г) Попытка восстания 1812 г.

Выше указывалось, что беспокойство правительственных кругов относительно поддержки крымскими татарами в 1807 г. турок не имело оснований, если брать в рассуждение весь коренной народ Крыма в целом. Однако внутри того же народа нашлось несколько человек, для которых такое беспокойство было выгодно и они его раздували до размеров даже не паники, а антитатарской истерии и в 1807 г., и позднее. Это одна из гипотез относительно истоков проекта новой депортации в преддверии возможного вооружённого конфликта с Турцией. Вторая имеет более общий и традиционный характер. Известно, что российское правительство никогда не упускало случая помочь своим колониальным диаспорам — за счёт аборигенов, естественно. Так что крымские инициаторы вполне могли быть в своей столь удачной для правительства деятельности сами инспирированы сверху. Естественно, в Петербурге думали при этом не только об интересах новых крымских магнатов. Это была накатанная, старая дорога практической политики: «...русские, покорив Казанское ханство, постарались выселить татар с берегов крупных рек и больших дорог. Отдалив [их] от транспортных артерий и закрыв ряд профессий, они обезопасили себя от потенциального соперника» (Хаким, 1999. С. 35).

Группа упомянутых крымских инициаторов депортации состояла исключительно из крупных землевладельцев, обласканных царской властью. Кое-кто из них ещё и запятнал родовую честь сотрудничеством с империей в годы кровавого завоевания их родины русскими войсками. Но награды за такие дружественные России деяния они получили далеко не поровну. И вот теперь те из мурз и беев, что со временем осознали свою сравнительную «обделённость» послевоенным земельным пирогом, решили, что настал момент, когда можно округлить личные владения. Понятно, за чей счёт: конечно же, не русских сверхмогущественных магнатов вроде Н.С. Мордвинова, А.М. Бороздина или М.С. Воронцова. Куда более доступным и безопасным было ограбление беднейших и самых бесправных из соотечественников, татарских крестьян. Оно и началось, как только возник повод для сгона людей с земли, которой они владели по закону, признаваемому даже новой властью.

Поводом этим и стала мифическая опасность поддержки местным населением предполагавшегося (а точнее, существовавшего только в воображении определённых кругов) турецкого десанта. То есть заинтересованные лица, запустив эту провокацию, могли умыть руки, оставаясь в лице соотечественников белее снега — всю грязную работу пришлось бы взять на себя пришлому чиновничеству. В таком выходе было несомненное удобство: он «освобождал» самые ценные земли, а именно, расположенные вдоль Южного берега Крыма. Забегая вперёд, скажем, что о не менее угрожаемых (в случае десанта) протяжённых и никем не охраняемых побережьях Запада полуострова бейско-мурзинские стратеги забыли. Причина здесь более, чем понятна — эту приморскую полосу с прилегающими к ней степными землями и без того можно было приобрести буквально за гроши, да только кому они нужны были?

Акция началась с того, что 2 февраля 1807 г. в администрацию края было направлено соответствующее прошение, подписанное, по сообщению российского историка, «знатнейшими мурзами» а именно капитаном Кадыршах-беем Ширинским, надворным советником Мегметшах-мурзой Аргинским, майором Абдурраман-агой Мамайским, майором Мегметчи-мурзой Кипчакским, а также присоединившимися к ним более мелкими помещиками и не столь уж мелким по своему положению российским ставленником, муфтием Крыма Муртазой-Челеби-эфенди. В этом документе они предложили, «...чтобы татар, живущих на южном берегу от Балаклавы до Феодоссии, перевести в сёла на другую сторону хребта гор и тем устранить даже возможность возмущения от турецких эмиссаров или высадки...» (Скальковский, 1838. Ч. II. С. 122—123).

К сожалению, эта петиция была передана одесской канцелярией в руки не Ришельё (он был в длительном отъезде по причине лечения), а его заместителю маркизу Ж.Б. де Траверсе, не обладавшему и долей сочувствия к крымским татарам и понимания их положения, которым был известен герцог. Маркиз тут же собственной властью отдал соответствующие распоряжения и переселение крестьян Южного берега за горы началось. Менее всего пострадали те из них, что занимались животноводством, им дали время на перегон скота практически в нужном объёме, для них проблема была лишь в спешном строительстве коровников и кошар на новом месте. Хуже пришлось виноградарям, табаководам и садовникам, поскольку за хребтом им никто садов и даже площадей под виноград не предоставил, и они были вынуждены засеивать малознакомыми им зерновыми культурами скудные горные пашни.

