10. Выводы

Грех винить советских историков в сочинении клеветы на крымскотатарское общество. Основа предвзятому (скажем мягко) отношению к коренному народу полуострова была заложена гораздо раньше, ещё учёными Российской империи. Так, крупнейший историк Крыма XIX в. (да, пожалуй, и до сих пор никем не превзойдённый авторитет в этой области), В.Д. Смирнов утверждал, к примеру, что распоряжались землёй, то есть и её использованием, в Крыму не земледельцы, а, вопреки шариату, «мурзы и придворная ханская высшая челядь». Увы, это сообщение противоречит исторической истине. Как и следующее, о том, что ханские подданные, этот «чёрный народ, хотя и считался лично свободным, но был в постоянной экономической и бытовой (?) зависимости от своих племянноначальников, родовых мурз: они сбирали этих людей, как баранов, по известному числу с очага, в партии и водили их в набег на соседние, русские или польские украйны для грабежей и хищничества...» (Смирнов, 1889. С. 249). Эти выводы критиковать не стоит, против них буквально вопиет научное наследие самого Василия Дмитриевича.

Ближе к объективной истине подошёл один из современных авторов: «Крымское ханство с XVI в. было социально и политически дифференцированной, экономически и культурно высоко развитой (курсив мой. — В.В.), объединявшей кочевнические и оседлые традиции, полиэтнической державой... Татарская культура, литература, историография, архитектура и исламская система образования переживали в Крыму свой расцвет» (Каппелер, 1999. С. 40—41). И ни о каком феодальном порабощении одних татар другими, ни о каком обязательном и неизбежном хищничестве здесь даже не упоминается. Другое дело — работорговля, в основном транзитная, процветавшая и в Европе так же, в той же мере, как и торговля скотом, предметами роскоши или продуктами сельского хозяйства.

Но не только современная наука, а и наиболее глубокие теории того же XIX в. свидетельствуют, что оголтелые хищники упомянутого типа (то есть по-современному, террористы и бандиты) и одновременно бессловесные «рабы» своих мурз и деспотов-ханов мало на что способны в цивилизационном отношении. Они вообще, органически не в состоянии создать не только значительной народной культуры, материальной и духовной, но и обречены на утрату ранее существовавшей. Эта закономерность культурной импотенции проявлялась в человеческой истории неоднократно и в различных регионах планеты.

Так, например, великорусская народная песня за годы крепостного рабства утратила основное свое достоинство — многоголосие. Причём в те же эпохи, когда полифония сохранялась (и — сохранилась!) во всех, даже не столь «талантливых», но свободных от добровольно-рабской общины соседних этнических сообществах. Причём повсюду, начиная с северных Финляндии и Эстонии до песенно ещё более великолепной Грузии. Точно так, по той же причине полурабы-великороссы не создали и не могли создать ничего значительного, к примеру, в селекции зерновых или овощных культур, садоводстве или животноводстве. В том не было их вины: рабы не виноваты в собственной бездарности. Она неизбежно следует из самой сути их рабского состояния.

Но рабства не было в ханском Крыму. И сохранившиеся до сих пор памятники его многогранной материальной и духовной культуры — от выведенного в Крыму целебного садового кизила до сложившегося там же мощного собрания народных мелодий — лучше любых научных доказательств славят ханский период истории крымских татар, деятельных участников строительства великой, многонациональной Средиземноморско-понтийской цивилизации. И крымский вклад в неё был поистине уникален и ни с чем не сравним.

Путешественник, успевший застать живые остатки культуры ханского периода, так излагал своё впечатление от алупкинских деревень: «Эту местность нельзя описать, так как не с чем сравнивать. Подобное изобилие и сельская прелесть, я считаю, единственны в своём роде. Ни одно море не омывает своими водами таких берегов, замкнутых [горами] такого грандиозного величия... Жизнь обитателей этих деревень являет собой копию Золотого Века... Мир и красота царят за их семейным столом, поскольку покой их, столь восхитительный, прерывается лишь безобидным громом, раздающимся в скалах над ними или ударами волн о берег, расположенный ниже...» (Clarke, 1810. P. 531). Другой, увидевший в крымских татарах, в отличие от других восточных народов, настроенность на «мирный переход» к европейскому образу жизни, опасался, как бы они, оставаясь в лоне имперской России, «не заплатили на дальнейшем пути к более высокой цивилизации теми своими качествами, которые ныне представляются в них столь достохвальными» (Remy, 1872. S. 72).

Что можно сказать в заключение этих беглых заметок о культуре народа Крыма? Прежде всего: он созрел для «мирного и глубокого счастья», о котором так проникновенно сказал М. Волошин. Ведь в самом деле был выстроено подобие «Золотого Века мира и красоты», ведь действительно же была достигнута редкая гармония, сотворена модель народной жизни, для человека фактически оптимальная¹. Судьба позволила этому свободному народу вольно дорасти до состояния, когда ничего уже не хочется менять, а нужно лишь стараться сберечь свой «мусульманский рай», по словам того же коктебельского мыслителя и поэта, проникшегося простой мудростью крымцев.

И в этой связи, очевидно, становится понятной ещё одна причина, по которой такие вот результаты созревания молодого народа в нашем тексте постоянно сравнивались с тем, во что выросла, к чему пришла иная, великорусская масса населения. История не пощадила оба народа. Но она подвергала их жестоким своим ударам далеко не одновременно, в разной исторической последовательности.

