1. Передел земли

Он сделал много зла полякам. Для объяснения этого зла ему надо было быть уверенным, что все поляки негодяи. И Николай считал их таковыми и ненавидел их в мере того зла, которое он сделал им.

Л. Толстой. Хаджи-Мурат

Прежде, чем приступить к этой теме, приведём некоторые необходимые статистические данные. При переделе хозяйственных площадей Крыма основная масса крымских татар осталась без земли. То есть, если у них имелись документы на владение землёй, они сохраняли свою десятину-две, но бумаг практически ни у кого не было. При этом, в отличие от крымцев, русским крестьянам-переселенцам без каких-либо документов давалось 15 десятин на душу, немцам и другим протестантам — по 50 десятин на семью, а протестантам меннонитского толка — и все 60 (Завадовский, 1885. С. 103). Напомню, десятина — это без малого гектар плодородной крымской земли. Приведём также статистику переселения в Крым из внутренних губерний России. Ниже речь пойдёт о помещиках, получивших землю на полуострове; естественно, они тут же стали переселять на новые владения своих крепостных из старых, российских имений. К 1795 г. таким образом уже было переселено 12 704 души только мужского пола (11,31% от всего крестьянского населения Крыма)¹. Всего же в период 1783—1854 гг. только русских крепостных было переселено 45 702 человека, да столько же свободных. Но в те же годы активно приглашались иностранные колонисты, число которых составило 8934 человека, или 11% от всех иммигрантов (Секиринский, 1988. С. 90—91).

Иногда говорится, что самые жестокие последствия имеют гражданские войны, то есть кровопролитные конфликты, в которых с обеих сторон участвуют, в основном, соотечественники. Это вполне справедливо, если речь идёт о человеческой жестокости, о невинных жертвах, о нарушении всех мыслимых человеческих прав. Но если взглянуть на результаты войн под углом зрения культурного наследия, точнее — его гибели, то и вывод будет другим. В Прологе говорилось о том, что агрессор, встречая на присвоенной территории иную культуру, способен терпеть её, но до какого-то предела. Если же она отличается от его собственной чрезмерно, невыносимо, то он начинает энергично упрощать, приспосабливать окружающую культурную среду к своим вкусам. Но для того, чтобы создать подобие «домашней», комфортной среды, выстроить на новом месте культуру старой родины, необходимо освободить территорию от чужой культуры. Вначале от материальной, а затем — и от духовной.

Примерно так рассуждают люди, интеллектуально неразвитые, неспособные оценить огромное богатство мировой цивилизации, состоящей из массы национальных (этнических) культур, познание и овладение которыми лишь обогащает тех, кто готов смотреть на иноплеменников без предубеждения, кто не замыкается в своём изолированном мире. Как правило, агрессоры неспособны даже к такому простому рассуждению, и их поведение целиком отвечает подсознательно выработанной «необходимости» разрушения всего инокультурного. Вопроса о том, что именно будет выстроено на руинах старой, традиционной культуры, о том, способны ли они к культурному строительству вообще, перед захватчиками, как правило, не стоит. Их пока вполне устраивает хаос, но не стихийный, а устроенный собственноручно, он предпочтительнее прокрустова ложа чуждой культурной ситуации. Именно таким было поведение человеческих масс, пришедших после аннексии Крыма из России и заполнивших полуостров.

О том, во что это вылилось, существуют свидетельства очевидцев и более общие ретроспективные обзоры, восстановленные учёными по разнообразным источникам. Одну из таких картин, воспроизводящую «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», бунт против чуждой культуры, нарисовал ещё в 1930-е годы русский же историк. Он свидетельствует, что пришельцы в мгновение ока «опустошили страну, вырубили деревья, разломали дома, разрушили святилища и общественные здания туземцев, уничтожили водопроводы» и так далее (Цит. по: Бахрушин, 1936. С. 58). А затем оказалось, что они совершенно неспособны хотя бы внешне поддерживать традиционный порядок в Крыму. Впрочем, такова общая судьба не миссионеров культуры, а вандалов. «Татары, армяне, греки, привыкшие к здешнему климату, возделывавшие землю и ведшие крупную торговлю, изгнаны отсюда. Победители водворились на их место, но не могут переносить здешний климат²; земля вокруг них бесплодна, торговля в упадке, потому что их руки больше заняты зашитой захваченной земли, нежели обработкой её» (Ромм, 1941. С. 44).

Да и этнопсихологический фактор совершенно выпал из внимания организаторов «первичной славянизации» новоприобретенной Тавриды. Даже самые неагрессивные, прилежные и непьющие из переселенцев при всём желании не могли влиться в многовековой весьма непростой трудовой и хозяйственный процесс на юге. Действительно, трудно себе представить вчерашнего крепостного пензенского пахаря в лаптях, занявшегося подвязкой виноградной лозы или её обрезкой, сбором лепестков розы или соцветий лаванды. Это — не недостаток, и ещё менее — достоинство. Это — иная психология. «Русские не любят этой кропотливой работы и обламывания каждого листочка. Она не в их характере» (Чеглок, 1910. Вып. III. С. 15). Трудно не заметить, что столь нешуточную проблему не смогли предвидеть в Петербурге, а отвечать пришлось, увы, Крыму...

Однако люди уже были на новом месте, возвращать их назад никто бы не позволил, надо было как-то решать эту задачу в Крыму. Но местные власти взялись за неё хоть и усердно, но непрофессионально. Вместо того, чтобы организовать хоть какие-то начальные сельскохозяйственные курсы для новоприбывших, они, более всего опасаясь беспорядков среди недовольных, обратили всё своё рвение на укрепление административного аппарата. Впрочем, и здесь их роль была ничтожной, они могли лишь исполнять решения, принимавшиеся в Петербурге, где о крымской ситуации знали ещё меньше. Тем не менее именно там была начертана схема будущей управленческой структуры новозавоёванного края. И её незамедлительно претворили в жизнь.

Было учреждено так называемое «Крымское земское правительство» во главе с наместником, ширинским беем Мегмет-пашой, имевшим резиденцию в Карасубазаре. Ему подчинялось 6 каймаканов, обладавших судебной и земской властью на местах. Однако за бутафорской этой «властью» стоял «командующий войсками, в Крыму расположенными» (сначала им был граф де Бальмен, а с 1783 г. — барон И.А. Игельстром), исполнявший волю истинного властелина Крыма — Г.А. Потемкина, который теперь официально именовался «главный руководитель и попечитель Крыма». Российская администрация в их лице «контролировала» земство, по сути руководя им; все сборы и доходы полуострова уходили через Советника по таможенным делам К.И. Мавроени на север. Практически полуостров стал, несмотря на несколько своеобразное управление, обычной губернией Российской империи.

После установления в Крыму новой власти последняя, естественно, тут же приступила к созданию для себя экономического базиса, важнейшей частью которого была собственность на средства производства, основным из которых в Крыму издавна была земля. Конечно, самым радикальным способом избавиться от её хозяев было выслать их. Напомню, что большая часть крымских татар эмигрировала в 1780—90-х гг., но ведь не все же. Так что приходилось как-то устраиваться в присутствии оставшихся. Для этого было естественным перекроить местные земельные отношения в соответствии с законодательством, действовавшим в других европейских областях империи. То есть провести земельные реформы и размежевания в интересах прибывающей вслед за оккупационными войсками массой колонистов.

