2. Новая эксплуатация

Конечно, ситуация сложилась скверная. Крымские татары оказались в весьма сложном положении, разобраться в котором весьма непросто. Немаловажным было и то, что в Крыму, в отличие от соседних славянских территорий, в XIX в. сохраняли поразительную живучесть патриархальные отношения и мораль старинной пастушеской родовой общины. Это позволяет, между прочим, некоторым авторам делать вывод об «отсутствии остроты классовых противоречий» в этом обществе (Никольский, 1925. С. 20). Если же делать поправку на эпоху, когда формулировался такой вывод, то для того чтобы смысл фразы стал прозрачным, нужно убрать из неё слово «остроты».

Понятно, что община, в которой отношения регулировались почти исключительно моральными факторами, оказывалась особенно беззащитной в изменившихся внешних условиях. А ведь на полуострове стал укрепляться действительно новый тип землевладения, которому были свойственны юридические нормы и практика эксплуатации, принесенные из крепостнической России. Личное крепостное право стало внедряться русскими помещиками с помощью привычных приемов: «Русские после захвата Крыма установили здесь свой гнусный закон рабства...» (Clarke, 1810. P. 515).

Несколько иными были методы татарских эмиров-мурз, получивших права русского дворянства и не желавших уступать пришлым братьям по сословию. Теперь они понуждали свободных, но живших на их земле крестьян показывать, что издавна принадлежавшие селянам угодья на деле — мурзинские. Им нередко доставались и земли выехавших соотечественников — от империи, то есть совершенно бесплатно. Но среди крупных землевладельцев таких были буквально единицы, это были чем-то приглянувшиеся Петербургу мурзы и беи. Один из них, Коккозский Мехмет-бей, как уже говорилось, по мере сил помогал русским при захвате его родины. Другой, Батыр-ага Ойрат, бывший ханский казнадар, стал после аннексии государственным советником, и сын его, Мемет-мурза Ойрат, получил во владение село Мамут-Султан с 14 000 десятинами той же, в плодородной Салгирской долине расположенной земли (Jäger, 1830. S. 44)¹.

Предлог к этому земельному перераспределению был простым: иначе эти территории якобы должны были объявляться пустопорожними и как таковые переходить в казну или к русским землевладельцам. А такой переход в самом деле означал и утрату прав собственности, и увеличение нормы эксплуатации в несколько раз, как на обычных, арендованных крестьянами землях. Эту нехитрую операцию понемногу стали проделывать отдельные мурзы, которые вовремя обзавелись соответствующими документами о земельной собственности. И сдерживал их лишь шариат, категорически запрещавший повышать весьма необременительную повинность их единоверцев-крестьян.

Что же касается новых, русских законов, то они закрепили настоящую барщину: для начала 8 дней в году на каждую мужскую душу семьи (за выпас) плюс десятина с урожая злаковых. Отдельно шла плата за покос: от каждой третьей до второй копны, в зависимости от сезонного укоса. При этом всю натуральную оплату крестьянин должен был доставлять в указанное место, нередко расположенное за многие десятки вёрст, своими средствами, то есть, на мажаре, запряжённой собственными волами (Holderness, 1821. P. 5).

Позднее барщина выросла до 15 дней работы в году. А неограниченный труд во время страды, который ввели у себя новые помещики, узаконили они сами, якобы на основе обычного права. Более того, помещики выступали за полный свой произвол в определении барщины вообще. Так, Н.С. Мордвинов писал в Петербург, что «узаконение малой повинности поселян на землю, которую они у помещиков внайме содержат (то есть на бывшую собственную, татарскую. — В.В.), может послужить к возбуждению лености, всегда вредной» (Цит. по: Никольский, 1925. С. 23). Понятно, что рассуждая таким образом, можно было поднимать барщину и до 25, и до 100 дней в году, — с таким предложением крымские помещики обращались в имперское Министерство Государственных имуществ, ссылаясь на опыт остзейских (эстляндских) баронов (Шатилов, 1858. С. 70). В отдельных волостях Таврической губернии такая непомерная, стодневная норма отработок и в самом деле была установлена (Секиринский, 1974. С. 33).