Уже по этой причине и воздействие таких испытаний на крымских татар и русских никак не могли быть одинаковыми или даже похожими, как и конечные их результаты в общеэтническом масштабе. Здесь нельзя обойти вниманием одно утверждение (голословное, как практически все антитатарские высказывания). О том, что для XVIII в. якобы «...преждевременно говорить о крымскотатарском (орфография цитаты сохранена. — В.В.) этносе», что «подобной этнической общности в то время попросту не существовало» (Дейников, 2000. С. 184). Возражать подобным выпадам бессмысленно, здесь попросту нужно вспомнить, о чём говорилось в данном очерке, целиком посвящённом культуре явно единой нации, хоть и вобравший в себя, и сохранившей многие культуры разнообразного происхождения.

Но здесь уместна симметричная постановка вопроса: а существовал ли в ту пору русский этнос? Согласно некоторым работам, его не было не то, что тогда, но и двумя столетиями позже. Ведущие специалисты по истории великорусского народа, касаясь начала XX в., отвечают на этот вопрос следующим образом: «Предельно обострённая конфронтационность на уровне общественного сознания не позволяла выработать единую общенациональную идеологию, выражавшую ведущую тенденцию общественного развития России, её подлинно национальные интересы» (Россия, 2000. С. 213).

Добавим совершенно банальное соображение: точно так же отсутствовала единая, общерусская национальная политика, как внешняя, так и внутренняя (вспомним о значительной части «нации», желавшей во время Первой мировой победы кайзеровским войскам, и о столыпинском насильственном «единении» великорусского общества). Менее значим, но достоин упоминания тот факт, что в XX в. в громадной России не сложилось и единой общеэтнической народной культуры. Её функции худо-бедно исполняла запрессованная в державную форму группа несхожих региональных славянских субкультур. При этом почти каждая из них несла на себе отчётливые духовные черты обитавших некогда на соответствующих территориях этнических аборигенов-неславян.

Дидро как-то заметил: «Русские сгнили прежде, чем созрели» (Россия глазами иностранцев, 1991. С. 36). Очевидно, великий философ имел в виду пагубный застой, характерный для массы, не создавшей общенациональной народной культуры. Но он не пошёл дальше, не счёл нужным объяснить, отчего судьба России в этом смысле столь необычна. Ведь и крымским татарам также были известны оба эти состояния (гниения и зрелости) но, к счастью, в обратном порядке. Вначале народ достиг высокого уровня и самодостаточной зрелости своей культуры, духа и нравственности, и это было великим подарком судьбы. А уж после этого он был ввергнут в гниль и грязь империи рабов. Причём низвергнут насильственно, а не по логике собственного развития, как это случилось с более северными подданными русских царей.

К началу этой стадии своей истории крымские татары уже скопили внутренние силы, достаточные для сопротивления тлетворной среде колониального режима. Россия захватила не стадо покорных рабов, а народ, познавший счастье внутренней гармонии, народ, который нашёл годный для него стиль жизни, создав богатую и уникальную культуру. Короче, нацию, которая состоялась. И долгая память о счастье доимперского бытия помогала крымскотатарскому этносу сохранять в себе крепкое, созревшее и оттого здоровое ядро, способное уцелеть, не разложиться в обстановке поголовного физического и духовного великорусского рабства и порождённых им тяжёлых моральных недугов. Именно такое здоровое зерно могло дать свежие, молодые побеги при первой же к тому возможности. То есть, не нуждаясь для этого в какой-то искусственной реанимации духа, о которой столь часто вещают московские средства массовой информации.

Такой этнос попросту излишне гальванизировать какими-то умозрительными конструкциями типа очередного фантазма «русской идеи».

Но до своего возрождения народу пришлось пройти нечеловечески трудные, иногда буквально гибельные испытания. Как ему удалось преодолеть их — это многоплановый и оттого сложнейший вопрос. Дальнейшие очерки этого четырёхтомника — лишь попытка найти на него самые общие, предварительные ответы.

Примечания

1. Для стойкого и постоянного ощущения счастья необходимо и достаточно удовлетворения базовых потребностей человека. Это основополагающие условия, позволяющие личности испытывать стабильное довольство именно действующей моделью жизни, как соответствующей представлениям о счастье. Упомянутых базовых потребностей всего пять: 1) Удовлетворение физиологических потребностей в полноценной пище, сне, биологическом и культурном воспроизводстве; 2) Гарантия обеспеченности завтрашнего дня, физиологических потребностей, безопасности от зла, спокойствия в сохранении избранной модели жизни, жилища, мира и т. д.; 3) Потребность в общности, то есть принадлежность к предпочтённому сообществу людей, социально комфортные отношения в группе, комплиментарные отношения с соотечественниками, любовь и верность близких; 4) Потребность в уважении и самоуважении, высокой положительной оценке другими, причём теми, которые пользуются признанным авторитетом среди окружающих. Важным источником такой эмоции является работа, исполняемая с удовольствием, равноправные отношения, стёртость социальных границ и пр.; 5) Потребность в самоактуализации, то есть в раскрытии, реализации своих личных способностей, стремлений и талантов, такого полного и живого переживании своего бытия, в ходе которого человек становится тем, кем имеет возможность стать. И, прежде всего, имеет возможность проявить заложенные этнопедагогикой потенциальные устремления к доброте, милосердию, красоте, истине, совершенству и другим бытийным ценностям (Аргайл, 1990. С. 22—23). Как мы видели, все эти базовые потребности получали прекрасные возможности к полному и стабильному удовлетворению в традиционном крымскотатарском обществе.