Прежде всего отметим, что при этом не было никакой надобности отбирать землю у коренного народа. Как утверждает автор, специально занимавшийся проблемой отвода земель российским и иным иммигрантам, в Крыму места хватало всем, и дальнейшие конфликты «не были спровоцированы реальным дефицитом земельных ресурсов: в Крыму после первой массовой эмиграции и до начала активной колонизации имелось достаточно плодородных земель» (Дерий, 1993. С. 161). Тем не менее власти приступили почти немедленно после оккупационных действий к вытеснению местного населения. Но, учитывая, что речь идёт всё-таки о Крыме (который после его аннексии ещё не успел уйти из поля зрения европейской общественности), а не о зауральской глуши, то акции обезземеливания было решено, судя по всему, вести с максимальной цивилизованностью.

Очевидно, администрация не отдавала себе поначалу отчёта в трудности подобной задачи. Дело в том, что ей было известно в основном два вида поземельной собственности: государственной и частной (главным образом дворянской). В Крыму же она встретилась с первых дней работы по кодификации земель по меньшей мере с 10 формами местного землевладения и землепользования: бывшие ханский и султанский домены, калгалык, ходжалык, бейлик, мурзинский и поселянский клинья, вакуфы духовный (вакф-шер) и обычный (вакф-адет), а также пустоши (меват или эрзы-бейда). Впрочем, эта тема настолько важна для дальнейшего изложения, что с ней стоит разобраться поподробнее. И мы к ней вернёмся.

Но до того полезно ознакомиться с чрезвычайно важной информацией, которая поможет понять суть крупнейшего, самого массового ограбления большей части крымскотатарского крестьянства, произошедшего единовременно, в результате одной акции. Упомянутая информация сразу по завершении аннексии была представлена российскому правительству Таврическим муфтием Сеит-Меметом-эфенди. Это были данные о том, что земли на огромной территории, лежавшей между Перекопом, Гёзлёвом, Бахчисараем, Кефе, Арабатом и Сивашом, были дарованы простым крестьянам ещё ханом Сахиб-Гиреем (1547—1551). То есть, эти территории были не переданы во временное, хоть и длительное пользование. Они были именно отданы «с утверждением каждому селению на вечное и потомственное владение, по урочищам границ, а другим из них, кто желал от оного хана и прочих после того ханов, на владение таковых земель выданные грамоты» (Завадовский, 1885. С. 126).

И всё было бы хорошо, если бы те грамоты были крестьянами востребованы (во-первых) и возобновлялись при обменах, переселениях, смертях, и т. д. (это уже во-вторых). Но ни первого, ни второго никогда не делалось и не соблюдалось по совершенно простой и для Крыма понятной причине: надобности в этом не было! А когда такая надобность появилась, точнее, когда русскими властями была насильно внедрена новая практика доказательств владельческих прав на землю, то крымские татары оказались виновны в простой непредусмотрительности. Причём не своей собственной, а своих предков, не сумевших предугадать, как повернётся дело. Но вина их внуков тем не менее была признана настолько тяжкой и непростительной, что заслуживала самого сурового наказания. А именно лишения земли, то есть средств поддержания жизни целых семей. Да и всего народа тоже, ни более ни менее.

Выше говорилось вкратце, что землёй в Крыму владел прежде всего тот, кто её обработал (поднял целину, ввёл пустошь в хозяйственный оборот). Наряду с такими частновладельческими участками имелись и общинные площади (мюльк муштерек). Здесь подчеркнём довольно тонкий нюанс: в качестве владельца такой земли представала не община как структура, как мёртвый институт, заполненный живым, постепенно менявшимся человеческим материалом, а совокупность жителей, само население деревни. Об этом говорят старинные документы, где джемаат иногда заменялась термином эхали, то есть «жители», «деревня» — причём вперемежку, на одной и той же странице земельного акта.

Другое дело — выгон, лес, водное пространство — короче, все недвижимые ценности, возникшие без приложения труда. Они считались Божьим даром, то есть достоянием всего человечества, мухтетапом, отчего и оберегались особенно зорко — как общее, не имевшее конкретного хозяина, то есть наиболее беззащитное достояние. Те группы людей (общины), которые оберегали такое имущество, естественно, получали взамен право исключительного пользования им. И здесь вступали в силу самые замысловатые правила весьма древнего, часто забытого происхождения, но тем не менее свято соблюдавшиеся и бесспорные. Понятно, что они не могли быть одинаковыми, но это ещё мягко сказано. Они отличались столь немыслимым разнообразием, которое можно сравнить только с пестротой стилей, в которых крымские татары строили свои жилища.

Например, выгоном часто владела джемаат одной деревни. Но их могло быть и две, и три и больше. А в Бахчисарайском кадалыке имелся один, не слишком обширный выгон, имевший сразу 10 пользователей: джемааты сёл Биюк-Яшлав, Сакал, Кази-Биали, Отеш-Эли, Эриль-Эли, Черкез-Эли, Кочкар-Эли, Бий-Эли, Азек и Ойсунка (Лашков, 1887. С. 35). Но даже если двумя соседними выгонами пользовались одни и те же джемааты, то различными могли быть правила этого пользования. Ведь некоторые общины взимали какую-то плату (на общественные же нужды), а другие — нет. Самым распространённым было право пользователя пускать на общий выгон весь свой скот, вне зависимости от числа голов. Но в Барыне (ныне Джанкойский район) это количество было ограничено 10 головами на одного владельца, а в Семене (Кефинский кадылык, недалеко от Шейх-Моная) — 6 головами крупного или 30 — мелкого, причём за каждую лишнюю голову полагалось вносить в общинную кассу от 10 до 50 копеек, в зависимости от величины животного.

То же с сенокосом. Обычно косить можно было по потребности, без какого-либо ограничения. Но в отдельных местах параллельно существовали особые традиции, часто весьма сложные. Так, покосные угодья вокруг того же Барына были разделены по числу дворов. К косовице приступали по взаимной договорённости, работали сообща, но затем уже смётанное сено делили по дворам, притом реальное число копён, естественно, не могло быть одинаковым из года в год.

При распределении пахотных земель действовали более стабильные правила. Переделы общинной (впрочем, и мурзинской — тоже!) земли по дворам, в целом, соответствовали реальной потребности в запашке каждого крестьянского хозяйства. Так возникали огораживания пахотных участков, обозначаемые легко менявшимися при необходимости знаками: чаще всего это были два камня, положенных друг на друга. Они устанавливались по периметру или же в углах участка (их так и называли, таш-коры). Причём мурзинская земля, которой пользовались крестьяне, хоть и находилась в верховном и наследственном владении дворянского рода (махсус-мюльк), но право номинального обладания ею оставалось за соответствующей джемаат. Что реально выражалось в праве шаф. Его смысл был в том, что при уходе бывшего владельца участка с территории села, предпочтительное право покупки его земли оставалось за джемаат.

При этом земля оставалась за крестьянином только при условии её обработки. Если работы на ней прекращались, причём по неважно какой причине (сокращение числа едоков в семье, смерть мужчины-пахаря, перепрофилирование семейной экономики и т. д.), то участок возвращался к общине. Другое дело, что до того какое-то время община была обязана выждать. Причём упомянутый срок, деварь, также менялся от джемаат к джемаат, обычно ограничиваясь 3—5 годами. Землю, оставшуюся после раздела между фактически существующими членами джемаат, обычно отдавали местным или соседним пайщикам — шерикам, вносившим за пользование ею довольно крупную ренту, которая употреблялась на нужды общины. В упоминавшейся Кефинской деревне Семене она равнялась пятой копне; в Бий-Эли (правый берег Альмы) — десятой мере зерна. При этом земля не выходила из права мюльк муштерек, оставаясь достоянием общины, а не того, кто её обрабатывал. Напротив, чаир, расчищенный крестьянином, становился полной и наследственной его собственностью, здесь действовало то же право махсус-мюльк, что упоминалось выше в отношении мурз. Это право распространялось и на распаханные пустоши, расположенные в лесу, горах и т. п.³ Та же традиция действовала для садов и виноградников: при любых переделах остальных земель они оставались полной владельческой собственностью, до которой ни джемаат, ни мурзам не было никакого дела. Вообще, хоть и очень приблизительно, общинное крымскотатарское совместное владение можно разбить на 3 типа:

1. Межобщинное (пример — степные колодцы, очень трудоёмкие и сложные сооружения, которые одним селом было трудно выполнить).

