения и развития такого типа практического гуманизма, не соотносимого с этноконфессиональной или социально-культурной близостью, с фактом сравнительно слабого расслоения общества, следует искать как в особенностях этнической психологии крымских татар, в религии (Коран, 75:45 (44); 89:18—20; 90:14—16), так и в государственном, внутриполитическом и экономическом строении ханства. Попытка анализа этих причин будет сделана ниже, в V очерке этого тома.