в) Государственно-правовая несостоятельность акта аннексии

Упомянутый выше Манифест — на редкость содержательный источник. Он характеризуется прежде всего откровенными передержками, подтасовкой фактов и обычной, также открытой ложью, что встречается в государственных документах высокой важности не столь часто, по крайней мере в такой массе. Понятно, что эти особенности Манифеста были вызваны стремлением во что бы то ни стало затушевать грубые нарушения международного права, содержавшиеся не только в предшествовавшей российской политике, но и в самом документе, который вряд ли может быть сочтён законным актом.

Сказанное подтверждается уже титулом манифеста, где в качестве объекта аннексии фигурирует географическое понятие: «полуостров Крым» — вместо официального наименования суверенного государства, расположенного не только на полуострове, но и на материковой территории, куда более обширной, чем собственно Крым. Понятно, чем это вызывалось: царице было неловко писать о поглощении одного государства другим, в кругу европейских держав уже давно не было принято поступать так беспардонно. А какой-то «полуостров» — совсем другое дело...

Но в основном тексте встречаются ещё более грубые подтасовки, явные нарушения тогдашней государственно-правовой практики и просто наглые заявления. Так, право на захват соседней независимой державы обосновывалось перед всем цивилизованным миром не какими-то справедливыми (или даже несправедливыми) притязаниями в отношении ханства, а единственно «силами и победами оружия Нашего». Другими словами — разбойным правом, выглядевшим в просвещённом Восемнадцатом веке совершенной дикостью.

К этому же ряду обоснований аннексии принадлежат вполне расистские откровения по поводу крымских татар. О них, об одной из европейских суверенных наций говорилось: «независимость мало свойственна татарским народам... [отчего] Мы с полной доверенностью объявляем всем Нашу волю на присвоение Крымского полуострова». В дальнейшем этот же мотив развивал перед окружающим миром секретарь царицы и фактический руководитель её внешней политики, граф А.А. Безбородко: «Не расширение пределов... было тому поводом... но главнейшее желание надолго обеспечить тишину истреблением и обузданием хищного и воровского гнезда, прекращением набегов и разорений, в границах наших причиняемых» (Записка, 1879. С. 532). И это говорилось для политиков, прекрасно осведомлённых о том, что последние века Россия отнюдь не втягивалась в себя, а агрессивно расширялась подобно раковой опухоли, тогда как ханство в тот же период сокращалось до размеров действительно одного только упомянутого в манифесте полуострова. Неплохо была осведомлена Европа и о миролюбии последних крымских ханов.

Но продолжим анализ Манифеста. Упоминается здесь и период краткой независимости Крыма, которой крымцы просто не умели пользоваться: «Татара... стали действовать вопреки собственному благу, от Нас им дарованному». Губительные походы своих солдат на независимый Крым разговорчивая царица также объясняет заботой о благе татар: оказывается, без карательных акций «не могли бы существовать мир, тишина и устройство посреди Татар». Да и само «преобразование в вольную область при неспособности их ко вкушению плодов таковой свободы», оказывается, также крайне беспокоило Екатерину II...

Сумма денег, истраченная на благо татар (имеются в виду расходы на репрессии), вырастает в манифесте с 7 до 12 000 000 руб. Далее, оказывается, не русские, а турки нарушали «взаимные обязательства о вольности и независимости татарских народов», отчего решено отплатить османам той же монетой, то есть окончательно лишить крымцев «вольности» силой русского оружия — логика безупречная.

В заключение царица от имени своего и всех преемников обещала крымцам «свято и непоколебимо... содержать их наравне с природными Нашими подданными, охранять и защищать их лица, имущество, храмы и природную веру...», взамен чего «благодарности новых подданных требуем и ожидаем Мы» (там же).

В имперской, советской и постсоветской историографии законность аннексии Крыма, заявленная Манифестом, обосновывается тем внешним фактом, что к утрате Крымом суверенности страну вёл и привёл верховный и независимый её правитель, хан Шагин-Гирей. В некоторых, довольно новых работах говорится даже о добровольном вхождении в Российскую империю всего крымскотатарского народа (Черкашин, 1994. С. 3). Эти утверждения не имеют под собой ни научно-исторической, ни практической (государственно-правовой) почвы, что легко доказывается даже кратким анализом реальных событий того периода.

Во-первых, Шагин-Гирей в момент отречения от престола не являлся ни суверенным, ни независимым, ни даже законным монархом действительно независимого и суверенного Крымского ханства. Его вступление на престол не имело силы, как свершившееся в нарушение обычного права, действовавшего на территории государства. То есть он не был свободно избран беями с султанским утверждением. Вынужденное признание Турцией его достоинства де-факто, случившееся гораздо позднее, ничего в этом выводе не меняет. И даже акт отречения, сыгравший столь значительную роль в истории аннексии Крыма, столь же юридически ничтожен, как и предшествовавшая правовая процедура интронизации (вступления во власть) Шагин-Гирея.