2. Межсемейное (не только долевое участие в земельных арендуемых паях, но и, например, совместный наём чабанов для отар, собранных из овец, принадлежащих многим семьям).

3. Артельное, осуществляемое частью общины, но вне владельческих или общинных территорий (то есть в неокультуренной местности).

И вот, в эту рациональную и справедливую, но сложнейшую систему, где одни формы собственности на землю перекрывались другими, должны были вторгнуться новые модели землепользования, возникшие при иных политических и социально-экономических условиях. Причем проводники новых форм с трудом разбирались в старых, да они и не желали их изучать. «Оставляя Татар при широких правах и льготах, они [чиновники] не желали или не умели вникнуть в сущность пользования поземельной собственностью и поэтому... большая часть населения вскоре осталась без земли или с ничтожным участком» (Ханацкий, 1867. С. 155). Эти люди приехали в Крым силой ломать старую и насаждать иную культуру. А то, что крымские татары были не в состоянии понять её, их вполне устраивало: «вместо того, чтобы разъяснять татарам русские законы... они даже подгоняли бежавших, завладевая бросаемой татарами на произвол судьбы землёю» (Гольденберг, 1883. С. 69). Уже поэтому обострялась реакция отторжения новых порядков, изредка борьба с ними — естественно, безнадёжная и ничего, кроме бедствий, крымским татарам не принёсшая.

Первым объектом реформ стала мелкая собственность трудового населения, затем ханские и турецкие земли, бывшие государственные и принадлежавшие эмигрантам. Поскольку раздаче пришлому элементу подлежали только незанятые, пустые земли, то все упомянутые территории, отчасти заселённые местным крестьянством, и были объявлены «пустопорожними» — по отсутствию верховного владельца. Крестьяне таких земель подлежали немедленному выселению. Очевидно, эту часть крымского населения имел в виду художник И.К. Айвазовский, заметивший, что «Одной из причин неудовлетворительного экономического положения в степной части Крыма нужно признать неограничение прав землевладельцев выселить их (то есть татарских крестьян. — В.В.) со своих земель... Вследствие такого произвола татары периодически разоряются, будучи принуждены скитаться по полуострову, приискивая приют у другого землевладельца, который пользуется подобным случаем, чтобы выговорить себе непомерно выгодные условия» (цит. по: Секиринский, 1988. С. 92).

Самые крупные площади отнимались ещё проще, особенно после 1813 г., когда улеглась волна эмиграции. В Крыму в это время действительно появляются земли, по распоряжению эмигрантов-хозяев переходящие в вакуф. Вот здесь эти угодья, часто обширные, а также «затерявшиеся» между ними крестьянские участки, перехватываются местной администрацией, благо бывшим владельцам из-за моря проследить за этим нелегко. Дальше всё просто:

«В Петербург шлются представления и ходатайства о награждении пустопорожними землями, никому не принадлежащими, таких-то и таких-то чиновников, за такие-то и такие-то услуги. Петербург, конечно, не знает Крыма; распоряжение следует, и под именем пустопорожней, никому не принадлежащей земли, отходят в руки цивилизаторов Крыма сады и виноградники татар. Землемеры ошибаются, и по ошибке вместо 5000 десятин отмежёвывают 13 000. Какой-нибудь татарин вдруг, к изумлению своему узнаёт, что он продал своё имущество такому-то барину и получил за него столько-то денег, а за неграмотностью его, при таких-то свидетелях, расписался такой-то» (Марков, 1995. С. 306—307).

При этом «стародавние поземельные права не ставились ни во что. Земли татарские захватывались чуть ли не каждым, кто хотел: судьями, чиновниками, мурзами и так далее... Помимо этого у татар отбирали земли и другими путями, ещё более незаконными: огромные участки просто-напросто вымеживались из владений татарских аулов, и робкий крымский татарин и помышлять не мог о принесении жалоб в высшие инстанции. А... гражданской палате было выгоднее решать дело не в пользу слабого... в конце концов побеждённый народ очутился на земле русских помещиков, причём ему приходилось отбывать крайне тяжёлые повинности в пользу своих новых господ» (Гольденберг, 1883. С. 70).

Вообще, нарушения закона в русских палатах, комиссиях и судах в пользу русских же ответчиков, продажность чиновников Крыма этих десятилетий, наглое ограбление ими татар приняли столь гомерический характер, что и это явление обратило на себя внимание иностранцев. Они писали об «ужасающей и тотальной коррупции (the horrible and universal Corruption) гражданской администрации» и о том, что сам Крым был превращен в «некое совершенно непревзойдённое место для подтверждения здешней истины «Суд любит золото, а стряпчий — серебро»» (Lyall, 1825. P. 342).

И дело было даже не в том, что у крымскотатарских крестьян в большинстве случаев документов на землю не имелось. Их не было практически у всего населения степной части Крыма, то есть бывшей кочевой, потом оседлой, но преобладающе животноводческой сельскохозяйственной зоны, неважно кому — мурзам, беям или хану — эти земли принадлежали. На Южном берегу и в горах, где издавна более развитым было земледелие, хозяева участков чаще всего имели правильно оформленные владельческие документы. Но, что главное, наличие или отсутствие документа на участок у крымскотатарского крестьянина на практике дела абсолютно не меняло. Менялась лишь процедура отъёма (она незначительно усложнялась), но не обычный результат этого насилия: так или иначе, но крымца земли лишали.

Приведём один такой пример. В 1787 г. по предложению Г.А. Потёмкина так называемая Саблынская дача, то есть несколько сёл со старым названием Соблы (3000 десятин удобной и 470 — неудобной земли в 15 км к юго-востоку от Симферополя), была отдана жене будущего министра Н.С. Мордвинова и капитану Плещееву. То, что на территории дачи находилось две деревни (Ашага-Собла и Юхары-Собла) с населением в 310 человек, испокон века жившим от этой земли, никого не смутило⁴. Туземцев вообще в расчёт не принимали⁵, поэтому они и остались без земли, все до единого.

Вот так и началось великое ограбление крымского народа, в ходе которого почти всё досталось царским чиновникам и их приближённым. Уже в первые после аннексии годы пришлым, а также местным дворянам было роздано 380 000 десятин лучшей земли. Г.А. Потёмкин отрезал себе 13 000 десятин в Байдарской долине. Мехмет-шах Ширинский получил Коккозскую округу (27 300 десятин), Батыр-ага — Салгирскую (14 600 десятин). Секретарь Потемкина В.С. Попов — 27 900 десятин и дачу в Тавеле (4300 десятин). У графа А.А. Безбородко оказалось земли 18 000 десятин; у полковника Куликовского — 2900 десятин у деревни Кокташ; у Н.С. Мордвинова — «всего» 5500 десятин, но зато не только под Симферополем, но и в Байдарской долине, и на Южном берегу; у майора Каховского — 7500 десятин; у контр-адмирала Ушакова — 8500 десятин и т. д. (Щербаков, Рагацкий, 1939, 13). Надворному советнику Оспурину достались земли сёл Ускут, Айргуль, Кучка, Мустафа-ага-Кой, Сарча, Кият, Карло, Кизилташ, Дегирменкой и др. — всего 1000 десятин (ИТУАК, 1897, № 26. С. 26).