Вскоре помещики, в основном русские, не считавшиеся с местными, шариатскими традициями, обязали крымскотатарских крестьян полностью обрабатывать барскую землю в расчете 2,5 десятины на плуг, засеивать ее, собирать урожай и доставлять своими средствами в город. Десятина превратилась в пятину, то есть увеличившись до ⅕ всего собранного сена, по 30 коп. с головы крупного скота (за право выпаса на бывшем общинном лугу), по 6 коп. с овцы. Установилась неограниченная подворная повинность и обязанность делать помещику натуральные подношения, а также работать у него по дому, как только это потребуется, — бесплатно, конечно. «При обложении татар-земледельцев господствовал неограниченный произвол; буквально не было того предмета в татарском хозяйстве, с которого не уделялась бы известная доля в пользу господина: пахарь давал ему зерно, фрукты, вино, птицу, яйца, [шерстяные] нитки, сено; он обязан был известное число дней в году на помещичьей земле пахать, косить, жать, сеять, молотить и прочее и прочее» (Гольденберг, 1883. С. 71).

Крестьяне были вынуждены безропотно со всем соглашаться, так как их положение было, повторяем, ничуть не лучше, то есть не свободнее, чем даже у российских крепостных. Крымские татары не обладали абсолютно никакими правами на землю и жили в постоянном страхе, что разгневанный чем-то помещик может согнать с неё. И если в России у крепостного был один хозяин, то лично независимые крымские татары не принадлежали никому, но в то же время — и всем соседним помещикам, которые нередко совместно эксплуатировали одну деревню, лежащую на стыке их владений. И наоборот, владелец одной деревни и ее угодий мог обирать и жителей нескольких соседних деревень, пользуясь несовершенством владельческой документации в Крыму.

Так, получивший в собственность дер. Саблы губернатор А.М. Бороздин заставлял работать на себя жителей не таких уж соседних Бешуя, Карагача и некоторых других селений. Он скупал отдельные участки, становясь таким образом полноправным членом деревенских общин, и, опираясь на это новое своё качество, через суд добивался права распоряжения общинным выпасом, лесом и даже вакуфными землями этих общин. Он сам мог при этом не пользоваться лесом или выпасом. Эти угодья нужны были совсем для другого: пуская в них крестьян, которые издавна заготавливали там топливо или пасли скот, новый владелец брал за это плату отработками, то есть той же барщиной. А достичь этой цели было проще простого.

Средства отъёма земель и леса были элементарными до наглости. На небольшом расстоянии от Саблы, которую Бороздин уже считал своей, был прекрасный лес, который принадлежал общинам двенадцати крымскотатарских деревень, крупнейшими из которых были Кир-Аратук, Джалман-Аратук и Бешуй. Губернатор первым делом купил поблизости от леса небольшой участок земли, а затем подал в уездный суд просьбу отмежевать ему, как землевладельцу смежных пашенных и сенокосных угодий, весь общинный лес. Суд решил дело быстро и радикально. Как позднее описывали этот процесс сами крестьяне в своей жалобе, «Приехал из Симферополя исправник Мавро-Михайли и, собрав всех окрестных жителей деревень, спрашивал их о границах купленного будто бы Бороздиным леса, но они, боясь его, разошлись по домам, однако он собрал их снова и велел с точностью указывать границы. Когда же они заявили, что лес этот «балтадах», то есть общественный, он сильно рассердился, стал стращать их и, наконец, отвёл в присутствии всех жителей облюбованный Бороздиным лес ему во владение» (Цит. по: Крым, 1930. С. 75).

Жалоба на это беззаконие не возымела никакого действия. Вместо Мавро-Михайли, якобы для проверки его действий и восстановления справедливости, был прислан уже другой исправник, Барбашев. Новый административный чин не только признал действия своего предшественника полностью правильными, но и стал требовать от крестьян крымскотатарских деревень расписку, где они выразили бы своё согласие на передачу леса новому владельцу-губернатору. Какие средства при этом использовал Барбашев — истории неизвестно². Но бумагу с согласием на отвод леса Бороздину крестьяне через какое-то время подписали. А уж после этого спорить было поздно, хоть «вопли татар доходили до престола» (Марков, 1995. С. 306—307).

Действительно, доходили. Вначале они поразили слух царских чиновников, из наиболее честных и имевших мужество обращать внимание двора на происходящее в Крыму. Процесс обезземеливания крымских татар обратил на себя таким образом их внимание уже при Екатерине II: «Судите же, каково переносить народу в новом направлении такие тяжести, особливо таковому, который никогда в прямом повиновении ханам своим не был», писал один из них (Дубровин, 1885. Т. I. С. 847). Другой, гражданский губернатор Новороссии генерал И.И. Хорват, был поражен тем, что русские помещики в Крыму, считая татар «в виде своих крестьян или подданных, а поэтому и недвижимые их имения себе принадлежащими», облагают их невиданными поборами, «уклоняющихся же понуждают выходить из селений и земель своих, куда хотят, присваивая их землю себе» (Лашков, 1897. С. 136).