Но в полностью безвыходном положении оказались довольно многочисленные крымцы, жившие на узкой полосе, непосредственно граничившей с береговой линией. Они испокон века занимались рыбной ловлей, мелким судостроением и морскими торговыми перевозками. Им не только предложили удалиться от моря, дававшего им кусок хлеба, но и конфисковали, в отличие от крестьян, все орудия производства — от сетей до деревянных их судёнышек «для хранения оных в адмиралтействе, а хозяевам выдали деньги по описи» (Скальковский, 1838. Ч. II. С. 123). Понятно, оценены эти суда местной постройки были «по описи» невысоко, и жалких грошей, полученных при этом, едва хватило на переезд. На новом же месте моряки, рыбаки и кораблестроители оказались абсолютно беспомощны, не обладая ни орудиями труда, ни навыками сельскохозяйственной деятельности. Они были обречены и начали вымирать практически сразу же по завершении высылки.

Когда губернатор вернулся и узнал о случившемся в его отсутствие, он тут же начал хлопоты по возвращению людей на старые места жительства. Однако ряд причин тому препятствовал. Во-первых, оказали противодействие уже начавшие занимать брошенные земли помещики. Ими писались письма и прошения, в которых развивалась тема турецкого десанта и его последствий. Причём слались эти документы не в Одессу, а сразу в Петербург, где высшие чиновники понятия не имели об истинном положении дела и верили писаному слову. А восстановить истину было некому — крымские бедняки никакой возможности обратиться в Петербург не имели. Во-вторых, даже немалый авторитет, которым в столице империи пользовался Ришельё, помогал в этом случае плохо: как известно, любая власть терпеть не может менять однажды принятые решения. Поэтому прошёл целый год, в течение которого успело вымереть множество переселенцев, прежде чем выжившие получили разрешение вернуться домой.

Была ли эта вторая депортация (если учитывать и ту, что имела место во время Русско-турецкой войны 1787—1791 гг.), стоившая немалых человеческих жертв и хозяйственного разорения целого региона, вызвана действительно необходимостью, точнее российскими интересами? Самое обидное, что нет. Турки и близко не подходили к крымским берегам, а крымцы через пару лет, когда империи стала угрожать действительная, а не мнимая опасность, проявили себя даже большими патриотами, чем поселившиеся на земле бывшего ханства этнические русские. Имеются в виду добровольные пожертвования в самом начале военных действий на западной границе, позже разросшихся в Отечественную войну 1812 г. В эти дни по Крыму было объявлено о желательности такой помощи; в результате города и купечество собрали 4000 рублей, русское дворянство — 50 000, а крымские татары — 314 000 рублей (Скальковский, 1838. Ч. II. С. 206).

В 1812 г. в Крыму, как и практически во всей Новороссии свирепствовала чума, о колоссальных жертвах которой до сих пор свидетельствуют массовые захоронения в южных городах: одноимённые холмы — «Чумки» — в Одессе, Феодосии, Керчи и пр. Это несчастье отразилось самым жестоким образом на снабжении Крыма привозными продуктами: из-за длительного карантина Феодосийский порт был закрыт, на полуострове начался настоящий голод, умноживший число жертв от чумного мора (Скальковский, 1838. Ч. II. С. 218).

Эпидемия стала причиной настоящей трагедии, разыгравшейся в Феодосии. Для множества крымских татар-паломников, стекавшихся в этот порт отправления не только из городов и сёл полуострова, но и со всей территории бывшего ханства, Феодосия стала ловушкой. Российские солдаты загоняли паломников в противочумный карантин, окружённый местной вооружённой охраной, после чего о людях как бы забывали, не проявляя о них заботы, положенной даже заключённым. Запасы пищи, которые люди несли на себе, быстро иссякли, поэтому в карантине царил ужасающий голод. Рано или поздно об этом узнавали родственники несчастных сидельцев, они бросали всё и мчались в Феодосию, чтобы хоть как-то спасти умирающих. Тысячи этих посланцев буквально затопили город, они обивали пороги начальства, прося выпустить их близких на свободу с обязательством разъехаться по домам — всё было тщетно. Ссылаясь на карантинное положение, чиновники вымогали у просителей деньги, настоящий выкуп, как за военнопленных. Приходилось отдавать последние средства, собранные иногда в течение многих лет на хадж.