Не были обижены и мелкие чины. Титулярный советник Колчигин получил земли при дер. Улу-Сала и Ласпи (500 дес.), капитан Тибекин — землю дер. Алушта, Кучук-Ламбат и Биюк-Ламбат (800 дес.), его родственник коллежский ассесор Тибекин — «1000 дес., да на полуденном берегу 200 десятин, из числа оных назнач. при деревнях Хадин-Эли, Айсерез и Ворон, да на речке Фундукле при протоке по сложности дер. Чечня — 1200 дес.» (ИТУАК, 1897, № 26. С. 28). Крупные участки получали царские фрейлины, фаворитки и тому подобные барышни и дамы.⁶

Лишь самые неплодородные земли уцелели во время этого вселенского грабежа и потока. То есть в лучшем положении остались те татары, что, «жительствуя на местах невыгодных, не попали под иго милостей» новых хозяев Крыма, в остальном же «почти все досталось шутам и угодникам» императрицы (Мертваго, 1867. С. 179).

Земли раздавались грекам, принимавшим участие в войне России с Крымом. Таким образом, вчерашний противник получал крымскотатарские земли, некоторые сёла при этом ещё буквально дымились, это не метафора. Так, подполковнику Мавро-Михайли и достались земли «деревень Бурлюк, Тарханлар, да при деревне Альме и реке Чердаксу 1000 десятин. Маиору Лампси — земли дер. Канджалар» и до полудюжины живых ещё деревень... «да при разорённой (курсив мой. — В.В.) Бурче — 1500 дес» (ИТУАК, 1897, № 26. С. 25, 29). Наиболее культивированная, разработанная и удобно расположенная, городская земля, то есть ранее принадлежавшая эмигрировавшим горожанам, вообще «по участкам в 100 десятинах состоящих, раздаётся без платы, с условием в продолжение пяти лет насадить сад или учредить какое другое заведение» (Броневский, 1822. С. 138).

Несколько опережая события, заметим, что это первое ограбление крымских татар было не окончательным, то есть далеко не последним. По мере освоения русскими того же Южного берега, продаж и перепродаж этой земли, местные жители утеснялись всё больше. И даже благоустройство, неизбежно связанное со строительством вилл, дворцов и городов, производилось за счёт дальнейшего обезземеливания крымских татар. Как иронически отмечал один автор начала прошлого века, «туземцы, по свойственному людской массе эгоизму, конечно, мало помышляли о всероссийском благополучии, жили для себя так, как это им казалось лучше, и успели достаточно попортить природные условия Ялты. Не оставили места для сколько-нибудь сносной набережной, не заботились об устройстве большого общественного парка, строились, как Бог на душу послал» (Кривенко, 1914. С. 19). Теперь за эту «непредусмотрительность» тоже приходилось расплачиваться...

И даже такое бедствие, как обрушившийся на Крым в 1833 г. голод, шло на пользу новым землевладельцам, причём прежде всего в наиболее пострадавших уездах Восточного Крыма, откуда народ уходил во временную миграцию, чтобы выжить. «Утверждают также, что этим бедственным временем воспользовались некоторые (русские помещики. — В.В.), успевшие обмежевать за собою земли, принадлежавшие поселянам-татарам. Когда же возвратились оставшиеся в живых и собирались заявить о завладении их недвижимою собственностью, то [оказалось, что уже] прошло много времени и принадлежавшие им земли на основании закона о земской давности, остались за завладевшими» (Памятная книжка, 1867. С. 162). Такое положение, то есть необходимость доказывать свои земельные права именно крымцам, а не пришлым помещикам, сохранялось ещё долго, вплоть до Крымской войны⁷.

М.С. Воронцов. Портрет маслом Джорджа Доу. Эрмитаж

Крымские татары слали жалобы на местный чиновничий разбой в Петербург, то есть туда, где были его истоки. Новые «крымчане» — дворяне успешно оправдывались. Один из памятников такого рода — «Мнение» Н.С. Мордвинова. Этот крупный государственный деятель был, оказывается, вообще против крымскотатарского землевладения по следующим причинам: «долговременная непресекаемость выездов татарских за границу, ненадеянность правительства на верность остальных, по новости их усыновления... и вечно враждебной, напротив того, их к христианам ненависти... напоследок же и то обстоятельство, по которому с действительным наступлением войны отобраны были у них повсеместно всякие орудия и лошади, а жители приморских мест были удалены во внутренние крымские селения...» (Мордвинов, 1872. С. 201). Комментарии к этому перечню «провинностей» крымских татар перед русскими излишни. Добавим лишь, что графу не уступали его потомки: тяжба из-за татарских земель Байдарской долины, начатая им в XVIII в., длилась дольше века, последний процесс состоялся при Врангеле в 1920 г.!

Упомянутая эмиграция крымцев действительно началась сразу же по захвате ханства. Выезжая в Турцию, люди бросали и землю, и остальное имущество, так как покупателей не было, ведь русским можно было получить всё из рук власти бесплатно. Но если сады и виноградники ещё подлежали отчуждению, то пашни и пастбища переходили в разряд выморочных и как таковые поступали в казну. Впрочем, и эти земли нередко захватывались, с последующим оформлением на себя, как мурзами, так и хлынувшими в погоне за наживой из России легионами различных проходимцев, умевших подкупать местных чиновников.

Этот разбой возмущал даже российских государственников, если это были честные люди: «Один, например, просит себе отвода земли, где сам изберёт (sic!), для разведения садов, пашни и разведения деревьев; другой выпрашивает даровой земли «для разведения фаянсовой и фарфоровой фабрики»; третий — для разведения целой «апельсиновой рощи» под Чатырдагом. Какой-то польский шляхтич Любович принимает русское подданство под условием отвода ему в Крыму земли «под поселение на собственный его кошт»; капитан Крыжановский в компании с евреем Шмулем Ильевичем берут казённый подряд на проставку поселенцев в Таврическую губернию... Но где же эти фабрики, где эти апельсиновые рощи...?!! Всё это был мираж, обман, мошенничество» (Цит. по: Смирнов, 1889. С. 249).

Нужно заметить, что для нас, людей новой эпохи, почти полностью утративших ощущение живой связи с землёй, нередко остаётся непостижимой та трагедия, что была связана с обезземеливанием простого крестьянина XVIII в. В ту пору природное и человеческое начала ещё не подверглись разделению. Для человека земли в ней, в этой земле, были неразрывно слиты: а) ощущение владения ею; б) право распоряжения этим наследием предков; в) право трудового её использования. Пашня и выпас были так же священны, как лес, горы, источники и небо. И так же неотъемлемы, как право поклоняться им, оберегать их, грудиться на них. Ведь от этого крестьянского труда питались, то есть сохраняли в себе жизнь как Божий дар, люди села и города. Отсюда и исходило священное право крестьянина на землю как на источник жизни для всех.

Каким же органичным и сильным оно было, это чувство, в ту далёкую пору, если антропология утверждает, что и современной крестьянской ментальности архетипически присуще представление о труде как о первоисточнике имущественных прав на землю (Яхшиян, 1996. С. 100). Физический труд как основа права земельной собственности — вот что отличало обычное крестьянское право от писанного гражданского законодательства. Трудовое происхождение собственности придавало земле неприкосновенность в глазах земледельца и пастуха, являясь основой сословного служения. Земля — нерукотворный объект, в который вложен труд, на этом фундаменте основаны все хозяйственные и значительная часть духовных потребностей, отсюда и рождалось упомянутое, вполне религиозное отношение к земле.