Во-вторых, что касается тезиса о «добровольности» аннексии, то против его смысла свидетельствуют все вышеизложенные события крымской истории 1730—1780-х гг. Против явной этой фальсификации буквально вопиет кровь мирного населения и защитников ханства, павших в неравных боях, замученных или сожжённых русскими захватчиками и оккупантами, всего за полвека превратившими «жемчужину Чёрного моря» в клочок обугленной земли, покрытый руинами прежней культуры.

На самом деле имело место прямое нарушение международного права, по меньшей мере по двум статьям. Прежде всего, аннексия явилась прямым результатом вторжения русских войск на территорию Крыма, то есть она стала следствием нарушения международного Кючук-Кайнарджийского трактата.

Далее, ханом не был подписан никакой официальный документ о передаче Крыма России. Такого документа и не могло быть, так как Шагин отрёкся от престола ранее опубликования российского манифеста, декларировавшего аннексию. Таким образом, важнейший в истории государства акт имел место в ситуации interregnum (в состоянии временной незанятости ключевого поста — главы государства). То есть отсутствовал единственный субъект, который имел бы право вести от имени Крыма и его народа переговоры с другими суверенами. И, тем более, заключать акты, предметом которых являются вопросы, связанные с понятием или содержанием государственного суверенитета. И по этой причине также акт аннексии не мог получить законной силы в соответствии с фундаментальными понятиями и нормами международного права того времени¹.

Ради объективности этого важного вывода имеет смысл привлечь заключения, сделанные в области истории государственного права наиболее авторитетной международно-правовой инстанцией, а именно, Организацией Объединённых Наций. Согласно анализам 1995 г. Подкомиссии по предупреждению дискриминации и защите меньшинств ООН, в международном праве конца XVIII — начала XIX вв. вообще «преобладал недискриминационный и универсалистский критерий, основывавшийся на естественном праве, которое считало свободными и равными все организованные политические образования, даже расположенные на других континентах», по крайней мере, «до середины XIX века» (E/CN.4/Sub.2/1955/27, punct 143). Россия грубо нарушила этот принцип в момент его уже имевшего место неограниченного действия на территории Европы и, отчасти, других континентов.

И по этой причине также Крым оставался абсолютно незаконным владением России (затем РСФСР) в течение всего последовавшего за аннексией исторического периода. Другими словами, если не прятаться от единственно бесспорной истины, а именно провозглашаемой международно-государственной юстицией (между прочим, jus — в переводе с латыни не только «право», но и «справедливость»), то мы просто вынуждены признать Крым государственным образованием, доныне, по-прежнему имеющим статус независимого ханства. Другое дело, что этот признанный на международном уровне статус был в конце XVIII в. грубо нарушен. После чего справедливость так и не восторжествовала, то есть не последовало ни законного возмездия преступникам, ни восстановления попранных прав крымскотатарского народа на существование внутри границ собственного древнего государства.

Любопытное совпадение: в том же 1783 г. Россия заключила так называемый Георгиевский трактат с независимой Грузией. По его условиям империя брала под своё военное покровительство Картли-Кахетинское царство (объединённое восточно-грузинское государство), оставляя при этом в неизменном состоянии существующую монархию династии Багратиони и весь её государственный уклад. Однако уже в 1801 г. Россия аннексировала, нарушив трактат, восточную Грузию, а позднее захватила и западную. Так была ликвидирована грузинская государственность, имевшая, по сравнению с Крымом, гораздо более давнюю историю — ей насчитывалось почти 3000 лет. Однако в 1917 г. Грузия, в отличие от Крыма, освободилась от имперских объятий, став суверенным государством, что признала и Россия. Тем не менее грузин и позже ждала судьба, схожая с крымскотатарской: в 1921 г. Красная армия с нескольких сторон вторглась в Грузию, за чем последовала вторичная аннексия этой независимой державы.

Примечания

1. Это было ясно не только теоретикам права или политическим лидерам, но всем культурным людям эпохи. Неплохой пример суждений, которые высказывались в годы непосредственно после акта захвата Крыма, даёт запись беседы двух иностранных гостей Екатерины, сопровождавших её в поездке в Крым 1787 года. Один из них, принц де Линь, обратив внимание собеседника на тысячу всадников в крымскотатарских костюмах, встречавших кортеж у Перекопа, заметил, что султану Турции был бы неплохой сюрприз, если бы татары, воспользовавшись моментом, скрутили Екатерину и Иосифа II, бросили их в трюм и доставили через пару дней в Стамбул: «...эти татары без всякого угрызения совести могли бы увезти двух государей, которые вопреки международному праву и нарушив положительные договоры (курсив мой. — В.В.) похитили их страну и свергли с престола их государя» (Цит. по: Брикнер, 1872. С. 40—41).