Царица слушала эти резонные речи вполуха. Когда нужно было, она становилась рассеянной. К тому же поборы с разорённых и обезземеленных татар увеличивали не только помещики, но и царская казна, естественно, не без ведома просвещённой монархини.

Возник ещё один, довольно специфический тип эксплуатации крестьян-степняков, ранее неизвестный. Речь идёт о массовом и регулярном конокрадстве, в котором участвовали русские переселенцы, казаки и даже иностранцы-колонисты. Послушаем непосредственного свидетеля этого преступления. Выше уже говорилось о том, с какой заботой и любовью крымские татары относились к своим коням, какую внимательную селекцию этих животных практиковали с незапамятных времён и каковы были ее результаты. «Лошадь составляет один из главных источников жизнеспособности татар, и оттого же столь высоко ценят её качества соседи. Стада до сих пор кормят всех, а лучшие экземпляры лошадей дают повод к столь же вечному пикированию и спорам насчёт их сравнительных достоинств между владельцами.

Но вот на сцену является русский, в частном случае — казак, самый жестокий насильник из всех родов солдат на земле. Вор по натуре, он грабит друзей и врагов повсюду, куда занесёт его походная судьба, а когда уже нечего отнимать, он заставляет местных жителей поставлять корм для лошади и кормить его самого, за что никогда не платит. Был случай, когда эти виды насилия соседей довели татар до такого отчаяния, что они одновременно поднялись массой и убили нескольких колонистов. Первыми жертвами стали немцы, из-за их известной алчности, которую они склонны прикрывать вежливостью. Чтобы предотвратить повторение таких случаев, татарам было запрещено носить на поясе оружие. Но поскольку это право ныне оставлено только их дворянам, то и костюм (точнее, часть его — пояс, лишённый ножен с холодным оружием — В.В.), и поведение крестьян стали настолько мирными и робкими, что одного лишь появления в их местности отряда казаков достаточно для того, чтобы все дома в деревне тут же оказались наглухо закрытыми» (Spenger, 1837. Vol. II. P. 133—134).

Как мы видели, свои мнения насчёт антитатарских мер помещики высказывали вполне чётко, с полной искренностью. Кстати, этим качеством не могут похвалиться отдельные историки, утверждающие, например, что «в Крыму было спокойно», так как «особым указом Екатерина сохранила за татарами прежние земельные законы (!), по которым татарские крестьяне были свободны, помещикам не принадлежали и барщину отбывать были не обязаны» (Медведева, 1956. С. 185). Более того, оказывается, русская армия освободила в Крыму неких рабов, «невольников», чьим трудом выполнялись «все основные работы в хозяйстве беев и мурз» (Надинский, 1952. Ч. I. С. 97), но тогда почему практически ни один серьёзный специалист ни словом не упоминает даже об отдельных случаях рабской зависимости в Крыму в последние века истории ханства, не говоря уже о системе рабского труда, игравшей якобы «основную» роль в экономике крупных и мелких хозяйств.

И ещё одна любопытная оценка, тоже советского историка: он считает, что в Крыму после освобождения от «тяжёлого турецко-татарского господства» (господства над кем, над готами, что ли?! — В.В.) «на почве русской цивилизации начала развиваться экономика и культура...». Причём в качестве примера новой экономики и новой же, более высокой культуры приводится следующее явление: «На Южном берегу Крыма разбивались красивые парки, вырастали дворцы, увеличивались площади под садами...» и т. д. (Максимейко, 1957. С. 5). Увы, приходится признать, историка-марксиста восхищают такие плоды цивилизации, как памятники колонизаторской субкультуры, воздвигнутые на исконной земле ограбленных тружеников земли. Для таких авторов как-то уходит в тень цена этих действительно великолепных дворцов — обнищание и физическая гибель десятков тысяч коренных жителей, согнанных со своих крошечных виноградников и обречённых на батрачество или же эмиграцию за море.

В этом смысле честнее были авторы 1880-х гг., писавшие несколько наивно, но ставившие более верные акценты: «Парки прекрасны, но от них нет особенной прибыли населению (курсив мой. — В.В.). Они обыкновенно требуют массы воды, теряющейся непроизвольно в поэтическом журчании разных фонтанов и каскадов, в поливе газонов и цветников; обильнейшие воды и лучшие земли отвлекаются через это от целей хозяйства» (Марков, 1902. С. 518). Жизнь на Южном берегу «на каждом шагу поражает резкими противуположностями: с одной стороны роскошь и увеселительные парки, с другой бедность доходящая до нищеты... [и продолжающееся] постепенное обеднение татар» (Горчакова, 1883. С. 144).