Это было право пахаря и виноградаря на клочок тучной или каменистой почвы, достаточный для труда. Не только в старинные времена, в Средневековье, но и позже в Крыму оставались бесхозные, заброшенные земли. Они, напомним, становились полной собственностью освоившего их. В этом случае считалось, что земля возрождается⁸, то есть из утратившей свою сущность, из бесполезной и потому не способной быть собственностью, такую способность обретает. Одновременно рождается право на эту землю, которая до того и землёй-то не была. Это право было более естественным, чем все другие, доставшиеся иными способами (не то, чтобы незаработанные, просто не дарованные свыше) права. Оно исходило от Аллаха, наградившего человека поистине божественным правом на труд, и поэтому равнялось праву на воздух, дождевую воду, тепло солнца, свет луны, право на бытование в своём селе, то есть право на Жизнь вообще, как на осуществление высшей Правды и Справедливости. Оттого для крымского крестьянина и были одинаково органичными как совместное владение общественным лугом, так и личное обладание собственноручно расчищенным и засаженным Чаиром.

И когда крестьянина стали лишать его земли, то это воспринималось в точности так, как будто эти неведомые пришельцы, одетые в странные одежды, не говорящие на общем для всего Крыма языке и непостижимые в своих поступках, стали отбирать Солнце или небо. Поэтому, если крымские татары отказывались её отдавать, то это сопротивление было таким же инстинктивным, то есть малоосмысленным, как судорожные движения не умеющего плавать, тонущего человека, рвущегося к исчезающему свету и воздуху, и таким же тщетным. Незваные властители Крыма, абсолютно незнакомые с психологией коренного населения, принимали эти разрозненные попытки сохранить живую душу за бунт. Соответственной была и реакция: тонущих били по голове...

Но русские ещё и не понимали особенностей южного сельского хозяйства. Поэтому буквально за несколько лет экономика края была ими развалена до крайней степени, о чём уже упоминалось. По совокупности эти две причины и вызвали массовую эмиграцию брошенного в нечеловеческие условия крымскотатарского крестьянства в первые же месяцы и годы после аннексии. Конечно, за море ушли не все, как говорилось, прежде всего по недостатку сбережений, необходимых в далёком пути и для обустройства на новом месте. Многие надеялись, возможно, как-то притерпеться к новой власти. Но когда через десять-пятнадцать лет положение коренных жителей изменилось в худшую сторону, то поднялась вторая волна эмиграции, ещё более массовой, чем первая.

Крымскотатарский массовый исход конца 1790-х — начала 1800-х гг. принял такой неслыханный размер, что тревогу забили уже сами русские власти. Военный генерал-губернатор Новороссии И.И. Михельсон доносил в 1800 г. в Петербург о росте выезда татар и опасности волнений среди них, считая причиной тому процесс обезземеливания и ужесточение эксплуатации. Он пишет, что ранее татары, «искони быв свободны, никому никогда не принадлежали», а «дань состояла в виде добровольной сделки на землю и не заключала подчиненности или подданства и не делала татар работниками помещиков». Вряд ли, продолжает губернатор, казна, «не жаловав из них в крестьяне ни души никому, намерена была нарочито оставить их без земли на тот конец, чтобы они без земли вместо крестьян помещикам служили; но сие произошло через раздачу в числе казенных пустопорожных земель таких, на коих татары живут...» (цит. по: Лашков, 1897. С. 135). Мнение это особенно впечатляет в устах усмирителя пугачевского движения, то есть формального защитника государственного порядка и крепостного права; очевидно, гонения на татар были чрезмерными даже для него. И позднее Михельсон предлагает отнять у всех христиан-помещиков крымские земли и «раздать оные татарам» (Мордвинов, 1872. С. 201).

Впрочем, правительство оставило мнение И.И. Михельсона без внимания. Судя по дальнейшему, гораздо более привлекательными были для Петербурга рассуждения того же Н.С. Мордвинова: «Когда Крым принадлежит России, то, по-моему, не должно из земли российской делать землю татарскую...» (цит. по: Никольский, 1926. С. 21). И единственным результатом этой переписки губернатора с Петербургом стал закон 1804 г., смысл которого однозначен: «В Петербурге вняли горячим призывам крымских помещиков и ужесточили процедуру доказательства прав [крымских татар] на землю» (Дерий, 1993. С. 167). Собственно, российским историком Ф. Лашковым этот вывод был сделан ещё в прошлом веке: «...закон 1804 г. значительно ограничивал поземельные права татар сравнительно с правилами 1802 года» (ИТУАК, 1896, № 25. С. 24).

Выше упоминалось, что те русские дворяне, что были лучше обеспечены деньгами или властью, захватывали южнобережные земли. Первые российские владельцы сотен и тысяч десятин земли Южного берега, как правило, не выдерживали огромных трат на придание дикой природе «европейского вида», и их земли скупали более могущественные магнаты. Лишь один из них, князь М.С. Воронцов, был известен человечным отношением к крымским татарам — об этом ещё будет сказано. Но и великодушие князя было не безграничным. Принадлежа к российской элите, обладая огромными средствами, он, конечно же, выселял татар с купленных земель. Правда, честно расплачиваясь.

Другие владетельные русские опускались до элементарного обмана не знавших государственного языка, тёмных бедняков. Представители виднейших родов России скупали мелкие участки не только крестьян, но и мурз, и даже опередивших их русских помещиков, объединяя земли и возводя на полученной таким образом территории усадьбы и дворцы, до сих пор поражающие своим великолепием. Естественно, при этом никто не обращал внимания на «вклинившиеся» в эти латифундии крымскотатарские деревни. Для ликвидации последних были хороши все средства: от сел отводили воду перекрывали древние дороги, лишали общины права на пользование лесом и так далее; если же крестьянам и дозволялось оставаться на месте, то лишь в качестве бесправных арендаторов.

Здесь, «...захватывая у татар лес, с них же брали плату за пользование лесными материалами, и заставляли окапывать канавами у них же отобранные участки, сгоняя для этой повинности татар за десяток и более вёрст. Посягали не только на землю, но и на воду: проточная вода, необходимая для поливки огородов и садов, а также для водопоев, беспрепятственно отводилась частными лицами в особые резервуары и возвращалась в прежнее русло лишь за отдельную плату...» (Гольденберг, 1883. С. 70). Впрочем, отдадим «новым крымчанам» справедливость: они с тем же успехом драли деньги и с государства, по сути, даровавшего им земельную недвижимость. Так, когда началось восстановление разорённых во время захвата Крыма Россией городов, то русские помещики, получившие землю в лесных зонах, установили плату за стандартное двухсаженное бревно в 4,50 руб. — и казна была вынуждена платить эту огромную (учитывая объём поставок) сумму ею же облагодетельствованным дельцам за крымскотатарский лес (РГИА. Ф. 559. Оп. 2. Д. 17. Л. 3).

О том, сколько земли было отнято у крымскотатарских крестьян за первые 20—30 лет колонизации, судить нелегко, пока не произведены соответствующие подсчёты (они многотрудны, но реальны, так как большая часть операций с землёй отражена в архивных источниках). Пока, кроме упоминания о площадях, попавших в собственность известных и даже исторических деятелей России, сошлёмся на данные из Указа императора Александра I от 04.05.1816 г., в котором приводились данные о том, что крымскими чиновниками было продано 500 000 десятин земли, «принадлежащих татарам и почему-то переименованных там в казённые» (См. т. IV, Приложение. Текст VII). И эти полмиллиона хозяйственных, давно обрабатывавшихся, то есть окультуренных и бонифицированных десятин земли были проданы по пятьдесят копеек за десятину!