Через какое-то время в карантине начался настоящий мор из-за голода и болезней, неизбежно сопутствующих тесному скоплению истощённых людей. Пытавшихся выйти за карантинный кордон убивали на месте, а врачебная помощь совершенно отсутствовала. В упоминавшемся Кефе дестаны (Поэма о Кефе) поэт Исметий так описывал эту кошмарную обстановку:

Каждое утро врач приходит посмотреть на нас,
Но всякий раз он находит отговорки, чтобы не лечить,
А чаще всего использует одно и то же лекарство:
«Пошёл, дурак!» — и, нигде не задерживаясь, бежит из города.
...
Кто пожалеет людей? Кто поможет им?
Почему одни люди относятся к другим, как к бродячим собакам?
Ведь должны же быть в людских сердцах доброта и жалость?!
...
Никто Кефе помочь не хочет, остаётся мне, Исметию,
Молиться днем и ночью за несчастных людей...

(Цит. по: Юнусова, 2002. С. 126—127)

Такое отношение к терпящим бедствие людям переполнило чашу человеческого терпения и начались вооружённые волнения. Они быстро распространились на территории всего Керченского полуострова, а затем охватили некоторые районы Южного берега, предгорья и горы. Наиболее жёсткое сопротивление правительственным войскам, стянутым к Южному и Восточному Крыму, оказали горцы, но мятеж был довольно быстро подавлен. Хотя не совсем правы современники, опиравшиеся на правительственные сообщения, согласно которым губернатор А.М. Бороздин подавил восстание «в зародыше» (in seiner Geburt), то есть, до начала более или менее значительного вооружённого сопротивления (Brunner, 1833. S. 197). Более поздние авторы исторических сочинений говорят о движении настолько широком, что для его подавления наряду с правительственными войсками пришлось привлечь греков, как батальонцев, так и их соотечественников-добровольцев (см., например, в: Уманец, 1887. С. 116).

После кровавого умиротворения крымцев последовало распоряжение, характерное для всех имперских и тоталитарных режимов. Местным жителям-татарам было запрещено носить оружие, а торговцам оружейных лавок — продавать им порох; при этом не делалось исключения и для охотников. Вскоре последний запрет распространили на всю территорию Крыма, сохранив его действие и на мирное время. Это лишило множество татарских семей (не только горных, но и степных, вообще не принимавших участия в восстании) возможности охотиться, служившей для них важным материальным подспорьем и значительным источником питания (Brunner, 1833. S. 197).

Следует подчеркнуть, что этот мятеж был вызван социальными, экономическими, но уж никак не политическими причинами. Ни один, даже совершенно антитатарский автор, не упрекнул крымцев в осознанной поддержке противника России, да и было ли это возможно? Впрочем, при желании способы бороться с режимом можно было найти. Мало кому известно, что в многонациональной армии Наполеона сражались и русские. Это была 8-тысячная Русская бригада, состоявшая из добровольцев, ранее эмигрировавших на Запад по самым разным причинам (Буровский, 2009. С. 7). Но то, что они по собственному желанию обратили штыки против царской армии, свидетельствует об их неприятии российского режима с чисто политической точки зрения. И они не были исключением. Историки, интересовавшиеся крестьянством в годы Отечественной войны 1812 г., обнаружили не только героев вроде Ивана Сусанина, но и мятежников, воспользовавшихся войной для выступлений против царских властей на местах. Это «предательское» по сути и замалчиваемое в отечественной науке движение было настолько широким, что специалисты определяют как «второе издание пугачёвщины» (там же). Стоит ли говорить, что это были чисто русские, внутренние междоусобицы, и уж тут-то крымские татары, по крайней мере, служившие в императорской армии, оказались на позиции государственной, объективно противоположной русскому мятежному крестьянству?