Впрочем, была в крымской экономике одна не совсем обычная отрасль, стабильно приносившая нормальный доход занятым в ней крымским татарам, и не только им. Речь идёт о добыче крымской соли. Выше упоминалось о её крупнейших во всём огромном Причерноморском регионе внешнеторговых оборотах, о сотнях и тысячах чумаков Украины, кормившихся от крымских солёных озёр, Кефинских и гёзлёвских мореходов, ломщиков и грузчиков соли у Перекопа и Керчи. Этот промысел приобрёл особенно важное значение после аннексии ханства, когда для многих сотен согнанных с земель крестьян, не имевших средств или желания эмигрировать, соляные промыслы стали последней надеждой удержаться на родной земле, пусть даже ценой неимоверно тяжёлого труда.

Первые десятилетия после 1783 г. на озёрах всё оставалось по-прежнему, отпуск готового продукта даже несколько возрос, так что отрасль могла занимать всё большее число разорённых крымских татар. Но потом русский чиновник полностью освоился и здесь, до конца осознав собственную безнаказанность, и «для Перекопа наступили тогда золотые дни!», — с иронией замечает крымский исследователь. «Чумацкие гроши непрерывной струёй лились целое лето в чиновничьи карманы. В те блаженные времена умели поживиться, кроме соляников, и другие ведомства. Балы, обеды, прогулки с музыкой, с песнями чередовались между собой... Далеко разносилась слава про роскошные пиры, устраиваемые в старой татарской крепости. Не отставал от Перекопа и Армянск... Только одни чумаки редко принимали участие в общем веселье» (Чеглок, 1910. Вып. I. С. 15).

И это неудивительно, ведь в отличие от бывших хозяев перекопских степей, прекрасно ладивших с украинскими соседями, русский чиновник стал облагать чумаков поборами за каждый проезд по «чужой» земле, за каждый водопой усталых волов, за пастьбу. И старики, которые «привыкли чумаковать при татарских порядках без всякого стеснения» (ук. соч. С. 17), в конце концов сдались. Над перекопской степью утих скрип тяжёлых возов, опустели и промыслы. Крымскотатарские ломщики соли разошлись кто куда, большинство — в кабалу к севшим на их землю помещикам. Тоже до поры до времени, впереди был очередной великий и горестный исход, вечная разлука с Крымом...

Это была вторая сторона «оживления крымской экономики», якобы наступившего после захвата ханства.

Результат воздействия такого хозяйственного оживления на коренной народ был заметен даже людям, в Крыму временным, причём уже через десять лет после установления русского режима управления краем: «Татары подавлены перспективой жизни под христианским господством, подавлены одиночеством, в котором они оказались, отрезанные от множества себе подобных, знакомых и единоверцев, которые уже покинули Тавриду, подавлены видом опустошений, разорённой родины... зная, что не встретят у православных ни человечности, ни тёплого чувства, да и как можно ожидать сочувствия от угнетателей?» (Woensel, 1790. Bl. 271—272).

Примечания

1. Нужно бы с самого начала сделать оговорку, что речь здесь идёт далеко не о всех крымских эмирах. «Те из мурз, которые вовремя поняли роковую перемену обстоятельств и раньше других изъявили готовность содействовать подчинению бывшего ханства новой власти Русской Державы, были беспрекословно вознаграждены со стороны этой власти, для остальных же началась переборка и проверка правомерности и законности их претензий на привилегированное звание и положение местных дворян в крае» (Смирнов, 1889. С. 251).

2. «Подвиги» крымских исправников, подобных Мавро-Михайли и Барбашеву, были столь громки, что достигли ушей зарубежных современников, посещавших Крым довольно часто, и интересовавшихся буднями татарской деревни. По своей наивности, некоторые из этих авторов никак не могли понять, каким образом исправники могут тратить гораздо больше, чем получают? Ведь те, по их собственному признанию, получая исправничье жалование 250 рублей в год, тратили за это время 10 000 рублей. Другие авторы столь же искренне и серьёзно объясняли, что деньги на эти траты «выжаты из татар» (is extorted from the Tartars), так что удивляться нечему (Lyall, 1825. P. 343; Holderness, 1823. P. 120.)