После роспуска Комиссии для разбора споров в 1809 г. вопрос крымского землевладения остался открытым. Но поскольку жалобы продолжали поступать не только от крестьян, но и от помещиков (не умевших разъяснить крымцам всю безнравственность выпаса скота на бывших общинных землях), то в 1816 г. был издан новый именной указ. Здесь снова упоминались названные полмиллиона десятин, проданные по 50 копеек, кое-где — по 1 рублю 21 копейке. Учитывая огромную ценность земли, это было всё равно, что отдать её даром. Сейчас в это трудно поверить, но и современники поражались: «по 1 руб. 21 коп. десятина, этому и веры нельзя дать по богатству тамошних земель»⁹. Что же касается татар, живших на этих землях, то, очевидно, уже тогда обнищание их дошло до такого уровня, что указом предписывалось «учреждение опек над дворянами, небрегущими о благе крестьян» (ПСЗ. Т. XXXIII. № 26 254), то есть контроле над особенно зверствовавшими новыми хозяевами крымскотатарского крестьянства.

Проблема обезземеливания крымскотатарского крестьянства вряд ли станет яснее, если перечень подобных акций продолжить — он может расширяться до любых пределов. Целесообразнее рассмотреть основные точки зрения, число которых можно свести к двум-трём. Суть первой из них вытекает из содержания приведённых конкретных случаев. Она недвусмысленна: действительно, пользуясь своим положением, русские переселенцы получили огромные земельные владения за счёт местного крестьянства, путём обирания коренного населения.

Вторая точка зрения была высказана Н.С. Мордвиновым, А.М. Бороздиным и их современниками — новыми русскими землевладельцами. Её смысл: крымские татары противятся полюбовному разделу крымской земли, на которую имеют право помещики из России. Эта точка зрения была после долгого перерыва нежданно актуализирована исследователями 1990-х гг. При этом она была «заострена» ими так, как не снилось и Мордвинову. По словам современной исследовательницы С. Дерий, виновниками и первопричиной земельных тяжб и конфликтов были сами крымские татары. Именно они ответственны за «стихийный захват помещичьих земель и лесов», ликвидацию «межевых столбов на границах поместий, другие эксцессы, парализовавшие хозяйственную жизнь в Крыму» (Дерий, 1993. С. 163).

К сожалению, автор не проясняет, чьими руками поддерживалась эта «хозяйственная жизнь» и тогда и в дальнейшем на протяжении всего XIX в.? Очевидно, физическим трудом тех же помещиков и их подросших детей, так как и в 1821 г. общее число русских крепостных в Крыму равнялось всего 5007 душам (РГИА. Ф. 560. Оп. 7. Д. 29. Л. 6), да и в середине этого века русских крестьян там едва набиралось до 5000 человек (Крым, 1930. С. 78).

С. Дерий прямо указывает и на первую жертву этих конфликтов: «Разорены были бесконечными тяжбами и самоуправством ответчики — российские помещики, причём скорее те из них, которые имели действительное намерение обосноваться на новых землях (то есть не спекулянты. — В.В.)» (Дерий, 1993. С. 163). А причина этой трагедии, второй жертвой которой стали и некие «простые татарские поселяне», была следующей: как «оказалось... значительное число потенциальных землевладельцев — татарских общин и отдельных татар — были намерены реализовать свои права за счёт расселённых¹⁰ в Крыму российских помещиков» (ук. соч. С. 162).

А если мы вспомним утверждение вышеупомянутой исследовательницы о том, что в Крыму вообще земли могло хватить всем («не было дефицита земельных ресурсов» — ук. соч.. С. 161), то остаётся единственное логичное объяснение: крымскотатарское крестьянство искусственно создавало такой дефицит, отбирая у русских помещиков землю, чтобы тем успешнее их, то есть помещиков, эксплуатировать.

Но это крымскотатарское издевательство над беззащитными русскими помещиками было счастливо прервано в 1812 г., когда на Крым обрушились, во первых, необычайно суровая зима, отчего помёрзли озимые и вымерла масса скота, а, во-вторых, упоминавшаяся эпидемия чумы. Мало того, шла война с Наполеоном, а ему, к несчастью крымских татар, помогали турки. Значит, снова стоило «отключить» крымских татар, что и осуществили, как всегда, оперативно: «Опасаясь Татар по случаю начавшейся с Турками войны, распорядились перегнать за Перекоп табуны лошадей, овец и рогатый скот, и всё это погибло там, сколько от стужи, столько же от недостатка корма, сараев, загонов, кошар и необходимого присмотра. От чумы погибло множество татар... опустели целые деревни, навсегда оставшиеся без населения» (Ханацкий, 1867. С. 158). И это в пору, когда крымскотатарские полки геройски сражались на переднем крае великой войны. Вспомнив об известных крымских событиях мая 1944 г., можно заключить: поистине, история повторяется, хоть и не в точности, но, во всяком случае, очень похоже...

К 1816 г. земельная ситуация в Крыму сложилась таким образом. Основная часть крымскотатарских крестьян (41 311 душ мужского пола) оказалась осевшей на помещичьих полях, 38 173 — на «казённой земле, которой считается при селениях татарских 79 487 десятин и 34 294 зана, да сверх того имеют татары 16 659 десятин и 18 583 зана в общем с помещиками владении... Что касается до свободных казённых земель, итого их 7651 дес и 1740 сажени, но из них представлено в пользование татарам 6000 дес.» К 1821 же году крымских татар на собственной земле осталось всего 4040 душ мужского пола или чуть более 8000 человек всего.

В 1816 г. по причине провала деятельности первой Комиссии учреждается вторая с той же целью разбора жалоб и наказания виновных в нарушении законодательства. Затем создали некий комитет из трёх (!) чиновников, тоже для рассмотрения нескончаемых дел о притеснениях крестьян и упорядочения владельческих прав (ПСЗ. Т. XXXVI. № 28 014). И, наконец, уже в 1822 г. было учреждено так называемое Временное отделение комитета при Таврической казенной экспедиции, — с той же целью и теми же негодными средствами (ПСЗ. Т. XXXVIII. № 29 084).

Деятельность всех этих органов оказалась бесплодной, причин чему было немало. Но одна из основных — та, что, как замечали современники, «почти все власти Крыма имеют землю, они влияют на ход размежевания», что вполне «естественно», по крайней мере для русского дворянства. Предлагавшиеся же планы активизации этих работ (например, по земле, принадлежавшей М.С. Воронцову) были рассчитаны на затягивание размежевания на десятки лет. «Но правды не было бы и через 50 лет», — пессимистично замечает тот же современник (Вольфсон, 1941. С. 66).

Наконец в 1827 г. было составлено Положение для татар-поселян и владельцев земель Таврической губернии, имевшее силу указа (ПСЗ, II изд. Т. II. № 1417). Долгожданный этот документ дал помещикам право на неограниченные поборы с татар, живущих на их земле (§ 18), и произвольный сгон крестьян с барской земли (§ 21). И лишь общинная земля пока отчуждению формально не подлежала.

Однако настал и её черед. В указе 1833 г. «О поземельном праве в Таврическом полуострове и облегчении в оном межевания» (ПСЗ, II изд. Т. VIII, № 5994) помещикам разрешалось продавать и общинную землю (§ 5), и, в частности, разрешалась распродажа общинных угодий, в которых вообще не было помещичьей доли, то есть чисто крымскотатарской собственности. Здесь явно уничтожались препятствия на пути превращения чужой земли в товар, что было необходимо скупавшим её новым землевладельцам уже вполне грабительски-капиталистического склада. Так рухнул древний институт крымскотатарской общины, благодаря которому на плаву оставались беднейшие хозяйства, а в деревнях выживали семьи, остававшиеся без кормильца. Теперь первый же неурожай вынуждал татар расставаться со старинными своими угодьями. Чтобы не умереть с голоду, они продавали их по любой цене, а в голодные годы она не могла быть нормальной.

Приведу в пример один из таких голодных периодов. «В 1837 году Крым был постигнут повсеместным неурожаем и последовавшим за ним голодом, от которого в некоторых селениях вымерло до половины народонаселения. Это бедствие способствовало ещё захвату татарских земель тем, что после смерти кого бы то ни было, если нет наследников, имение делалось выморочным и поступало в казну...» (Левицкий, 1882. С. 600—601). При этом страдали права сельских джемаат, ранее обычно получавших такие земли для присоединения их к неприкосновенным общинным.

Общины крымскотатарских деревень пытались решать такие дела, обращаясь с соответствующей жалобой в какую-нибудь инстанцию крымской администрации, но тщетно. «Чтоб убедиться в этом, стоит только бросить взгляд на громадные дела таврической палаты государственных имуществ. Всякий легко удостовериться может, что нет почти деревни в нагорной части и на южном берегу Крыма, у которой не было бы спорного дела с казною о принадлежности татарам земель в личную собственность... Из дел видно также, что примеры произвольного захвата земли казною не остались без подражателей и что помещики, большие и малые, мусульмане и православные, соревнуя в этом отношении обычаю самоправного присвоения чужой собственности, освящённому самими представителями и блюстителями законов, неоднократно присваивали себе насильно отнятые у бедных татар, поселян, значительные земли. Эти захваты как помещиками, так и казённым управлением породили во всех инстанциях... огромную переписку и нескончаемое делопроизводство. Не говоря уже о том, что бедный татарин, живущий в глуши своих крымских степей или гор, лишён всякой возможности отстаивать свои права в санкт-петербургских или московских департаментах сената, куда весьма часто не доходят записки на татарском языке, свидетельствующие о пожаловании этой земли каким-нибудь ханом; он не понимает, каким образом простой вопрос, принадлежит ли им или нет какая-нибудь спорная десятина, может тянуться 20 или 30 лет сряду и, теряясь в тщетных догадках, приходит, наконец, к горькому убеждению, что у него отнята собственность, на которую он имеет неотъемлемые права...» (Левицкий, 1882. С. 600—601).

Явления эти стали позднее общероссийскими. Но были в Крыму и специфические, нигде более не отмеченные (кроме, возможно, Кавказа или Средней Азии), весьма изощренные способы внешне вполне «феодальной» эксплуатации крестьян. Так, помещик мог запретить крымскому татарину, арендующему у него участок, держать пчёл, если имелась барская пасека — очевидно, чтобы избежать конкуренции между роями (Holderness, 1821. P. 156). Другими словами, теперь помещик мог прибегать и к внеэкономическому насилию, используя власть, которую ему давала администрация (или, как упоминалось выше, владение водой). Фактически это была крепостная зависимость, в которую попали формально остающиеся свободными крымские татары. Таких плодов цивилизации XIX в. ранее Крым не знал. Местные власти использовали и дарованное им право безразмерных налогов — они дошли до 10 руб. и более с души; а на протяжении 25 лет до Крымской войны ещё раз удвоились. Но крымской губернской экономике, несмотря на этот рост поборов, денег катастрофически не хватало. Причин тому было много. Одной из главных был стремительный рост бюрократического аппарата губернии. Число чиновников за тот же период учетверилось, «так что на одно только это управление с татар взималось более 1 000 000 руб. ежегодно» (Гольденберг, 1883. С. 71).

А потом власти, внезапно обнаружив, что крымский лес катастрофически исчезает¹¹, и что это ведёт к высыханию речек, в том числе и орошающих угодья русских земельных магнатов и казённые дачи, решили бороться с этим несчастьем, но великорусскими, то есть своеобразными методами. Вначале, вся вина за этот действительно серьёзный экологический кризис была отнесена на счёт крымских оленей и диких коз — и на невинных животных была открыта охота. Потом татарским крестьянам стали запрещать держать коз и овец в прилесных и лесных местностях, потом запретили собирать валежник и сухой хворост в лесах и горах. Эта уникальная попытка свалить преступление с больной головы на здоровую вызвала отклики даже за рубежом — нередкий случай:

«Власти не хотели или не могли обуздать вельмож, этих действительных лесопотребителей, и вот, в своём бессилии, они отыгрались на четвероногих. Трудно себе представить, с какой быстротою исчезают самые лучшие леса Тавриды; из года в год целые горные кряжи в буквальном смысле слова оголяются, а власти, столь строгие к диким козам, никаких мер не предпринимают, чтобы остановить это роковое опустошение... В этом диком вандализме, гибельном для края, впереди других сильных мира стоит адмирал Н.С. Мордвинов, который благодаря непрерывным истребительным рубкам, уничтожил уже богатейшие леса, покрывавшие склон Байдарской долины. Последствия этого обезлесения жестоко дают себя уже чувствовать: многие источники иссякли и горные речки обезводились...» (Hommaire, 1845. С. 554—555. цит. по: Симиренко, 1912. С. 8).

Но вернёмся к нашим козам. Попытки запрета выпаса их поначалу проваливались — множество крестьянских хозяйств только на нём и держалось, они просто не могли отказаться от этой многовековой экономической, да и экологически выверенной традиции. «Козья» проблема дошла до генерал-губернатора М.С. Воронцова, который докладывал в Сенат, что «чрезвычайное истребление лесов производят козы, которых в горной части полуострова содержат татары...» (РГИА. Ф. 1341. Оп. 43. Д. 1182. Л. 1). Более того 4 декабря того же года дело было представлено императору. Николай, заранее извещённый о его сути лично Воронцовым, был в курсе дела и немедленно согласился с предложением последнего насчёт категорического запрета пасти зловредное крымскотатарское животное в лесах Тавриды. Об этом царь и сообщил письменно 18 декабря 1839 г. Министру Государственных имуществ, генерал-адъютанту графу П.Д. Киселёву (РГИА. Ф. 1341. Оп. 43. Д. 1182. Л. 2—2 об.).

Но это не означало решения проблемы. Дело было в том, что тогда, да и позже именно козы являлись в Крыму единственной опорой одиноких вдов с многочисленными сиротами, не имевших возможности держать корову или даже маленькую отару овец. Поэтому они были просто вынуждены исподволь нарушать петербуржские указы на протяжении всего XIX века. Впрочем, к середине столетия эти правительственные постановления успели сделать своё чёрное дело, лишив молока тысяч крымскотатарских ребятишек и их одиноких матерей. К этому времени в Крыму осталось всего полторы тысячи коз, точнее — козлов-предводителей овечьих отар (кызляр-агасы). Понятно, что эти мощные, дорогостоящие самцы принадлежали состоятельным владельцам стад или адаманам и никакой пользы для самых неимущих не приносили (Скальковский, 1853. Ч. II. С. 833).

Таким образом, по совокупности причин крымские татары оказались в кабале, причём массовой и полной. Те, кто избежал испольщины (по нехватке земли), должен был отрабатывать поливную воду; кто сохранил право на ручьевую воду, работал за право запасти дрова в помещичьем лесу, и так далее. Поэтому слова советского автора о том, что крымский татарин испытал «уравнение его с русским закрепощённым крестьянством» (Григорьев, 1923. С. 232), не соответствуют истине. В России вода и лесной хворост (не строевой лес!) испокон века были бесплатны. Крымскую зависимость от землевладельцев нужно поэтому именовать иначе. Повторяю, это была тотальная лично-экономическая несвобода коренного населения от русских помещиков.

Примечания

1. Согласно переписи 1817 г., их стало несколько меньше — 9727 душ мужского пола, учитывая и дворовых людей (Переписи, 1972. Документ 1. С. 49). Впрочем, можно предположить, что это уменьшение лично зависимых русских в Таврической губернии было одним из результатов рекрутских наборов в ходе недавней Отечественной войны 1812 г. Всего же в Крым переселяли гораздо большее число российских крестьян, но поскольку многим из них неведомая южная земля представлялась гиблым местом, то «половина их пропадала, не дойдя до назначения» (Шильдер Н.К. Император Николай Первый, его жизнь и царствование. Кн. 1. М., 1997. С. 71).

2. Кстати, болезни переселенцев были также вызваны особенностями культуры, носителями которой они являлись. Модель жизни русского общинника вступала в понятное противоречие с благословенной, но иной природной средой Крыма, предъявлявшей необременительные, но иные требования к населению. Коренные крымцы отличались от новопоселенцев уже тем, что, как указывалось выше, исповедовали истинно исламскую воздержанность, в частности, и в манере питаться — об этом говорилось выше. «Ведя воздержную жизнь... татары никогда не подвержены известной у нас крымской лихорадке. Болезнь сия, равно как и горячка и кровавые поносы, от излишняго потребления неспелых плодов, случаются только с русскими...» (Броневский, 1822. С. 157).

3. Таких территорий было немного (Козы, Токлук, ещё несколько), они распахивались артелями, обычно приобретавшими плуг вскладчину (рабочий скот приводили свой, из расчёта 1 артельщик — 1 вол). Урожай делился по числу фактически работавших членов артели.

4. Ранее, то есть в самые первые годы после аннексии полуострова, была составлена так называемая «Выписка, какие из назначенных к отводу особам из состоящих в Таврической области земель, дачах имеются угодья и сколько в них содержится десятин земли». В разделе Выписки, относящемся к обеим Соблам, вся пашенная земля и все лесные угодья («лес дровяной») были выведены из собственности местных жителей и отнесены к «землям казённого ведомства». Если же учесть соблынские земли целиком, то к отводу русским переселенцам было предназначено 2770 десятин, а местным татарам оставлено всего 207 десятин, то есть менее десятой части из того, чем они владели раньше (РГВИА. Ф. 52. Д. 601. Ч. 1. Л. 4).

5. Сравним такое отношение к коренному народу с трогательной заботой, проявлявшейся Потёмкиным к единоверным греческим иммигрантам-батальонцам: «рекомендую назначить и отвесть им земли к поселению с таким наблюдением, чтобы каждый из них имел определённое число десятин (напомню, это число колебалось от 20 до 240 десятин южнобережной земли — В.В.)... чтобы одни перед другими не были обижены и чтобы каждому селению была назначена межа владения» (Ордер Игельстрому от 09.08.1784 — Письма, 1881. С. 305). И это уже не говоря о бесплатном наделении греков татарским скотом: «Из оставшегося после выехавших за границу татар разного скота, извольте... волов, коров и лошадей раздать новым поселянам...» (Ордер Каховскому В.В., июль 1785 г. — Там же. С. 324—325).

6. Земли раздавала не только Канцелярия её величества, но и новая администрация Юга. Такие полномочия имел, к примеру, князь Зубов, причём в его полном распоряжении оказались первоклассные участки и целые местности Южного берега. Именно через него полковник Лесли получил «дерев. Гурзув и к ней 4000 десятин» (Повеление кн. Зубова от 05.12.1794 — ИТУАК, 1897, № 26. С. 26) — это около 4000 га южнобережной даже не земли, а живой природы с её неотъемлемой частью — крымскотатарскими сёлами!

7. Приведем пример почти аналогичного инцидента, имевшего место ровно двадцать лет спустя, в 1853 г. Вдова крестьянина Муллы-Джана (дер. Бора, Симферопольского уезда) подала на имя министра государственных имуществ, графа П.Д. Киселёва, прошение о принадлежавших её мужу наследственных землях, захваченных помещиком Вайратским. Решение, принятое Таврической Палатой госимуществ, гласило: «Если крестьяне деревни Бора имеют законное право на владение землёю, то начать иск в надлежащем судебном месте... о выкупе частных в округе деревни Бора участков, принадлежавших наследникам умершего» (РГИА, Ф. 383. Оп. 16. Д. 20 476. Л 12—13). От захватившего землю Вайратского, естественно, доказательств его прав не потребовали...

8. Акт превращения мёртвой, пустой, необработанной земли (меват или хероб) в обработанную и засеянную (ободон или омер) в шариате так и назывался: «оживление мёртвой природы (земли)», хотя в национальных адатах имелись некоторые различия по содержанию этого акта (Законоведение. С. 449—453).

9. Для сравнения укажем, что настолько низко ценилась лишь бесплодная перекопская или арабатская земля. Согласно «Общей оценке внутри Крымского полуострова землям, садам и лесам, учиненной генваря 1805 г.», цена остальных земель доходила до 1200 руб за десятину. Их-то, эти тучные земли, и получали «новые крымчане», вроде англичанина Виллиса, уплатившего за свой участок на Южном берегу такие гроши, что, как заметил его современник, на них «можно приобрести земли разве что в лесах Америки», а никак не на одном из лучших участков всей тысячемильной береговой полосы Чёрного моря (Щебальский, 1868. С. 137).

10. Именно так. Не «отдавших предпочтение Крыму», не «расселившихся», не «переселившихся», не «иммигрировавших» и проч., а — расселённых помещиков. Хорошо хоть, не сосланных в Крым! Любопытно, что предшественницы С. Дерий, работавшие над тем же конфликтным материалом веком-двумя раньше (леди Кравен, леди Холдернесс, мадам Монтандон и др.) неизменно отдавали свои публицистические симпатии крымским татарам. Российские же их коллеги, не скованные статусом иностранок (кн. Горчакова и Е. Штакеншнейдер) занимали ещё более нелицеприятную позицию, резко высказываясь о своих соотечественниках, — ведь Мордвинов или Бороздин были не одиноки в своей алчности, стоившей разрушенной судьбы многим сотням крестьянских семей. Возможно, здесь сказалось извечно женское стремление занять сторону слабейшего, как знать? Но я не стал бы утверждать, что такой сдвиг в оценочной позиции женщин-учёных вызван ужесточением нравов в XX в., приведшем к утрате прекрасным полом доли своей женственности. Стелла Дерий не менее очаровательна, чем была (по воспоминаниям современников) Елена Штакеншнейдер, что нисколько не мешает нашей современнице занимать совершенно стальную позицию по отношению к разорённыму крестьянству Крыма. Правда, при этом отмечалось, что «крепостных поселян Магометанского закона... не имеется» (Донесение Таврической казённой Экспедиции Департамента внутренних податей и сборов от 13.09.1822 г. — РГИА. Ф. 560. Оп. 7. Д. 29. Л. 1—4, 9, 11).

11. Вместо того, чтобы организовать ввоз потребной Крыму строевой и иной деловой древесины из лесных губерний империи, администрация края пошла по более простому пути самообеспечения. Огромное количество леса, необходимого при интенсивном гражданском, и ещё более — военном строительстве, заготавливалось во всё возрастающих размерах в горных и прибрежных лесах. И даже когда для ряда специальных работ (огораживание, обрешёчивание, подмости и пр.) требовалась низкосортные материалы вроде осины или берёзы, то «за неимением лучшего» в ход пускались ценнейшие, отделочные сорта крымской древесины: «Берёзы нет тут, поэтому много делают досок из граба» (King, 1788. P. 231).